Кудла вышел за хворостом, его увидел лесник и сразу стал стрелять. "Это вы
-- воры? Вы корову украли?" Около землянки нашлись и следы крови. Их повели
в село, посадили под замок. Народ кричал: убить их тут же без жалости! Но
следователь из района приехал с карточкой всесоюзного розыска и объявил
селянам: "Молодцы! Вы не воров поймали, а крупных политических бандитов!"
И -- всё обернулось. Никто больше не кричал. Хозяин коровы -- оказалось,
что это чечен, принёс арестованным хлеба, баранины и даже денег, собранных
чеченами. "Эх, -- говорит он, -- да ты бы пришёл, сказал, [кто] ты -- я б
тебе сам всё дал!.. (В этом можно не сомневаться это по-чеченски). И Кудла
заплакал. После ожесточения стольких лет сердце не выдерживает сочувствия.
Арестованных отвезли в Кустанай, там в железнодорожном КПЗ не только
отобрали (для себя) всю чеченскую передачу, но [вообще не кормили]! (И
Корнейчук не рассказал вам об этом на Конгрессе Мира?). Перед отправкой на
кустанайском перроне их поставили на колени, руки были закованы назад в
наручниках. Так и держали, на виду у всех.
Если б это было на перроне Москвы, Ленинграда, Киева, любого
благополучного города -- мимо этого коленопреклонённого скованного седого
старика, как будто с картины Репина, все бы шли, не замечая и не
оборачиваясь -- и сотрудники литературных издательств, и передовые
кинорежиссеры, и лекторы гуманизма, и армейские офицеры, уж не говорю о
профсоюзных и партийных работниках. И все рядовые, ничем не выдающиеся,
никаких постов не занимающие граждане тоже старались бы пройти, не замечая,
чтобы конвой не спросил и не записал их фамилии, -- потому что у тебя ведь
московская прописка, в Москве магазины хорошие, рисковать нельзя... (И еще
можно понять 1949 год, -- но разве в 1965-м было бы иначе? Или разве наши
молодые и развитые остановились бы вступиться перед конвоем за седого
старика в наручниках и на коленях?)
Но кустанайцам мало что было терять, все там были или заклятые, или
подпорченные, или ссыльные. Они стали стягиваться около арестованных,
бросать им махорку, папиросы, хлеб. Кисти Кудлы были закованы за спиной, и
он нагнулся откусить хлеба с земли, -- но конвоир [ногой выбил хлеб из его
рта]. Кудла перекатился, снова подполз откусить -- конвоир отбил хлеб
дальше! (Вы, передовые кинорежиссеры, снимающие безопасных "стариков и
старух"! -- может быть, вы запомните кадр и с этим стариком?) Народ стал
подступать и шуметь: "Отпустите их! Отпустите!" Пришёл наряд милиции. Наряд
был сильней, чем народ, и разогнал его.
Подошёл поезд, беглецов погрузили для кенгирской тюрьмы.
Казахстанские побеги однообразны, как сама та степь. Но в этом
однообразии может быть легче понимается главное?
Тоже с шахты, тоже с Джезказгана, но в 1951 году, старым шурфом трое
вышли на поверхность ночью и три ночи шли. Уже достаточно проняла их жажда,
и увидев несколько казахских юрт, двое предложили зайти напиться к казахам,
а третий, Степан**, отказался и наблюдал с холма. Он видел, как товарищи его
в юрту вошли, а оттуда уже бежали, преследуемые многими казахами, и взяты
тут же. Степан, щуплый, невысокий, ушёл лощинами и продолжал побег в
одиночестве, ничего с собой не имея, кроме ножа. Он старался идти на
северо-запад, но всегда отклонялся, минуя людей, предпочитая зверей. Он
вырезал себе палку, охотился на сусликов и тушканчиков: метал в них издали,
когда они на задних лапках свистят у норок -- и так убивал. Кровь их
старался высасывать, а самих жарил на костре из сухого караганника.
Но костер его и выдал. Раз увидел Степан, что к нему скачет всадник в
большом рыжем малахае, он едва успел прикрыть свой шашлык караганником,
чтобы казах не понял, какого разбора тут еда. Казах подъехал, спросил, кто
такой и откуда. Степан объяснил, что работал на марганцевом руднике в
Джездах (там работали и вольные), а идёт в совхоз, где жена его, километров
полтораста отсюда. Казах спросил, как называется тот совхоз. Степан выбрал
самое вероятное: "имени Сталина".
Сын степей! И скакал бы ты своей дорогой! Чем мешал тебе этот бедняга?
Нет! Казах грозно сказал: "Твой [на турма'] сидел! Идём со мной!" Степан
выругался и пошёл своей дорогой. Казах ехал рядом, приказывал идти за ним.
Потом отскакивал, махал, звал своих. Но степь был пустынна. Сын степей! Ну и
покинул бы ты его -- ты видишь, с голой палкой он идёт по степи на сотни
верст, без еды, ведь он и так погибнет. Или тебе нужен килограмм чаю?
За эту неделю, живя наравне со зверьми, Степан уже привык к шорохам и
свистам пустыни. И вдруг он учуял в воздухе новый свист и не сообразил, а
нутром животного ощутил опасность -- отпрыгнул в сторону. Это спасло его! --
оказалось, казах забросил аркан, но Степан увернулся из кольца.
Охота на двуногого! Человек или килограмм чая! Казах с ругательством
выбрал назад аркан, Степан пошёл дальше, соображая, и стараясь теперь не
упускать казаха из вида. Тот подъехал ближе, приготовил аркан и снова
метнул. И только метнул -- Степан рванулся к нему и ударом палки по голове
сбил с лошади. (Сил-то у него было чуть, но тут шло на смерть.) "Получай
калым, бабай!" -- не давая взнику, стал его бить Степан со всей злостью, как
животное рвёт клыками другое. Но увидя кровь, остановился. Взял у казаха и
аркан, и кнут, и взобрался на лошадь. А на лошади была еще котомка с
продуктами.
Побег его длился еще долго -- еще недели две, но строго везде избегал
Степан главных врагов -- людей, соотечественников. Уже он расстался и с
лошадью и переплывал какую-то реку (а плавать он не умел! -- и делал плот из
тростника, чего тоже, конечно, не умел), и охотился, и от какого-то крупного
зверя, вроде медведя, уходил в темноте. И однажды так был измучен жаждой,
голодом, усталостью, желанием горячего, что решился зайти в одинокую юрту и
попросить чего-нибудь. Перед юртой был дворик с саманным забором, и слишком
поздно, уже подходя к забору, Степан увидел там двух осёдланных лошадей и
выходящего ему навстречу молодого казаха в гимнастёрке, с орденами, в
галифе. Бежать было упущено, Степан понял, что погиб. А казах этот выходил
до ветру. Он был сильно пьян и обрадовался Степану, как бы не замечая его
изодранного, уже не человеческого вида. "Заходи, заходи, гость будешь!" В
юрте сидел старик-отец и еще такой же молодой казах с орденами -- их было
два брата, бывших фронтовика, сейчас каких-то крупных людей в Альма-Ате,
приехавших почтить отца (из колхоза они взяли две лошади и на них прискакали
в юрту). Эти ребята отпробовали войну и потому были людьми, а еще они были
очень пьяны, и пьяное благодушие распирало их (то самое благодушие, которое
брался искоренить, да так до конца и не искоренил Великий Сталин). И для них
радость была, что к пиру прибавился еще один человек, хоть и простой рабочий
с рудника, идущий в Орск, где жена вот-вот должна рожать. Они не спрашивали
у него документов, а поили, кормили и уложили спать. Вот и такое бывает...
(Всегда ли пьянство враг человека? А когда открывает в нём лучшее?)
Степан проснулся прежде хозяев; опасаясь всё же ловушки, вышел. Нет, обе
лошади стояли как стояли, и на одной из них он мог бы сейчас ускакать. Но и
он не мог обидеть хороших людей -- и ушёл пешком.
Еще несколько дней он шёл, уже стали встречаться автомашины. От них он
всяких раз успевал убежать в сторону. И вот дошел до железной дороги, и
пройдя вдоль неё, той же ночью подошел к станции Орск. Оставалось сесть на
поезд! Он победил! Он совершил чудо -- с самодельным ножом и палкой пересек
обширную пустыню в одиночку -- и вот был у цели.
Но при свете фонарей он увидел, что по станционным путям расхаживают
солдаты. Тогда он пошёл пешком вдоль железной дороги по проселочной. Он не
стал прятаться и утром: ведь он был уже в России, на родине! Навстречу
пылила машина, и первый раз Степан не побежал от неё. Из этой первой родной
машины выпрыгнул родной милиционер: "Кто такой? Покажи документы". Степан
объяснил -- тракторист, ищет работы. Тут случился и председатель колхоза:
"Оставь его, мне трактористы во' нужны! У кого в деревне документы!"
День ездили, торговались, выпивали и закусывали, но перед сумерками
Степан не выдержал и побежал к лесу, до которого было метров двести.
Милиционер же спроворился -- выстрел! второй! Пришлось остановиться.
Связали.
Вероятно, след его был потерян и считали погибшим, а солдаты в Орске
поджидали совсем не его, потому что милиционер был к тому, чтоб отпустить, а
в районном МВД перед ним по началу очень рассыпались -- давали чай с
бутурбродами, курить "Казбек", допрашивал его сам начальник (чёрт их знает,
этих шпионов, завтра в Москву повезут, еще пожалуется) и только на "вы".
"Где ваш радиопередатчик? Вы какой разведкой сюда заброшены?" "[Разведкой?]"
-- удивлялся Степан. -- Я в геологоразведке не работал, я больше на шахтах."
Но побег этот кончился хуже, чем бутербродами, и хуже даже, чем поимкой
тела. По возвращению в лагерь его били долго и беспощадно. И, всем
измученный и надломленный, Степан** упал ниже прежнего своего состояния: он
дал [подписку] кенгирскому оперу Беляеву помогать выявлять беглецов. Он стал
как утка-мано'к. Весь этот побег он в кенгирской тюрьме подробно рассказывал
одному, другому сокамернику, ожидая отзыва. И если отзыв был, проявлялся
порыв повторить -- Степан** докладывал куму.
Те черты жестокости, которые проступают в каждом трудном побеге, густо
набухали в бестолковом и кровавом побеге -- тоже из Джезказгана, тоже летом
1951 года.
Шесть беглецов, начиная ночной побег из шахты, убили седьмого, которого
они считали стукачом. Затем через шурф они поднялись в степь. Эти шестеро
заключённых были люди очень разной масти, так что сразу же не захотели
вместе и идти. Это было бы правильно, если бы был умный план.
Но один из них пошёл сразу в посёлок вольных, тут же, около лагеря, и
постучался в окно своей знакомки. Он не прятаться думал у неё, не пережидать
под полом или на чердаке (это было бы очень умно), а провести с ней короткое
сладкое время (мы сразу узнаём контуры блатного). Он прогужевался у неё ночь
и день, а на следующий вечер надел костюм её бывшего мужа и пошёл вместе с
ней в клуб, в кино. Лагерные надзиратели, бывшие там, опознали его и тут же
[покрутили].
Двое других, грузины, легкомысленно и самоуверенно пошли на станцию и
поездом поехали в Караганду. Но от Джезказгана, кроме пастушьих троп и троп
беглецов, нет никаких других путей ко внешнему миру, как именно на Караганду
и именно поездом. И вдоль дороги этой -- лагеря, а на каждой станции --
оперпосты. Так, не доехав до Караганды, оба тоже были [покручены].
Трое остальных пошли на юго-запад -- самой трудной дорогой. Здесь нет
людей, но нет и воды. Пожилой украинец Прокопенко, бывший фронтовик, имевший
карту, убедил их избрать этот путь и сказал, что воду он им найдет. Товарищи
его были -- приблатнённый крымский татарин и плюгавый ссученный вор. Они
прошли без воды и еды четверо суток. Не вынося дальше, татарин и вор сказали
Прокопенко: "Решили мы тебя кончать". Он не понял: "Как это, братцы? Хотите
разойтись?" "Нет, [кончать] тебя. Всем не дойти". Прокопенко стал их
умолять. Он распорол кепку, вынул оттуда фотографию жены с детьми, надеясь
их расстрогать. "Братцы! Братцы! Вместе же за свободой пошли! Я вас выведу!
Скоро должен быть колодец! Обязательно будет вода! Потерпите! Пощадите!"
Но они закололи его, надеясь напиться кровью. Перерезали ему вены -- а
кровь не пошла, свернулась тут же!..
Тоже кадр. Двое в степи над третьим. Кровь не пошла...
