не лазили -- с чердака ведь можно только лететь на крыльях! Впрочем, и на
чердаке всё забросано аккуратно шлаком.
[Не допёрла псарня], не допёрла! Ах, радость! Если трудиться упорно,
следить за собой строго -- не может не быть плодов. Теперь-то докопаем!
Осталось шесть-восемь метров до обводной траншеи. (Последние метры надо рыть
особенно точно, чтоб выйти на дно траншеи -- не ниже, не выше.)
А что будет дальше? Коновалов, Мутьянов, Гаджиев и Тэнно к этому времени
уже разработали план, принятый всеми шестнадцатью. Побег вечером, около
десяти часов, когда проведут по всему лагерю вечернюю проверку, надзор
разойдётся по домам или уйдёт в штабной барак, а караул на вышках сменится,
разводы караулов пройдут.
В подземный ход по одному за другим спуститься всем. Последний наблюдает
из "кабинки" за зоной; потом с предпоследним они вынимаемую часть плинтуса
прибивают наглухо к доскам люка, так что, когда они за собой опустят люк, --
станет на место и плинтус. С широкою шляпкою гвоздь втягивается до отказа
вниз и еще приготовляются сысподу пола задвижки, которыми люк будет намертво
закреплен, даже если его рвать кверху.
И еще: перед побегом снять решётку с одного из коридорных окон. Обнаружив
на утренней поверке недостачу шестнадцати человек, надзиратели не сразу
решат, что это подкоп и побег, а кинутся искать по зоне, подумают: режимники
пошли сводить счёты со стукачами. Будут искать еще в другом лагпункте -- не
полезли ли через стену туда. Чистая работа! -- подкопа не найти, под окном
-- нет следов, шестнадцать человек -- ангелами взяты на небо!
Выползать в обводную траншею, затем по дну траншеи отползать по одному
дальше от вышки (выход тоннеля слишком близок к ней); по одному же выходить
на дорогу; между четверками делать перерывы, чтобы не вызывать подозрений и
иметь время осмотреться. (Самый последний опять применяет предосторожность:
он закрывает ход лаза [снаружи] заранее заготовленной деревянной горловиной,
измазанной глиной, приминает её к лазу своим телом, забрасывает землёй! --
Чтоб и из траншеи нельзя было утром обнаружить следов подкопа!)
По посёлку идти группами с громкими беззаботными шутками. При попытке
задержать -- дружный отпор, вплоть до ножей.
Общий сборный пункт -- около железнодорожного переезда, который проходят
многие машины. Переезд взгорблен над дорогой, все ложатся вблизи на землю, и
их не видно. Переезд этот плох (ходили через него на работу, видели), доски
уложены кое-как, грузовики с углём и порожние тут переваливаются медленно.
Двое должны поднять руки, остановить машину сразу за переездом, подойти к
кабине с двух сторон. Просить подвезти. Ночью шофёр скорее всего один. Тут
же вынуть ножи, взять шофёра [на прихват], посадить его в середину, Валька
Рыжков садится за руль, все прыгают в кузов и -- ходу к Павлодару! Сто
тридцать -- сто сорок километров наверняка можно отскочить за несколько
часов. Не доезжая парома, свернуть вверх по течению (когда везли сюда, глаза
охватили кое-что), там в кустах шофёра связать, положить, машину бросить,
через Иртыш переплыть на лодке, разбиться на группы и -- кто куда! Как раз
идут заготовки зерна, на всех дорогах полно машин.
Должны были кончить работы 6 октября. За два дня, 4 октября, взяли на
этап двух участников: Тэнно и Володьку Кривошенина, вора. Они хотели делать
[мостырку], чтобы остаться любой ценой, но опер обещал повезти в наручниках,
хоть при смерти. Решили, что лишнее упорство вызовет подозрение. Жертвуя для
друзей, подчинились.
Так Тэнно не воспользовался своей настойчивостью влиться в подкоп. Не он
стал тринадцатым -- но введённый им, покровительствуемый, слишком
расхлябанный дёрганый Жданок. Степан Коновалов и его друзья в худую минуту
уступили и открылись Тэнно.
Копать кончили, вышли правильно, Мутьянов не ошибся. Но пошёл снег,
отложили пока подсохнет.
9 октября вечером сделали всё совершенно точно, как было задумано.
Благополучно вышла первая четвёрка -- Коновалов, Рыжков, Мутьянов и тот
поляк, его постоянный соучастник по инженерным побегам.
А потом выполз в траншею злополучный маленький Коля Жданок. Не по его
вине, конечно, послышались невдалеке сверху шаги. Но ему бы выдержать,
улежать, перетаится, а когда пройдут -- ползти дальше. А он от излишней
шустрости высунул голову. Ему захотелось посмотреть -- а кто это идёт?
Быстрая вошка всегда первая на гребешок попадает. Но [эта] глупая вошка
погубила редкую по слаженности и по силе замысла группу беглецов --
четырнадцать жизней долгих, сложных, пересёкшихся на этом побеге. В каждой
из жизней побег этот имел важное, особенное значение, осмысляющее прошлое и
будущее, от каждого зависели еще где-то люди, женщины, дети, и еще
нерождённые дети -- а вошка подняла голову -- и всё полетело в тартарары.
А шёл, оказывается, помначкар, увидел вошку -- крикнул, выстрелил. И
охранники -- не достойные этого замысла, и не разгадавшие его -- стали
великими героями. И мой читатель, Историк-Марксист, похлопывая линеечкой по
книге, цедит мне снисходительно:
-- Да-а-а... Отчего ж вы не бежали?.. Отчего ж вы не восстали?..
И все беглецы, уже выползшие в лаз, отогнувшие решётку, уже прибившие
плинтус к люку -- поползли теперь назад -- назад -- назад!
Кто дочерпался и знает дно этого досадливого отчаяния? этого презрения к
своим усилиям?
Они вернулись, выключили свет в тоннеле, вправили коридорную решётку в
гнезда.
Очень скоро вся режимка была переполнена офицерами лагеря, офиицерами
дивизиона, конвоирами, надзирателями. Началась проверка по формулярам и
перегон всех -- в каменную тюрьму.
А подкопа из секции -- не нашли! (Сколько бы же они искали, если бы всё
удалось, как задумано?!) Около того места, где [просыпался] Жданок, нашли
дыру, полузаваленную. Но и придя тоннелем под барак, нельзя было понять,
откуда же спускались люди и куда они дели землю.
Только вот в [культурной] секции не хватило четырёх человек, и восьмерых
оставшихся теперь нещадно [пропускали] -- легчайший способ для тупоумных
добиться истины.
А зачем теперь было скрывать?..
В этот тоннель устраивались потом экскурсии всего гарнизона и надзора.
Майор Максименко, пузатый начальник экибастузского лагеря, потом хвастался в
Управлении перед другими начальниками лаготделений:
-- Вот у меня был подкоп -- да! Метро! Но мы... наша бдительность...
А всего-то вошка...
Поднятая тревога не дала и ушедшей четвёрке дойти до железнодорожного
переезда! План рухнул! Они перелезли через забор пустой рабочей зоны с
другой стороны дороги, перешли зону, еще раз перелезли -- и двинулись в
степь. Они не решились остаться в посёлке ловить машину, потому что посёлок
уже был переполнен патрулями.
Как год назад Тэнно, они сразу потеряли скорость и вероятие уйти.
Они пошли на юго-восток, к Семипалатинску. Ни продуктов не было у них на
пеший путь, ни сил -- ведь последние дни они выбивались, кончая подкоп.
На пятый день побега они зашли в юрту и попросили у казахов поесть. Как
уже можно догадаться, те отказали и в просящих поесть стреляли из
охотничьего ружья. (И в традиции ли это степного народа пастухов? А если не
в традиции -- то традиция откуда?..)
Степан Коновалов пошёл с ножом на ружье, ранил казаха, отнял ружье и
продукты. Пошли дальше. Но казахи выслеживали их на конях, обнаружили уже
близ Иртыша, вызвали опергруппу.
Дальше они были окружены, избиты в кровь и мясо, дальше уже всё, всё
известно...
Если мне могут теперь указать побеги русских революционеров ХIХ или ХХ
века с [такими] трудностями, с таким отсутствием поддержки извне, с таким
враждебным отношением среды, с такой беззаконной карой пойманных -- пусть
назовут!
И после этого пусть говорят, что мы -- не боролись.
1. Мой сопалатник в Ташкентском онкодиспансере, конвоир узбек,
рассказывал мне об этом побеге, напротив, как об удачно совершённом,
изнехотя восхищаясь.
2. См. главу 10.
Глава 9. Сынки с автоматами
Охраняли в долгих шинелях с чёрными обшлагами. Охраняли красноармейцы.
Охраняли самоохранники. Охраняли запасники-старики. Наконец пришли молодые
ядрёные мальчики, рожденные в первую пятилетку, не видавшие войны, взяли
новенькие автоматы -- и пошли нас охранять.
Каждый день два раза по часу мы бредём, соединённые молчаливой смертной
связью: любой из них волен убить любого из нас. Каждое утро мы -- по дороге,
они -- по задороге, вяло бредём, куда не нужно ни им, ни нам. Каждый вечер
бодро спешим: мы -- в свой загон, они -- в свой. И так как [дома] настоящего
у нас нет -- загоны эти служат нам домами.
Мы идём и совсем не смотрим на их полушубки, на их автоматы -- зачем они
нам? Они идут и всё время смотрят на чёрные наши ряды. Им по уставу надо всё
время смотреть на нас, им так приказано, в этом их служба. Они должны
пресечь выстрелом наше каждое движение и шаг.
Какими кажемся мы им, в наших чёрных бушлатах, в наших серых шапках
сталинского меха, в наших уродливых, третьего срока, четырежды подшитых
валенках, -- и все обляпанные латками номеров, как не могут же поступить с
подлинными людьми?
Удивляться ли, что вид наш вызывает гадливость? -- ведь он так и
рассчитан, наш вид. Вольные жители посёлка, особенно школьники и
учительницы, со страхом косятся с тротуарных тропинок на наши колонны,
ведомые по широкой улице. Передают: они очень боятся, что мы, исчадия
фашизма, вдруг бросимся врассыпную, сомнём конвой, -- и ринемся грабить,
насиловать, жечь, убивать. Ведь наверно такие только желания доступны столь
звероподобным существам. И вот от этих зверей охраняет жителей посёлка --
конвой. Благородный конвой. В клубе, построенном нами, вполне может
чувствовать себя рыцарем сержант конвоя, предлагая учительнице потанцевать.
Эти сынки всё время смотрят на нас -- и из оцепления, и с вышек, но
ничего им не дано знать о нас, а только право дано: стрелять без
предупреждения!
О, если бы по вечерам они приходили к нам, в наши бараки, садились бы на
наши вагонки и слушали: за что вот этот сел старик, за что вот этот папаша.
Опустели бы эти вышки и не стреляли бы эти автоматы.
Но вся хитрость и сила системы в том, что смертная наша связь основана на
неведении. Их сочувствие к нам карается как измена родине, их желание с нами
поговорить -- как нарушение священной присяги. И зачем говорить с нами,
когда придёт политрук в час, назначенный по графику, и проведёт с ними
беседу -- о политическом и моральном лице охраняемых врагов народа. Он
подробно и с повторениями разъяснит, насколько эти чучела вредны и тяготят
государство. (Тем заманчивее проверить их как живую мишень.) Он принесёт под
мышкой какие-то папки и скажет, что в спецчасти лагеря ему дали на один
вечер [дела]. Он прочтет оттуда машинописные бумажки о злодеяниях, за
которые мало всех печей Освенцима -- и припишет их тому электрику, который
чинил свет на столбе, или тому столяру, у которого рядовые товарищи такие-то
неосторожно хотели заказать тумбочку.
Политрук не собьётся, не оговорится. Он никогда не расскажет мальчикам,
что люди тут сидят и просто за веру в Бога, и просто за жажду правды, и
просто за любовь к справедливости. И еще -- ни за что вообще.
Вся сила системы в том, что нельзя человеку просто говорить с человеком,
а только через офицера и политрука.
Вся сила этих мальчиков -- в их незнании.
Вся сила лагерей -- в этих мальчиках. Краснопогонниках. Убийцах с вышек и
ловцах беглецов.
Вот одна такая политбеседа по воспоминаниям тогдашнего конвоира
