Освободившийся бригадир Арсен ухаживал за мной в дороге".
А вообразим, что захотел бы проявить снисходительность к заключённым
[офицер] конвоя. Ведь он мог бы сделать это только при солдатах и через
солдат. А значит, при общей озлобленности, ему было бы и невозможно это, да
и "неловко". Да и кто-нибудь на него бы тотчас донёс.
Система!
1. Это не значит, что их будут судить. Важно проверить, довольны ли они
пенсиями и дачами.
2. Кстати, вполне ли мы замечаем это зловещее присвистывание "эс-эс" в
нашей жизни -- то в одном сокращении, то в другом, начиная с КПэсэс и,
значит, КПэсэсовцев? Вот, оказывается, еще и устав был "эс-эс" (как и всё
слишком секретное тоже "эс-эс") -- понимали, значит, его подлость
составители -- понимали и составляли -- да в какое время: едва отбили немцев
от Сталинграда! Еще один плод народной победы.
3. Хотя мы ко всему давно привыкли, но иногда и удивишься: арестован
второй муж покинутой жены -- и поэтому надо отречься от четырёхлетнего сына?
И это -- для комбрига ВЧК?
Глава 10. Когда в зоне пылает земля
Нет, не тому приходится удивляться, что мятежей и восстаний не было в
лагерях, а тому, что они всё-таки [были].
Как всё нежелательное в нашей истории, то есть, три четверти
истинно-происходившего, и мятежи эти так аккуратно вырезаны, швом обшиты и
зализаны, участники их уничтожены, дальние свидетели перепуганы, донесения
подавителей сожжены или скрыты за двадцатью стенками сейфов, -- что
восстания эти уже сейчас обратились в миф, когда прошло от одних пятнадцать
лет, от других только десять. (Удивляться ли, что говорят: ни Христа не
было, ни Будды, ни Магомета. Там -- тысячелетия...)
Когда это не будет уже никого из живущих волновать, историки допущены
будут к остаткам бумаг, археологи копнут где-то лопатой, что-то сожгут в
лаборатории -- и прояснятся даты, места, контуры этих восстаний и фамилии
главарей.
Тут будут и самые ранние вспышки, вроде ретюнинской -- в январе 1942 года
на командировке Ош-Курье близ Усть-Усы. Говорят, Ретюнин был вольнонаёмный,
чуть ли не начальник этой командировки. Он кликнул клич Пятьдесят Восьмой и
социально-вредным (7-35), собрал пару сотен добровольцев, они разоружили
конвой из бытовиков-самоохранников и с лошадьми ушли в леса, партизанить. Их
перебили постепенно. Еще весной 1945-го сажали по "ретюнинскому делу" совсем
и непричастных.
Может быть, в то время узнаем мы -- нет, уже не мы -- о легендарном
восстании 1948 года на 501-й стройке -- на строительстве железной дороги
Сивая Маска -- Салехард. Легендарно оно потому, что все в лагерях о нём
шепчут и никто толком не знает. Легендарно потому, что вспыхнуло не в Особых
лагерях, где к этому сложилось настроение и почва, -- а в ИТЛовских, где
люди разъединены стукачами, раздавлены блатными, где оплёвано даже право их
быть [политическими], и где далее в голову не могло поместиться, что
возможен мятеж заключённых.
По слухам всё сделали бывшие (недавние!) военные. Это иначе и быть не
могло. Без них Пятьдесят Восьмая была обескровленное обезверенное стадо. Но
эти ребята (почти никому не старше тридцати), офицеры и солдаты нашей боевой
армии; и они же, но в виде бывших военнопленных; и еще из тех военнопленных
-- побывавшие у Власова, или Краснова, или в национальных отрядах; там
воевавшие друг против друга, а здесь соединённые общим гнётом; эта молодёжь,
прошедшая все фронты мировой войны, отлично владеющая современным стрелковым
боем, маскировкой и снятием дозоров, -- эта молодёжь, где не была разбросана
по одному, сохранила еще к 1948 году всю инерцию войны и веру в себя, в её
груди не вмещалось, почему такие ребята, целые батальоны, должны покорно
умирать? Даже побег был для них жалкой полумерой, почти дезертирством
одиночек, вместо того, чтобы совместно принять бой.
Всё задумано было и началось в какой-то бригаде. Говорят, что во главе
был бывший полковник Воронин (или Воронов), одноглазый. Еще называют
старшего лейтенанта бронетанковых войск Сакуренко. Бригада убила своих
конвоиров (конвоиры в то время, как раз наоборот, не были настоящими
солдатами, а -- запасники, резервисты). Затем пошли освободили другую
бригаду, третью. Напали на посёлок охраны и на свой лагерь извне -- сняли
часовых с вышек и раскрыли зону. (Тут сразу произошёл обязательный раскол:
ворота были раскрыты, но большею частью зэки не шли в них. Тут были
краткосрочники, которым не было расчёта бунтовать. Здесь были и
десятилетники, и даже пятнадцатилетники по указам "семь восьмых" и "четыре
шестых", но им не было расчёта получать 58-ю статью. Тут была и Пятьдесят
Восьмая, но такая, что предпочитала верноподданно умереть на коленях, только
бы не стоя. А те, кто вываливали через ворота, совсем не обязательно шли
помогать восставшим: охотно бежали за зону и блатные, чтобы грабить вольные
посёлки.)
Вооружившись теперь за счёт охраны (похороненной потом на кладбище в
Кочмасе), повстанцы пошли и взяли соседний лагпункт. Соединёнными силами
решили идти на город Воркуту! -- до него оставалось 60 километров. Но не
тут-то было! Парашютисты высадились десантом и отгородили от них Воркуту. А
расстреливали и разгоняли восставших штурмовики на бреющем полёте.
Потом судили, еще расстреливали, давали сроки по 25 и по 10. (Заодно
"освежали" сроки и многим тем, кто не ходил на операцию, а оставался в
зоне.)
Военная безнадёжность их восстания очевидна. Но кто скажет, что
[надёжнее] было медленно доходить и умирать?
Вскоре затем создались Особлаги, большую часть Пятьдесят Восьмой
отгребли. И что же?
В 1949 году в Берлаге, в лаготделении Нижний Атурях, началось примерно
так же: разоружили конвоиров; взяли 6-8 автоматов; напали извне на лагерь,
сбили охрану, перерезали телефоны; открыли лагерь. Теперь-то уж в лагере
были только люди с номерами, заклейменные, обречённые, не имеющие надежды. И
что же? Зэки в ворота не пошли...
Те, кто всё начал, и терять им было уже нечего, превратили мятеж в побег:
направились группкой в сторону Мылги. На Эльгене-Тоскане им преградили
дорогу войска и танкетки (операцией командовал генерал Семёнов).
Все они были убиты. *(1)
Спрашивает загадка: что быстрей всего на свете? И отвечает: мысль!
Так и не так. Она и медленна бывает, мысль, ох как медленна! Затруднённо
и поздно человек, люди, общество осознают то, что произошло с ними. Истинное
положение своё.
Сгоняя Пятьдесят Восьмую в Особые лагеря, Сталин почти забавлялся своей
силой. И без того они содержались у него как нельзя надёжней, -- а он сам
себя вздумал перехитрить -- еще лучше сделать. Он думал -- так будет
страшней. А вышло наоборот.
Вся система подавления, разработанная при нём, была основана на
[разъединении] недовольных; на том, чтоб они не взглянули друг другу в
глаза, не сосчитались -- сколько их; на том, чтобы внушить всем, и самим
недовольным, что никаких недовольных нет, что есть только отдельные
злобствующие обречённые одиночки с пустотой в душе.
Но в Особых лагерях недовольные встретились многотысячными массами. И
сосчитались. И разобрались, что в душе у них отнюдь не пустота, а высшие
представления о жизни, чем у тюремщиков; чем у их предателей; чем у
теоретиков, объясняющих, почему им [надо] гнить в лагере.
Сперва такая новизна Особлага почти никому не была заметна. Внешне
тянулось так, будто это продолжение ИТЛ. Только быстро скисли блатные,
столпы лагерного режима и начальства. Но как будто жестокость надзирателей и
увеличенная площадь БУРа восполняли эту потерю.
Однако вот что: скисли блатные -- в лагере не стало воровства. В тумбочке
оказалось можно оставить пайку. На ночь ботинки можно не класть под голову,
можно бросить их на пол -- и утром они будут там. Можно кисет с табаком
оставить на ночь в тумбочке, не тереть его ночь в кармане под боком.
Кажется, это мелочи? Нет, огромно! Не стало воровства -- и люди без
подозрения и с симпатией посмотрели на своих соседей. Слушайте, ребята, а
может мы правда того... [политические?]..
А если политические -- так можно немного повольней и говорить -- между
двумя вагонками и у бригадного костра. Ну, оглянуться, конечно, кто тут
рядом. Да в конце концов чёрт с ним, пусть наматывают, четвертная уже есть,
куда еще мотать?
Начинает отмирать и вся прежняя лагерная психология: умри ты сегодня, а я
завтра; всё равно никогда справедливости не добьёшься; так было, так
будет... А почему -- не добьёшься?.. А почему -- "будет"?..
Начинаются в бригаде тихие разговоры не о пайке совсем, не о каше, а о
таких делах, что и на воле не услышишь -- и всё вольней! и всё вольней! и
всё вольней! -- и бригадир вдруг теряет ощущение всезначимости своего
кулака. У одних бригадиров кулак совсем перестает подниматься, у других --
реже, легче. Бригадир и сам, не возвышаясь, присаживается послушать,
потолковать. И бригадники начинают смотреть на него как на товарища -- тоже
ведь [наш].
Бригадиры приходят в ППЧ, в бухгалтерию, и по десяткам мелких вопросов --
кому срезать, не срезать пайку, кого куда отчислить -- придурки тоже
воспринимают от них этот новый воздух, это облачко серьёзности,
ответственности, нового какого-то смысла.
И придуркам, пока еще далеко не всем, это передаётся. Они ехали сюда с
таким жадным желанием захватить посты, и вот захватили их, и отчего бы им не
жить так же хорошо, как в ИТЛ: запираться в кабинке, жарить картошку с
салом, жить между собой, отделясь от работяг? Нет! Оказывается, не это
главное. Как, а что же главное?.. Становится неприличным хвастать
кровопийством, как было в ИТЛ, хвастать тем, что живёшь за счёт других. И
придурки находят себе друзей среди работяг и, расстелив на земле свои
новенькие телогрейки рядом с их чумазыми, охотно пролёживают с ними
воскресенья в беседах.
И главное деление людей оказывается не такое грубое, как было в ИТЛ:
придурки -- работяги, бытовики -- Пятьдесят Восьмая, а сложней и интересней
гораздо: землячества, религиозные группы, люди бывалые, люди учёные.
Начальство еще нескоро-нескоро что-то поймёт и заметит. А нарядчики уже
не носят дрынов и даже не рычат, как раньше. Они [дружески] обращаются к
бригадирам: на развод, мол, пора, Комов. (Не то, чтоб [душу] нарядчиков
проняло, а -- что-то беспокоющее в воздухе новое.)
Но всё это [медленно]. Месяцы, месяцы и месяцы уходят на эти перемены.
Эти перемены медленнее сезонных. Они затрагивают не всех бригадиров, не всех
придурков -- лишь тех, у кого под спудом и пеплом сохранились остатки
совести и братства. А кому нравится остаться сволочью -- вполне успешно
остаётся ею. Настоящего сдвига сознания -- сдвига трясением, сдвига
героического -- еще нет. И по-прежнему лагерь пребывает лагерем, и мы
угнетены и беспомощны, и разве то остаётся нам, что лезть вон туда под
проволоку и бежать в степь, а нас бы поливали автоматами и травили собаками.
Смелая мысль, отчаянная мысль, мысль-ступень: а как сделать, чтоб [не мы
от них] бежали, а [они] бы побежали [от нас]?
Довольно только [задать] этот вопрос, скольким-то людям додуматься и
задать, скольким-то выслушать -- и окончилась в лагере эпоха побегов. И
началась -- эпоха мятежей.
Но начать её -- как? С чего её начинать? Мы же скованы, мы же оплетены
щупальцами, мы лишены свободы движения -- с чего начинать?
Далеко не просто в жизни -- самое простое. Кажется, и в ИТЛ додумывались
некоторые, что стукачей надо убивать. Даже и там подстраивали иногда:
