пятёрке сосед -- новое лицо, бригаду новую послали на ваш объект. Пожилой
интеллигентный симпатичный еврей с выражением умно-насмешливым. Его фамилия
Масамед, он кончил университет.. какой, какой? Бухарестский, по кафедре
биопсихологии. Такие есть у него между прочим специальности -- физиономист,
графолог. А сверх того он -- йог и готов хоть завтра начать с тобой курс
Хатха-йоги. (Да ведь беда: слишком малые сроки дают нам в этом университете!
Задыхаюсь! нет времени всё охватить!)
Потом я еще присмотрюсь к нему в зоне рабочей и жилой. Соотечественники
предлагали ему устроиться в контору, он не пошёл: ему важно показать, что и
еврей может отлично работать на общих. И в пятьдесят лет он бесстрашно бьёт
киркой. Но, правда, как истый йог, владеет своим телом: при десяти градусах
Цельсия он раздевается и просит товарищей облить его из брандсбойта. Он ест
не как все мы -- поскорее затолкнуть эту кашу в рот, а -- отвернувшись,
сосредоточенно, медленно, маленькими глоточками, специально крохотной
ложечкой. *(5)
... Так бывает на переходе не раз, что сведёшь интересное новое
знакомство. Но вообще-то в колонне не всегда развернёшься: кричит конвой,
шипят соседи ("из-за вас -- и нас...!"), на работу мы идём вялые, а с работы
слишком торопимся, тут еще ветер откуда-нибудь в рыло. И вдруг... -- ну, уж
это случай совсем НЕ ТИПИЧНЫЙ, как говорят соцреалисты. Незаурядный какой-то
случай.
В крайнем ряду идёт маленький человечек с густой чёрной бородой (в
последний раз арестован с нею и на фотокарточке снят таким, потому и в
лагере она не сбрита). Шагает он бодро, с сознанием достоинства, и несёт под
мышкой перевязанный рулон ватмана. Это -- его рац-предложение или
изобретение, новинка какая-то, которой он гордится. Он начертил её на
производстве, носил кому-то показывать в лагерь, теперь опять несёт на
работу. И вдруг злой ветер вырывает рулон изпод его руки и катит от колонны
прочь. Естественным движением Арнольд Раппопорт (читатель его уже знает)
делает за рулоном первый шаг, второй, третий -- но рулон катится дальше,
между двумя конвоирами, уже за оцепление! -- тут бы Раппопорту и
остановиться, ведь "шаг вправо, шаг влево... без предупреждения!", но он,
вот он, ватман! -- Раппопорт скачет за ним, согнутый, с протянутыми вперед
руками -- злой рок уносит его техническую идею! -- Арнольд вытянул руки,
пальцы как грабли -- варвар! не тронь мои чертежи! Колонна увидела, замялась
и сама собою стала. Автоматы вскинуты, затворы щелкнули!.. Пока всё типично,
но вот тут начинается нетипичное: не нашлось дурака! никто не стреляет!
варвары поняли, что это -- не побег! Даже в замороченные их мозги вошёл
понятным этот образ: автор гонится за убегающим творением! Пробежав еще
шагов пятнадцать за черту конвоя, Раппопорт ловит рулон, распрямляется и
очень довольный возвращается в строй. Возвращается -- с того света...
Хотя Раппопорт отхватил гораздо больше средней лагерной нормы (после
детского срока и после [десятки] была ссылка, а теперь опять [десятка]), он
жив, подвижен, блещет глазами, а глаза его, хоть и всегда весёлые, но
созданы для страдания, очень выразительные глаза. Он гордится, что годы
тюрьмы ничуть его не состарили, не сломили. Впрочем, как инженер, он всё
время работает каким-нибудь производственным придурком, и ему можно
бодриться. Он оживлённо относится к своей работе, но еще сверх того
вынашивает творения для души.
Это -- тот широкий характер, который всё бы хотел охватить. Когда-то он
подумывал написать вот такую книгу, как у меня сейчас -- всё о лагерях, но
так и не собрался. Над другим его творением мы, все его друзья, смеемся:
Арнольд уже не первый год терпеливо составляет универсальный технический
справочник, который охватит все разветвления современной техники и
естествознания (и виды радиоламп, и средний вес слона) и который должен
быть... карманным. Наученный этим смехом, еще один свой любимый труд
Раппопорт мне показывает втайне. В клеенчатой чёрной тетрадке -- трактат "О
любви", -- новый, потому что стендалевский его совершенно не удовлетворяет.
Это еще пока не завершённые и не связанные друг с другом заметки. Но для
человека, полжизни проведшего в лагерях, как это целомудренно! Вот немножко
оттуда: *(6)
-- Обладать нелюбимой -- несчастный удел нищих телом и духом. А мужчины
хвастают этим как "победой".
-- Обладание, не подготовленное органическим развитием чувства, приносит
не радость, а стыд, отвращение. Мужчины нашего века, всю энергию отдающие
заработкам, службе, власти, утеряли ген высшей любви. Напротив, для
безошибочного женского инстинкта обладание -- только первая ступень
настоящей близости. Только после него женщина признаёт мужчину за родного и
начинает говорить ему "ты". Даже случайно-отдавшаяся женщина испытывает
прилив благодарной нежности.
-- Ревность -- это оскорблённое самолюбие. Настоящая любовь, лишившись
ответа, не ревнует, а умирает, окостеневает.
-- Наряду с наукой, искусством и религией, любовь -- это тоже способ
[познания] мира.
Совмещая в себе такие противоположные интересы, знает Арнольд Львович и
разных людей. Он знакомит меня с человеком, мимо которого я прошел бы, не
заметив: на первый взгляд, просто доходяга обречённый, дистрофик, ключицы
над распахнутой лагерной курточкой выпирают как у мертвеца. При его
долговязости худоба особенно поражает. Он смугл и от природы, и еще
опалилась его бритая голова под казахстанским солнцем. Он еще таскается за
зону, еще держится за носилки, чтобы не упасть. Это -- грек, и опять поэт!
еще один! Книга стихов его на новогреческом издана в Афинах. Но поскольку он
узник не афинский, а советский (и подданный советский), газеты наши не
проливают о нём слёз.
Он средних лет, а вот уже у смерти. Я жалко и неумело пытаюсь отвеять от
него эти мысли. Он мудро усмехается и не лучшим русским языком объясняет
мне, что в смерти страшна не сама смерть вовсе, а только моральная
подготовка к ней. Ему уже [было] и страшно, и горько, и жалко, и он уже
отплакал, и вот уже вполне пережил свою неизбежную смерть, и вполне готов. И
осталось только домереть его телу.
Сколько же среди людей поэтов! -- так много, что поверить нельзя! (Меня
это иногда даже в тупик ставит.) Этот грек ждёт смерти, а вот эти два
молодых ждут только конца срока и будущей литературной известности. Они
поэты -- открытые, они не таятся. Общее у них то, что они оба какие-то
светленькие, чистые. Оба -- недоучившиеся студенты. Коля Боровиков --
поклонник Писарева (и, значит, враг Пушкина), работает фельдшером санчасти.
Тверичанин Юрочка Киреев -- поклонник Блока и сам пишущий под Блока, ходит
за зону и работает в конторе мехмастерских. Его друзья (а какие друзья! --
на двадцать лет старше и отцы семейств) смеются над ним, что в ИТЛовском
лагере на Севере какая-то всем доступная румынка предлагала ему себя, а он
не понял её и писал ей сонеты. Когда смотришь на его чистую мордочку --
очень веришь этому. Проклятье юношеской девственности, которую теперь надо
тащить через лагеря!
... К одним людям присматриваешься ты, другие -- к тебе. В большом
бестолковом бараке, где живут, снуют и лежат четыреста человек, я после
ужина и во время нудных вечерних поверок читаю второй том далевского словаря
-- единственную книгу, которую довёз до Экибастуза, а здесь вынужден был
обезобразить штампом: "Степлаг. КВЧ." Я никогда его не листаю, потому что за
хвостик вечера едва прочитываю полстраницы. Так и сижу или бреду по поверке,
уткнувшись в одно место книги. Я уже привык, что все новые спрашивают, что
это за толстая книга, и удивляются, на чёрта я её читаю. -- Самое безопасное
чтение, -- отшучиваюсь я. -- Новой [статьи не схватишь]. *(7)
Но много интересных знакомств происходит и вокруг этой книги. Вот
подходит ко мне маленький человек, похожий на петушка -- с задорным носом,
острым насмешливым взглядом и говорит, певуче окая:
-- Разрешите п[о]интерес[о]ваться, чт[о] эт[о] у вас за книга?
Слово за слова, а потом воскресенье за воскресеньем, месяц за месяцем, в
этом человеке распахивается передо мной микромир, где густо собрана история
моей страны за полстолетия. Сам Василий Григорьевич Власов (тот самый, из
Кадыйского процесса, уже 14 лет оттянувший из своей двадцатки) считает себя
экономистом и политическим деятелем и понятия не имеет, что он -- художник
слова, только устного. Расскажет ли он о сенокосе, о купеческой лавке
(мальчишкой работал), о красноармейской части, старой усадьбе, палаче из
Губдезертира или ненасытной бабе из пригорода -- и всё это вылепленное стало
передо мной и усвоено так прочно, как будто пережито мной самим. Записать
хочется тут же -- да не запишешь! Вспомнить бы слово в слово через десять
лет, да не вспомнишь!..
Замечаю, что на меня и мою книгу часто поглядывает искоса, но
заговаривать не решается худощавый долгоносый вытянутый молодой человек,
какой-то не по-лагерному воспитанный, даже робкий. Знакомимся и с ним. Он
говорит тихим застенчивым голосом, русские слова подыскивает с трудом и
делает уморительные ошибки, тут же искупляемые улыбкой. Выясняется, что --
он венгр, зовут его Янош Рожаш. Показываю я ему словарь Даля, и он кивает
высохшим от лагерного изнурения лицом: "Да-да, нужно внимание отвлекать на
посторонних вещей, не думать об одной еде". Ему только двадцать пять лет, но
нет молодого румянца на его щеках; сухая тонкая кожа, провяленная на ветрах,
натянута как будто прямо на продолговатые узкие кости черепа. У него болят
суставы, огненный ревматизм, полученный на северном лесоповале.
Здесь, в лагере, есть два-три его соотечественника, но они повседневно
упёрты в одно: как прожить? как наесться? А Янош съедает безропотно, что ему
выписал бригадир и, полуголодный, не разрешает себе ничего другого искать.
Он всматривается, вслушивается, он хочет понять. Что же понять?.. [нас] он
хочет понять, нас, русских!
-- Моя личная судьба совсем осерел, когда я узнал тут людей. Я вкрайне
удивлен. Вот они любили свой народ -- и за то им каторга. Но я думаю -- это
военная неразбериха, да? -- (Это он спрашивает в 1951-м году! Если до сих
пор военная, так уж не от Первой ли Мировой?..)
В 1944-м, когда [наши] схватили его в Венгрии, ему было 18 лет (и не в
армии был). -- Я еще тогда не успел принести людям ни добро, ни зло, --
улыбается он. -- От меня еще не был людям польза, не был вред." Следствие
шло у Яноша так: следователь ни слова не понимал по-венгерски, а Янош --
по-русски. Иногда приходили очень плохие переводчики, из гуцулов. Янош
подписал 16 страниц протоколов, так и не поняв, о чём там. И так же, когда
ему незнакомый офицер что-то прочитал с бумажки, он долго еще не понимал,
что это был -- приговор ОСО. *(8) -- И послали его на Север, на лесоповал,
где он [дошёл] и попал в больницу.
До сих пор Россия поворачивалась к нему одной только стороной -- той, на
которую садятся, а теперь повернулась другой. В лагерной больничке Сымского
ОЛПа под Соликамском была медсестра Дуся, сорока пяти лет. Она была
бытовичка, пропускница, с 5-летним сроком. Свою работу она видела не в том,
чтобы для себя урвать да срок отбыть (как это очень у нас и принято, да с
розовым взглядом своим Янош не знал), -- а в том, чтоб вот этих умирающих и
никому уже не нужных, выхаживать. Но тем, что давала лагерная больница,
спасти их было нельзя. И сестра Дуся свою утреннюю пайку 300 граммов меняла
на деревне на поллитра молока, и этим молоком выпоила Яноша (а до него --
