придурков, где на вагонках и за чаем дружески решались судьбы целых объектов
и бригад. Были (благодаря особому устройству финских бараков) отдельные
[кабины] в каждом бараке, которые занимались, по чину, одним или двумя
привилегированными зэками. И нарядчики били в шею, и бригадиры -- по морде,
и надзиратели -- плётками. И подобрались наглые мордастые повара. И всеми
каптёрками завладели свободолюбивые кавказцы. А прорабские должности
захватила группка проходимцев, которые считались все инженерами. А стукачи
исправно и безнаказанно носили свои доносы в оперчасть. И, год назад начатый
с палаток, лагерь имел уже и каменную тюрьму -- однако еще не достроенную и
потому сильно переполненную: очереди в карцер с уже выписанным
постановлением приходилось ожидать по месяцу и по два -- беззаконие, да и
только! -- очередь в карцер! (Мне был присуждён карцер, так я и не дождался
очереди.)
Правда, за этот год уже поблекли блатные (точнее суки, поскольку не
пренебрегали лагерными постами). Уже как-то почувствовалось, что нет им
настоящего размаха -- нет блатной молодёжи, пополнения, не скачет никто на
цирлах. Что-то у них не срабатывало. Комендант Магеран, когда начальник
режима представлял его выстроившемуся лагерю, еще пытался смотреть с мрачной
бодростью; но уже неуверенность владела им, и скоро бесславно сошла его
звезда.
На наш этап, как и на всякий новый, был сделан натиск уже в первой
приёмной бане. Банщики, парикмахеры и нарядчики были напряжены и дружно
налетали на каждого, кто пытался сделать хотя бы робкое возражение против
рваного белья, или холодной воды, или порядка прожарки. Они только и ждали
таких возражений и налетали сразу несколько, как псы, нарочито, кричали
повышенно громко: "Здесь вам не Куйбышевская пересылка!" и совали к носу
откормленные кулаки. (Это психологически очень верно. Голый человек
десятикратно беззащитен против одетых. И если новый этап припугнуть в первой
бане, он будет уже и в лагерной жизни ущемлен).
Тот самый студент Володя Гершуни, который предполагал в лагере,
осмотревшись, понять, "с кем идти", был в первый же день поставлен укреплять
лагерь -- копать яму под столб освещения. Он был слаб, не одолел нормы.
Помбыт Батурин, из сук, тоже притихающий, но еще не притихщий, обозвал его
[пиратом] и ударил в лицо. Гершуни бросил лом и вовсе ушёл от ямки. Он пошёл
в комендатуру и объявил: "сажайте, на работу больше не пойду, пока ваши
пираты дерутся" (его этот "пират" особенно обидел с непривычки). Посадить
его не отказались, он отсидел в два приёма 18 суток карцера (делается это
так: сперва выписывается 5 или 10 суток, а потом по окончании срока не
освобождают, ждут, чтобы заключённый начал протестовать и ругаться -- и
тут-то "законно" [втирают] ему второй карцерный срок). После карцера ему, за
буйство, выписали еще два месяца БУРа, то есть, в той же тюрьме сидеть, но
получать горячее, пайку по выработке и ходить на известковый завод. Видя,
что погрязает всё глубже, Гершуни пытался спастись теперь через санчасть, он
еще не знал цену её начальнице мадам Дубинской. Он предполагал, что
предъявит своё плоскостопие и его освободят от далеких хождений на
известковый. Но его и в санчасть отказались вести, экибастузский БУР не
нуждался в амбулаторном приёме. Чтобы всё-таки туда попасть, Гершуни,
наслушавшись, как надо протестовать, по разводу остался на нарах в одних
кальсонах. Надзиратели "Полундра" (психованный бывший морячок) и Коненцов
стащили его за ноги с нар и так, в кальсонах, поволокли на развод. Они
волокли, а он руками хватался за лежащие там камни, подготовленные к кладке,
-- чтобы удержаться за них. Уж Гершуни согласен был на известковый и только
кричал "дайте брюки надеть!" -- но его волокли. На вахте, задерживая весь
четырёхтысячный развод, этот слабый мальчик кричал: "Гестаповцы! Фашисты!" и
отбивался, не давая надеть наручников. Всё же Полундра и Коненцов согнули
ему голову до земли, и надели наручники, и теперь толкали идти. Их и
начальника режима лейтенанта Мачеховского не смущало, смущало почем мого
Гершуни -- как это он через весь поселок пойдет в кальсонах. И он отказался
идти! Рядом стоял курносый собаковод-конвоир. Запомнилось Володе, как он
тихо ему буркнул: "Ну, что бушуешь, становись в колонну. Посидишь у костра,
неужто работать будешь?" И крепко держал свою собаку, которая из рук его
рвалась, чтобы достичь Володиного горла, она же видела, что этот пацан
сопротивляется голубым погонам! Володю сняли с развода, повели назад, в БУP.
Pуки в наручниках за спиной стягивало ему всё больнее, а надзиратель-казак
держал за горло и тыкал коленом под вздох. Потом бросили его на пол, кто-то
сказал профессионально-деловито: "Так' его бейте, чтоб у...лся!" и его стали
бить сапогами, попадая и по виску, пока он не потерял сознания. Через день
вызвали к оперуполномоченному и стали мотать ему [дело] о намерении
[террора] -- ведь, когда волокли его, он хватался за камни! Зачем?
На другом разводе так же сопротивлялся идти Твердохлеб, он и голодовку
объявил -- на сатану работать не будет! Презирая его голодовку и его
забастовку, тащили и его силком, только из простого барака, и Твердохлеб мог
дотянуться и бить стёкла. Разбиваемые стёкла резко звенели на всю [линейку],
мрачно аккомпанируя счету нарядчиков и надзирателей.
Аккомпанируя тягучему однообразному тону наших дней, недель, месяцев,
лет.
И никакого просвета не предвиделось. Не задумано было просвета в плане
МВД, когда эти лагеря создавались.
Мы, четверть сотни новоприбывших, большей частью западные украинцы,
сбились в одну бригаду и удалось договориться с нарядчиками иметь бригадира
из своих -- того же Павла Боронюка. Получилась из нас бригада смирная,
работящая (западных украинцев, недавно от земли, еще не
коллективизированной, не подгонять надо было, а впору, пожалуй, удерживать!)
Дней несколько мы считались чернорабочими, но скоро объявились у нас
каменщики-мастера, а другие взялись подучиться, и так мы стали бригадой
каменщиков. Кладка получалась хорошо. Начальство это заметило, и сняло нас с
жилого объекта -- с постройки домов для вольных, оставило в зоне. Показали
бригадиру кучу камней у БУРа -- тех самых, за которые цеплялся Гершуни,
пообещали, что камни с карьера будут подвозить непрерывно. И объяснили, что
тот БУР, который стоит, это только половина БУРа, а нужно теперь пристроить
такую же вторую половину, и это сделает наша бригада.
Так, на позор наш, мы стали строить тюрьму для себя.
Стояла долгая сухая осень -- за весь сентябрь и за половину октября не
выпало ни дождика. Утром бывало тихо, потом поднимался ветер, к полудню
крепчал, к вечеру стихал опять. Иногда этот ветер был постоянен -- он дул
тонко, щемяще и особенно давал чувствовать эту щемящую ровную степь,
открывающуюся нам даже с лесов Бура -- ни поселок с первыми заводскими
зданиями, ни военный городок конвоя, ни тем более наша еще проволочная зона
не закрывали от нас беспредельности, бесконечности, совершенной ровности и
безнадежности этой степи, по которой только первый рядок едва ошкуренных
телефонных столбов пошёл на северо-восток к Павлодару. Иногда ветер вдруг
брался крутой, за час надувал холоду из Сибири, заставлял натянуть
телогрейки и еще бил и бил в лицо крупным песком и мелкими камушками,
которые мёл по степи. Да уж не обойтись, проще повторить стихотворение,
которое я написал в те дни на кладке БУРа.
КАМЕНЩИК.
Вот -- я каменщик. Как у поэта сложено,
Я из камня дикого кладу тюрьму.
Но вокруг -- не город. Зона. Огорожено.
В чистом небе коршун реет настороженно.
Ветер по степи!!. И нет в степи прохожего,
Чтоб спросить меня: кладу -- [кому?]
Стерегут колючкою, псами, пулемётами -Мало! Им еще в тюрьме нужна
тюрьма...
Мастерок в руке. Размеренно работаю,
И влечёт работа по себе сама.
Был майор. Стена не так [развязана].
Первых посадить нас обещал.
Только ль это! Слово вольно сказано.
На тюремном деле -- галочка проказою,
Что-нибудь фигурной скобкой сообща.
Вперекличь дробят и тешут молотки проворные.
За стеной стена растет, меж стенами стена...
Шутим, закурив у ящика растворного,
Ждем на ужин -- хлеба, [каш] добавка вздорного -А с лесов, меж камня --
камер ямы чёрные,
Чьих-то близких мук немая глубина.
И всего-то нить у них одна -- автомобильная
Да с гуденьем проводов недавние столбы...
Боже мой! Какие мы бессильные!
Боже мой! Какие мы рабы!
Рабы! Не потому даже, что, боясь угроз майора Максименко, клали камни
вперехлест и цементу честно, чтобы нельзя было легко эту стену разрушить
будущим узникам. А потому что, действительно, хотя мы не выполняли и ста
процентов нормы -- бригаде, клавшей тюрьму, выписывались [дополнительные], и
мы не швыряли их майору в лицо, а съедали. А товарищ наш Володя Гершуни
сидел в уже отстроенном крыле БУРа. А Иван Спасский, без всяких проступков,
за какую-то неведомую галочку, уже сидел в режимке. И из нас еще многим
предстояло посидеть в этом самом БУРе, в этих самых камерах, которые мы так
аккуратно надёжно выкладывали. И в самое время работы, когда мы быстро
поворачивались с раствором и камнями, вдруг раздались выстрелы в степи.
Скоро к вахте лагеря, близ нас, подъехал воронок (самый настоящий,
городской, он состоял в штате конвойной части, только на боках не было
расписано для сусликов "Пейте советское шампанское!"). Из воронка вытолкнули
четверых -- избитых, окровавленных; двое спотыкались, одного тянули; только
первый, Иван Воробьев, шёл гордо и зло.
Так провели беглецов под нашими ногами, под нашими подмостьями -- и
завели в правое, уже готовое крыло БУРа.
А мы -- клали камни...
Побег! Что' за отчаянная смелость! -- не имея гражданской одежды, не имея
еды, с пустыми руками -- пройти зону под выстрелами -- и бежать -- в
открытую безводную бесконечную голую степь! Это даже не замысел -- это
вызов, это гордый способ самоубийства. И вот на какое сопротивление только и
способны самые сильные и смелые из нас!
А мы... кладём камни.
И обсуждаем. Это -- уже второй побег за месяц. Первый тоже не удался, но
тот был глуповатый. Василий Брюхин (прозванный "Блюхер"), инженер Мутьянов и
еще один бывший польский офицер выкопали в мехмастерских под комнатой, где
работали, яму в один кубометр, с запасом еды засели туда и перекрылись. Они
наивно рассчитывали, что вечером, как обычно, с рабочей зоны снимут охрану,
они вылезут и пойдут. Но ведь на съёме не досчитались троих, а проволока
вокруг вся цела -- и оставили охрану на несколько суток. За это время
наверху ходили люди приводили собаку -- и скрывшиеся подносили ватку с
бензином к щели, отбивая собаке нюх. Трое суток они сидели не разговаривая,
не шевелясь, с руками и ногами переплетёнными, скорченными, потому что в
одном кубометре трое -- наконец, не выдержали и вышли.
Приходят в зону бригады и рассказывают, как бежала группа Воробьева:
рвала зону грузовиком.
Еще неделя. Мы кладём камни. Уже очень ясно вырисовывается второе крыло
БУРа -- вот будут уютные карцерочки, вот одиночки, вот тамбурочки, уже
нагородили мы в малом объеме множество камня, а его всё везут и везут с
карьера: камень даровой, руки даровые там и здесь, только цемент
государственный.
Проходит неделя, достаточное время четырём тысячам экибастузцев
помыслить, что побег -- безумие, что он не дает ничего. И -- в такой же
солнечный день опять гремят выстрелы в степи -- побег!!! Да это эпидемия
