добросить вполне. Но решительно не о чем было нам просить её в Павлодаре! И
мы только кланялись ей и помахивали приветственно.
Нас везли в пустыню. Даже непритязательный деревенский Павлодар скоро
припомнится нам как сверкающая столица.
Теперь нас принял конвой Степного лагеря (но, к счастью, не
джез-каз-ганского лаготделения; всю дорогу мы заклинали судьбу, чтобы не
попасть на медные рудники). За нами пригнали грузовики с надстроенными
бортами и с решётками в передней части кузова, которыми автоматчики защищены
от нас, как от зверей. Нас тесно усадили на пол кузова со скрюченными
ногами, лицами назад по ходу, и в таком положении качали и ломали на ухабах
восемь часов. Автоматчики сидели на крыше кабины, и дула автоматов всю
дорогу держали направленными нам в спины.
В кабинах грузовиков ехали лейтенанты, сержанты, а в нашей кабине -- жена
одного офицера с девчушкою лет шести. На остановках девочка выпрыгивала,
бежала по луговым травам, собирала цветы, звонко кричала маме. Её ничуть не
смущали ни автоматы, ни собаки, не безобразные головы арестантов, торчащие
над бортами кузовов, наш страшный мир не омрачал ей луга и цветов, даже из
любопытства она на нас не посмотрела ни разу... Я вспомнил тогда сына
старшины Загорской спецтюрьмы. Его любимая игра была: заставить двух
соседских мальчишек взять руки за спину (иногда связывал им руки) и идти по
дороге, а он с палкой шёл рядом и конвоировал их.
Как отцы живут, так дети играют...
Мы пересекли Иртыш. Мы долго ехали заливными лугами, потом ровнейшей
степью. Дыхание Иртыша, свежесть степного вечера, запах полыни охватывали
нас в минуты остановок, когда улегались вихри светло-серой пыли, поднимаемой
колёсами. Густо опудренные этой пылью, мы смотрели назад (поворачивать
голову было нельзя), молчали (разговаривать было нельзя) -- и думали о
лагере, куда мы едем, с каким-то сложным нерусским названием. Мы читали его
на своих "делах" с верхней полки столыпина вверх ногами -- ЭКИБАСТУЗ, но
никто не мог вообразить, где он есть на карте, и только подполковник Олег
Иванов помнил, что это угледобыча. Представлялось даже, что это где-то
недалеко от границ Китая (и некоторые радовались тому, не успев привыкнуть,
что Китай еще гораздо хуже, чем мы.) Кавторанг Бурковский (новичок и
25-летник, он еще диковато на всех смотрел, ведь он коммунист и посажен по
ошибке, а вокруг -- враги народа; меня он признавал лишь за то, что я --
бывший советский офицер и в плену не был) напомнил мне забытое из
университетского курса: перед днём осеннего равноденствия протянем по земле
полуденную линию, а 23 сентября вычтем высоту кульминации солнца из
девяноста -- вот и наша географическая широта. Всё-таки утешение, хотя
долготы не узнать.
Нас везли и везли. Стемнело. По крупнозвёздному чёрному небу теперь ясно
было, что везли нас на юго-юго-запад.
В свете фар задних автомобилей плясали клочки пыльного облака, взбитого
всюду над дорогой, но видимого только в фарах. Возникало странное марево:
весь мир был чёрен, весь мир качался, и только эти частицы пыли светились,
кружились и рисовали недобрые картины будущего.
На какой край света? В какую дыру везли нас, где суждено нам делать нашу
революцию?
Подвернутые ноги так затекли, будто были уже и не наши. Лишь под полночь
приехали мы к лагерю, обнесённому высоким деревянным заплотом, освещённому в
чёрной степи и близ чёрного спящего посёлка ярким электричеством вахты и
вокруг зоны.
Еще раз перекликнув по делам -- "...марта тысяча девятьсот семьдесят
пятого!" -- на оставшиеся эти четверть столетия нас ввели сквозь двойные
высоченные ворота.
Лагерь спал, но ярко светились все окна всех бараков, будто там брызжела
жизнь. Ночной свет -- значит, режим тюремный. Двери бараков были заперты
извне тяжелыми висячим замками. На прямоугольниках освещенных окон чернели
решётки.
Вышедший [помбыт] был облеплен лоскутами [номеров].
Ты читал в газетах, что в лагерях у фашистов на людях бывают [номера]?
1. Организация Украинских Националистов.
2. Из-за того, что в разных областях Украины -- разное соотношение тех,
кто считает себя русским и кто -- украинцем, и кто -- никем не считает, --
тут будет много сложностей. Может быть, по каждой области понадобится свой
плебисцит и потом льготное и бережное отношение ко всем, желающим переехать.
Не вся Украина в её сегодняшних формальных советских границах есть
действительно Украина. Какие-то левобережные области безусловно тяготеют к
России.
3. Говорят, французская статистика показала, будто между 1-й и 2-й
мировыми войнами самая низкая преступность среди национальных групп была у
русских эмигрантов. Напротив, после второй мировой войны самая высокая, из
национальных групп, преступность оказалась опять-таки у русских -- у
советских граждан, попавших во Францию.
4. Очень не хватало Шостаковичу перед Одиннадцатой симфонией послушать
эту песню [[здесь]]! Либо вовсе б он её не тронул, либо выразил бы её
современный, а не умерший смысл. Еще двадцать пять. Где уж теперь двадцать
пять! -- в каторжном лагере он был обречён кончить невдолге.
Глава 3. Цепи, цепи...
Но наша горячность, наши забегающие ожидания быстро оказались раздавлены.
Ветерок перемен дул только на сквозняках -- на пересылках. Сюда же, за
высокие заборы Особлагов, он не задувал. И хотя лагеря состояли из одних
только политических -- никакие мятежные листовки не висели на столбах.
Говорят, в Минлаге кузнецы отказались ковать решётки для барачных окон.
Слава им, пока не названным! Это были люди. Их посадили в БУР. Отковали
решётки для Минлага -- в Котласе. И никто не поддержал кузнецов.
Особлаги начинались с той же бессловесной и даже угодливой покорности,
которая была воспитана тремя десятилетиями ИТЛ.
Пригнанным с полярного Севера этапам не пришлось порадоваться
казахстанскому солнышку. На станции Новорудное они спрыгивали из красных
вагонов -- на красноватую же землю. Это была та джезказканская медь,
добыванья которой ничьи легкие не выдерживали больше четырёх месяцев. Тут
же, на первых провинившихся, радостные надзиратели продемонстрировали своё
новое оружие: [наручники], не применявшиеся в ИТЛ -- блестяще никелированные
наручники, массовый выпуск которых был налажен в Советском Союзе к
тридцатилетию Октябрьской революции (на каком-то заводе делали их рабочие с
седеющими усами, образцовые пролетарии нашей литературы -- ведь не сами же
Сталин и Берия делали их?). Эти наручники были тем замечательны, что их
можно было забивать на бо'льшую тугость: была в них металлическая пластинка
с зубчиками, и надетые уже наручники забивали на коленях конвоира так, чтобы
больше зубчиков вошло в замок и было бы больней. Тем самым наручники из
предохранителя, сковывающего действия, превращались в орудия пытки, они
сдавливали кисти, с острой постоянной болью и часами так держали, да всё за
спиной, на вывернутых руках. Еще особо был разработан приём зажима
наручников по четырем пальцам, это причиняло острую боль в суставах пальцев.
В Берлаге наручниками пользовались истово: за всякую мелочь, за неснятые
шапки перед надзирателем. Надевали наручники (руки назад) и ставили около
вахты. Руки затекали, мертвели, и взрослые мужчины плакали: "Гражданин
начальник, больше не буду! Снимите наручники!" (Там были славные порядки, в
Берлаге, -- не только в столовую шли по команде, но по команде входили за
стол, по команде садились, по команде опускали ложки в баланду, по команде
вставали и выходили.)
Легко было кому-то пером черкнуть: "Создать Особлаги! Доложить проект
режима к такому-то числу!" А ведь каким-то труженикам-тюрьмоведам (и
душеведам, и знатокам лагерной жизни) надо было по пунктам продумать: что
еще можно завинтить подосаднее? чем еще можно нагрузить понадрывнее? в чём
еще можно утяжелить и без того не льготную жизнь туземца-зэка? Переходя из
ИТЛ в Особлаги, эти животные должны были сразу почувствовать строгость и
тяжесть -- но ведь прежде кому-то надо по пунктам изобрести!
Ну, естественно усили меры охраны. Во всех Особлагах были добавочно
укреплены зонные полосы, натянуты лишние нитки колючки и еще спирали Бруно
рассыпаны в предзоннике. По пути следования рабочих колонн на всех важных
перекрёстках и поворотах заранее ставились пулемёты и залегали пулемётчики.
В каждом лагпункте была каменная тюрьма -- БУР. *(1) С сажаемых в БУР
обязательно снимались телогрейки: мучение холодом было важной особенностью
БУРа. Но и каждый барак был тюрьмой, потому что окна все зарешёчены, на ночь
вносились параши и запирались двери. И еще в каждой зоне были один-два
штрафных барака, имевших усиленную охрану, свою особую маленькую [зонку] в
зоне; они запирались тотчас после прихода арестантов с работы -- по образцу
ранней каторги. (Вот это -- и были собственно БУРы, но у нас назывались
[режимками].)
Затем совершенно откровенно заимствовали ценный гитлеровский опыт с
номерами: заменить фамилию заключённого, "я" заключённого, личность
заключённого -- номером, так что один от другого отличается уже не всей
человеческой особенностью, а только плюс-минус единичкой в однообразном
ряду. И эта мера может стать гнетущей -- но если её очень последовательно до
конца провести. Так и пытались. Всякий новопоступающий, "сыграв на рояле" в
спецчасти лагеря (то есть, оставив отпечатки пальцев, как это делалось в
тюрьмах, а в ИТЛ не делалось), надевал на шею веровочку с дощечкой. На
дощечке набирался его номер, вроде Щ-262, (в Озерлаге было теперь и "Ы",
ведь короток алфавит!), и в таком виде его фотографировал фотограф
спецчасти. (Эти все фотографии еще где-нибудь храняться! Мы еще их увидим!)
Дощечку снимали с шеи арестанта (ведь не собака же он), а взамен давали
четыре (в иных лагерях -- три) белых тряпочки размером сантиметров 8 на 15.
Эти тряпочки он должен был пришить себе в места, установленные не во всех
лагерях одинаково, но обычно -- на спине, на груди, надо лбом на шапку, еще
на ноге или на руке. *(2) В ватной одежде на этих установленных местах
заранее производилась порча -- в лагерных мастерских отдельные портные
отряжались на порчу новых вещей: фабричная ткань вырезалась квадратиком,
обнажая исподнюю вату. Это делалось для того, чтобы зэк не мог при побеге
отпороть номера' и выдать себя за вольняшку. В других лагерях еще проще:
номер вытравлялся хлоркой на одежде.
ПРИВЕДЕНА ФОТОГРАФИЯ "3. На шмоне" ПРИМ. А. К.
Велено было надзирателям окликать заключённых только по номерам, а
фамилий не знать и не помнить. И довольно жутко было бы, если б они
выдержали -- да они не выдержали (русский человек -- не немец), и уже на
первом году стали сбиваться и кого-то звать по фамилиям, а потом всё больше.
Для облегчения надзирателям прибивалась на вагонке соответственно каждому
спальному месту -- фанерная бирка, и на ней -- номер спящего тут. Так, и не
видя номеров на спящем, надзиратель всегда мог его окликнуть, а в отсутствии
его знать, на чьей койке нарушение. Надзирателям открывалась и такая
полезная деятельность: или тихо отпереть замок и тихо войти в барак [перед]
подъёмом и записать номера вставших прежде времени, или же ворваться в
барачную секцию [точно] по подъёму и записывать тех, кто еще не встал. В
обоих случаях можно было сразу назначать карцеры, но больше полагалось в
Особлагах требовать [объяснительных записок] -- и это при запрете иметь
чернила и ручки и при никаком снабжении бумагой. Система объяснительных
