только подтверждали вертлявость газетной лжи и никак не могли бы убедить
Броневицкого, что есть на земле палачи, сравнимые с нашими палачами, которых
он-то знал истинно. И если б теперь, для убеждения, перед ним каждый день
клали информационный листок Би-Би-Си, то самое бо'льшее, в чём еще можно
было его убедить -- что Гитлер -- вторая опасность для России, но никак, при
Сталине, не первая. Однако, Би-Би-Си не клало листка; а Информбюро и в день
своего рождения имело столько же кредита, сколько ТАСС; а слухи, доносимые
эвакуированными, тоже были не из первых рук (не из Германии, не из-под
оккупации, оттуда еще ни одного живого свидетеля); а из первых рук был
только Джезказганский лагерь, да 37-й год, да голод 32-го, да
раскулачивание, да разгром церквей. И с приближением немецкой армии
Броневицкий (и десятки тысяч других таких же одиночек) испытывали, что
подходит их час -- тот единственный неповторимый час, на который уже
двадцать лет не было надежды и который единожды только и может выпасть
человеку при краткости нашей жизни сравнимо с медлительными историческими
передвигами -- тот час, когда он (они) может заявить своё несогласие с
происшедшим, с проделанным, просвистанным, протоптанным по стране, и
каким-то еще совсем неизвестным, неясным путем послужить гибнущей стране,
послужить возрождению какой-то русской общественности. Да, Броневицкий все
запомнил и ничего не простил. И никак не могла ему быть родною та власть,
которая избила Россию, довела до колхозной нищеты, до нравственного
вырождения и вот теперь до оглушающего военного поражения. И он задыхаясь
смотрел на таких телят, как я, как мы, не в силах нас переуверить. Он ждал
[[кого-нибудь]], кого-нибудь, только на смену сталинской власти! (Известная
психологическая переполюсовка: любое другое, лишь бы не тошнотворное своё!
Разве можно вообразить на свете кого-нибудь хуже наших? Кстат и, область
была донская -- а там половина населения вот так же ждала немцев.) И так,
всю жизнь прожив существом неполитическим, Броневицкий на седьмом десятке
решил сделать политический шаг.
Он согласился возглавить морозовскую городскую управу...
А там, я думаю, он быстро увидел, во что он влопался: что для пришедших
Россия еще ничтожней и омерзительней, чем для ушедших. Что только соки
русские нужны вурдалаку, а тело замертво пропади. Не русскую общественность
предстояло вести новому бургомистру, а подручных немецкой полиции. Однако,
уж он был насажен на ось, и оставалось ему, хорошо ли, дурно ли, а
крутиться. Освободясь от одних палачей, помогать другим. И ту патриотическую
идею, которую он мнил противопоставленной идее советской, -- вдруг узнал он
слитою с советской: непостижимым образом она от хранившего её меньшинства,
как в решето, ушла к большинству -- забыто было, как за неё расстреливали, и
как над ней глумились, и вот уж она была главный ствол чужого древа.
Должно быть, жутко и безысходно стало ему (им). Ущелье сдвинулось и выход
остался: либо в смерть, либо в каторжный приговор.
Конечно, не все там были Броневицкие. Конечно, на этот короткий чумной
пир слетелось во множестве и вороньё, любящее власть и кровь. Но эти -- куда
не слетаются! Такие и к НКВД прекрасно подошли. Таков и Мамулов, и Дудинский
Антонов, и какой-нибудь Пой-суй-шапка -- разве можно себе представить
палачей мерзее? Да княжествуют десятилетиями и изводят народу во сто крат. А
скоро встретиться нам надзиратель Ткач -- так тот и туда и сюда поспел.
Сказав о городе, не упустим теперь и о деревне. Среди сегодняшних
либералов распространено упрекать деревню в политической тупости и
консерватизме. Но довоенная деревня -- вся, подавляюще вся была трезва,
несравнимо трезвее города, она нисколько не разделяла обожествления батьки
Сталина (да и мировой революции туда же). Она была просто нормальна
рассудком, и хорошо помнила, как ей землю обещали и как отобрали; как жила
она, ела и одевалась до колхозов и как при колхозах: как со двора сводили
теленка, овечку и даже курицу; как посрамляли и поганили церкви. О тот год
еще не гундосило радио по избам и газеты читал не в каждой деревне один
грамотей, и все эти Чжан-Цзо-лины, Макдональды или Гитлеры были русской
деревне -- чужими, равными и ненужными болвашками.
В одном селе Рязанской области 3 июля 1941 г. собрались мужики близ кузни
и слушали по репродуктору речь Сталина. И как только доселе железный и такой
неумолимый к русским крестьянским слёзам сблажил растерянный и полуплачущий
батька: "Братья и сёстры!..", -- один мужик чёрной бумажной глотке:
-- А-а, б...дь, а [[вот]] не хотел? -- и показал репродуктору излюбленный
грубый русский жест, когда секут руку по локоть и ею покачивают.
И зароготали мужики.
Если бы по всем сёлам да всех очевидцев опросить, -- десять тысяч мы
таких бы случаев узнали, еще и похлеще.
Вот таково было настроение русской деревни в начале войны -- и, значит,
тех запасных, кто пил последние поллитра на полустанке и в пыли плясал с
родными. А к тому же навалилось еще невиданное на русской памяти поражение,
и огромные деревенские пространства до обеих столиц и до Волги и многие
мужицкие миллионы мгновенно выпали из-под колхозной власти, и -- довольно же
лгать и ретушировать историю! -- оказалось, что республики хотят только
независимости! деревня -- только свободы от колхозов! рабочие -- свободы от
крепостных Указов! И если бы пришельцы не были так безнадёжно тупы и чванны,
не сохраняли бы для Великогермании удобную казённую колхозную администрацию,
не замыслили бы такую гнусь, как обратить Россию в колонию, -- то не
воротилась бы национальная идея туда, где вечно душили ей, и вряд ли
пришлось бы нам праздновать двадцатипятилетие российского коммунизма. (И еще
о партизанах кому-то когда-то придётся рассказать, как совсем не добрым
выбором шли туда оккупированные мужики. Как поначалу они вооружались против
партизан, чтоб не отдавать им хлеба и скота.)
Кто помнит великий исход населения с Северного Кавказа в январе 1943 -- и
кто его даст аналог из мировой истории? Чтобы население, особенно сельское,
уходило бы массами с разбитым врагом, с чужеземцами, -- только бы не
оставаться у победивших [своих], -- обозы, обозы, обозы, в лютую январскую
стужу с ветрами!
Вот здесь и лежат общественные корни тех добровольческих сотен тысяч,
которые даже при гитлеровском уродстве отчаялись и надели мундир врага. Тут
приходит нам пора снова объясниться о [[власовцах]]. В 1-й части этой книги
читатель еще не был приготовлен принять правду всю (да всею не владею я,
напишутся специальные исследования, для меня эта тема побочная). Там, в
начале, пока читатель с нами вместе не прошел всего лагерного пути, ему
выставлена была только насторожка, приглашенье [подумать]. Сейчас, после
всех этапов, пересылок, лесоповалов и лагерных помоек быть может читатель
станет посогласнее. В 1-й части я говорил о тех власовцах, какие взяли
оружие от отчаяния, от пленного голода, от безвыходности. (Впрочем, и там
задуматься: ведь немцы начали использовать русских военнопленных только для
нестроевой и тыловой помощи своим войскам, и кажется это был лучший выход
для тех, кто только [спасался], -- зачем же оружие брали и шли лоб-на-лоб
против Красной армии?) А теперь, отодвигать дальше некуда, надо ж и о тех
сказать, кто еще до 41-го ни о чем другом не мечтал, как только взять оружие
и [[бить]] этих красных комиссаров, чекистов и коллективизаторщиков?
Помните, у Ленина: "Угнетенный класс, который не стремиться к тому, чтобы
научиться владеть оружием, иметь оружие, заслуживал бы лишь того, чтобы с
ним обращались как с рабами" (изд. 4, том 23, стр. 85). Так вот, на гордость
нашу, показала советско-германская война, что не такие-то мы рабы, как нас
заплевали во всех либерально-исторических исследованиях: не рабами тянулись
к сабле снести голову Сталину-батюшке (да не рабами и с [[этой]] стороны
распрямились в красноармейской шинелке -- эту сложную форму краткой свободы
невозможно было предсказать социологически).
Эти люди, пережившие на своей шкуре 24 года коммунистического счастья,
уже в 1941-м знали то, чего не знал еще никто в мире: что на всей планете и
во всей истории не было режима более злого, кровавого и вместе с тем более
лукаво-изворотливого, чем большевистский, самоназвавшийся "советским". Что
ни по числу замученных, ни по вкоренчивости на долготу лет, ни по дальности
замысла, ни сквозной унифицированной тоталитарностью не может сравниться с
ним никакой другой земной режим, ни даже ученический гитлеровский, к тому
времени затмивший Западу все глаза. И вот -- пришла пора, оружие давалось
этим людям в руки -- и неужели они должны были смирить себя, дать
большевизму пережить свой смертельный час, снова укрепиться в жестоком
угнетении -- и только тогда начинать с ним борьбу (и посегодня не начатую
почти нигде в мире)? Нет, естественно было повторить приём самого
большевизма: как он сам вгрызся в тело России, ослабленное Первой мировой
войной, так и бить его в подобный же момент во Второй.
Да уже в советско-финской войне 1939 года проявилось наше нежелание
воевать. Это настроение пытался использовать Б. Г. Бажанов, бывший секретарь
Политбюро и Оргбюро ВКЛ (б), близкий помощник Сталина: обратить пленных
красноармейцев под командой русских эмигрантов-офицеров против советского
фронта -- не для сражения, но для убеждения. Опыт оборвался внезапной
капитуляцией Финляндии.
Когда началась советско-германская война -- через 10 лет после
душегубской коллективизации, через 8 лет после великого украинского мора
([[шесть миллионов мёртвых]] и даже не замечены соседнею Европой), через 4
года после бесовского разгула НКВД, через год после кандальных законов о
производстве, и всё это -- при 15-миллионных лагерях в стране и при ясной
памяти еще всего пожилого населения о дореволюционной жизни, -- естественным
движением народа было -- вздохнуть и освободиться, естественным чувством --
отвращение к своей власти. И не "застиг врасплох" и не "численное
превосходство авиации и танков" (кстати, всеми численными превосходствами
обладало РККА) так легко замыкало катастрофические котлы -- по 300 тысяч
(Белосток, Смоленск) и по 650 тысяч вооруженных мужчин (Брянск, Киев),
разваливало целые фронты, и гнало в такой стремительный и глубокий откат
армий, какого не знала Россия за все 1000 лет, да наверно и ни одна страна,
ни в одной войне, -- а мгновенный паралич ничтожной власти, от которой
отшатнулись подданные как от виснущего трупа. (Райкомы, горкомы сдувало в
пять минут, и захлебнулся Сталин.) А в 1941 году это сотрясение могло пройти
доконечно (к декабрю 1941 г. 60 миллионов советского населения из 150 уже
было вне власти Сталина). Не зря колотился сталинский приказ (0019,
16.7.41): "На всех (!) фронтах имеются многочисленные (!) элементы, которые
даже бегут навстречу противнику (!) и при первом соприкосновении с ним
бросают оружие". (В Белостокском котле, начало июля 1941, при 340 тысячах
пленных было 20 тысяч перебежчиков!) Положение казалось Сталину настолько
отчаянным, что в октябре 1941 он телеграфно предлагал Черчилю высадить на
советскую территорию 25-30 английских дивизий -- какой коммунист глубже
падал духом! Вот настроение того времени: 22 августа 1941 г. командир 436-го
стрелкового полка майор Конов открыто объявил своему полку, что переходит к
немцам, чтобы влиться в Освободительную армию для свержения Сталина, -- и
пригласил с собой желающих. Он не только не встретил сопротивлен [[весь
