(Что' знаем мы о своей жизни? Переголодай он лишних 15 минут, пойди в буфет
в другом месте?..) Быть может, у него был какой-нибудь потерянный или ищущий
вид? Этого он не знает. Навстречу ему шла молодая женщина в форме НКВД.
(Тебе ли, женщина, этим заниматься?) Она спросила: "Что вам нужно? Куда вы
идёте?" -- "В буфет." Показала на дверь: "Зайдите сюда!" Лощилин разумеется
подчинился. (Сказали бы так англичанину!) Это было помещение Особого Отдела.
За столом сидел сотрудник. Женщина сказала: "Задержан при обходе вокзала". И
ушла, никогда больше в жизни Лощилин её не видел. (И мы никогда ничего о ней
не узнаем!..). Сотрудник, не предлагая сесть, начал задавать вопросы. Все
документы у него отобрал и отправил в комнату для задержанных. Там уже было
двое мужчин и, как говорит Лощилин, "уже без разрешения (!) я сел с ними
рядом на свободный стул". Все трое долго молчали. Пришли милиционеры и
повели их в КПЗ. Милиционер велел отдать ему деньги, потому что, мол, в
камере "всё равно отнимут" (какая однонаправленность у милиции и у
блатных!). Лощилин соврал, что нет у него денег. Стали обыскивать, и деньги
отобрали навсегда. А махорку вернули. С двумя пачками махорки и вошел он в
первую свою камеру, и положил махорку на стол. Курить, конечно, не было ни у
кого.
Один единственный раз водили его из КПЗ к следователю. Тот спросил, не
занимается ли Лощилин воровством. (И какое же это было спасение! Надо было
сказать -- да, занимаюсь, но еще не попадался. И его бы самое большое
выслали из Москвы.) Но Лощилин гордо ответил: "Я живу своим трудом." И
больше ни в чём его следователь не обвинил, и следствие на этом кончилось, и
не было никакого суда!
Десять дней он просидел в КПЗ, потом ночью всех их перевезли в МУР, на
Петровку. Здесь уже было тесно, душно, не пройти. Здесь царили блатные, они
отнимали вещи, проигрывали их. Здесь впервые Лощилин был поражен "их
странной смелостью, их подчёркиванием какого-то непонятного превосходства".
-- В одну из ночей стали возить в пересыльную тюрьму на Сретенке (вот где
была до Красной Пресни!). Тут было еще тесней -- сидели на полу и на нарах
по очереди. Полураздетых (блатными) милиция теперь одевала -- в лапти и в
старое милицейское же обмундирование.
Среди тех, кто ехал с Лощилиным, и других было много таких, кому не
предъявляли [никакого обвинительного заключения], не вызывали в суд, -- но
везли вместе с осужденными. Их привезли в Переборы, там заполняли ведомость
на прибывших, и только тут Лощилин узнал свою статью: СВЭ --
Социально-Вредный Элемент, срок -- 4 года. (Он недоумевает и по сей день:
ведь и отец мой рабочий, и сам я рабочий -- почему же СВЭ? [другое бы дело]
-- торговал...)
Волголаг. Лесоповал -- 10-часовой рабочий день, и никаких выходных, кроме
Октября и Мая (это было за [три] года до войны!) Однажды Лощилину перебило
ногу, операция, 4 месяца в больнице, 3 -- на костылях. Потом опять
лесоповал. И так он отбыл все 4 года. Началась война, -- но всё-таки он не
считался Пятьдесят Восьмой статьей, и осенью 1941 года его освободили. Перед
самым освобождением у Лощилина украли бушлат, записанный в его арматурную
карточку. Уж как молил он придурков сактировать этот проклятый бушлат --
нет! не сжалились! Из "фонда освобождения" вычли за бушлат, да в двукратном
размере -- а по казенным ценам это ватно-рваное сокровище дорого! -- и
холодной осенью выпустили за ворота в одной хлопчатобумажной лагерной
рубашке и почти без денег, хлеба и селёдки на дорогу. Вахтёры обыскали его
при выходе и пожелали счастливого пути.
Так ограблен был он в день освобождения, как и в день ареста...
При оформлении справки у начальника УРЧ, Лощилин прочел вверх ногами,
что' ж у него написано в [деле]. А написано было: "Задержан при обходе
вокзала..."
Приехал в г. Сурск, в свои места. По болезни райвоенкомат освободил его
от воинской повинности. И это оказалось -- плохо. Осенью 1942 года по
приказу НКО No. 336 военкомат же мобилизовал всех мужчин призывного
возраста, годных к физическому труду. Лощилин попал в [рабочий отряд] КЭЧ
Ульяновского гарнизона. Что это был за отряд и как относились к нему --
можно представить, если там было много молодежи из Западной Украины, которую
управились перед войной мобилизовать, но на фронт не посылали из-за
ненадежности. Так Лощилин попал в одну из разновидностей Архипелага,
военизированный бесконвойный лагерь, рассчитанный на такое же уничтожение с
отдачей последних сил.
10-часовой рабочий день. В казарме -- двухэтажные нары, никаких
постельных принадлежностей (ушли на работу -- казарма необитаема). Работали
и ходили во всём своём, в чём взяты из дому, и бельё -- только своё, без
бани и без смены. Платили им пониженную зарплату, из которой вычитали за
хлеб (600 грамм), за питание (плохое, двухразовое из первого и второго), и
даже, выдав чувашские лапти, -- за лапти.
Из числа отрядников один был -- комендант, другой начальник отряда, но
они не имели никаких прав. Всем заправлял М. Желтов, начальник
ремстройконторы. Это был князь, который делал, что хотел. По его
распоряжению некоторым отрядникам по суткам и по двое не давали хлеба и
обеда ("Где такой закон? -- удивлялся Лощилин. -- И в лагерях так не было").
А между тем в отряд поступали после ранения и ослабевшие фронтовики. При
отряде была женщина-врач. Она имела право выписывать больничные листы, но
Желтов запретил ей и, боясь его, она плакала, не скрывая слез от отрядников.
(Вот она -- ВОЛЯ! Вот она, наша Воля!). Обовшивели, а нары оклопянели.
Но ведь это не лагерь! -- можно было жаловаться! И жаловались. Писали в
областную газету, в обком. Ответа ниоткуда не было. Отозвался только
горздравотдел: сделали хорошую дезинфекцию, настоящую баню и в счёт зарплаты
(!) выдали всем по паре белья и постельные принадлежности.
Зимой с 1944 на 45 год, к началу третьего года пребывания в отряде,
собственная обувь Лощилина износилась вовсе, и он не вышел на работу. По
Указу тут же судили его за прогул -- три месяца исправ-труд работ всё в том
же отряде, с вычетом 25%.
Весенней сыростью не мог Лощилин ходить уже и в лаптях -- и снова не
вышел на работу. Снова его судили (если считать со всеми заочными --
четвёртый раз в жизни!), в красном уголке казармы, и приговор был: три
месяца лишения свободы.
Но... не посадили! Потому что невыгодно было государству брать Лощилина
на содержание! Потому что никакое лишение свободы уже не могло быть хуже
этого рабочего отряда!
Это было в марте 1945 года. И всё бы обошлось, если бы перед тем Лощилин
не написал в КЭЧ гарнизона жалобу, что Желтов обещал выдать всем ботинки
б/у, но не выдаёт. (А почему написал он один -- [коллективки] были строго
запрещены, за коллективку, как противоречащую духу социализма, могли дать и
58-ю.)
И вызвали Лощилина в отдел кадров: "Сдайте спецодежду!" И единственное,
что безмолвный этот трудяга получил за 3 года -- [рабочий фартук] -- Лощилин
снял и тихо положил на пол! Тут же стоял и вызванный КЭЧем участковый
милиционер. Он отвел Лощилина в милицию, а вечером -- в тюрьму, но дежурный
по тюрьме что-то нашел неладное в бумагах -- и принять отказался.
И милиционер повёл Лощилина назад в участок. А путь был -- мимо казармы
их отряда. И сказал милиционер: "Да иди, отдыхай, всё равно никуда не
денешься. Жди меня на-днях как-нибудь."
Кончался апрель 1945 года. Легендарные дивизии уже подходили к Эльбе и
обкладывали Берлин. Каждый день салютовала страна, заливая небо красным,
зелёным и золотым. 24 апреля Лощилина посадили в Ульяновскую областную
тюрьму. Её камера была так же переполнена, как и в 1937-м. Пятьсот граммов
хлеба, суп -- из кормового турнепса, а если из картошки, то -- мелкой,
нечищенной и плохо вымытой. 9 мая он провёл в камере (несколько дней они не
знали о конце войны). Как Лощилин встречал войну за решеткой -- так её и
проводил.
После дня Победы отправили [указников] (то есть прогул, опоздание, иногда
-- мелкое хищение на производстве) в колонию. Там были земляные работы,
стройка, разгрузка барж. Кормили плохо, лагпункт был новый, в нём не было не
то что врача, но даже и медсестры. Лощилин простыл, получил воспаление
седалищного нерва -- всё равно гнали работать. Он доходил, опухли ноги, был
постоянный озноб -- всё равно гнали.
7 июля 1945 года разразилась знаменитая сталинская амнистия. Но
освобождения по ней Лощилин не дождался: 24 июля окончился его трехмесячный
срок -- и вот тут его выпустили.
"Всё равно, -- говорит Лощилин, -- в душе я большевик. Когда умру --
считайте меня коммунистом".
Не то шутит, не то нет.
Сейчас у меня нет материалов, чтобы эту главу окончить так, как хотелось
бы -- показать разительное пересечение судеб русских и законов Архипелага. И
нет надежды, что выдастся еще у меня неторопливое и безопасное время
провести еще одну редакцию этой книги и тогда дописать здесь недостающие
судьбы.
Я думаю, здесь очень уместно бы стал очерк жизни, тюремно-лагерных
преследований и гибели отца Павла А. Флоренского -- может быть одного из
самых замечательных людей, проглоченных Архипелагом навсегда. Сведующие люди
говорят о нём, что это бил для XX века редкий учёный -- профессионально
владевший множеством областей знаний. По образованию математик, он в юности
испытал глубокое религиозное потрясение, стал священником. Книга его
молодости "Столп и Утверждение Истины" только сейчас получает достойную
оценку. У него много сочинений математических (топологические теоремы, много
спустя доказанные на Западе), искусствоведческих (о русских иконах, о
храмовом действе), философско-религиозных. (Архив его в основном сохранен,
еще не опубликован, доступа к нему я не имел.) После революции он был
профессором электротехнического института (лекции читал в одеянии
священника). В 1927 г. высказал идеи, предвосхитившие Винера. В 1932 г. в
журнале "Социалистическая реконструкция и наука" напечатал статью о машинах
для решения задач, по духу близкую кибернетике. Вскоре затем арестован.
Тюремный путь его известен мне лишь несколькими точками, которые ставлю я
неуверенно: сибирская ссылка (в ссылке писал работы и публиковал под чужим
именем в трудах Сибирской экспедиции Академии Наук), Соловки, после их
ликвидации -- Крайний Север, по некоторым сведениям Колыма. И там занимался
флорой и минералами (это -- сверх работы киркой). Не известно ни место, ни
время его гибели в лагере. По одним слухам -- расстрелян во время войны.
Непременно собирался я привести здесь и жизнь Валентина И. Комова из
Ефремовского уезда, с которым в 1950-52 годах сидел вместе в Экибастузе, но
недостаточно я о нём помню, надо бы подробнее. В 1929 году 17-летним парнем
он убил председателя своего сельсовета, бежал. Просуществовать и скрываться
после этого не мог иначе, как вор. Несколько раз садился в тюрьму, и всё как
вор. В 1941 году освобожден. Немцы увезли его в Германию, думаете --
сотрудничал с ними? Нет, дважды бежал, за то попал в Бухенвальд. Оттуда
освобожден союзниками. Остался на Западе? Нет -- под собственной фамилией
("Родина простила, Родина зовёт!") вернулся в село, женился, работал в
колхозе. В 1946 году посажен по 58-й статье за дело 1929 года. Освободился в
1955-м. Если эту биографию развернуть подробно, она многое объяснила бы нам
в русских судьбах этих десятилетий. К тому же Комов был типичным лагерным
бригадиром -- "сыном ГУЛага". (Даже в каторжном лагере не побоялся
