обидой. Поступай в комсомол!" По суду Межову не запретили переписку, но
комсомол потребовал, чтоб дочь не вела её -- и в духе отцовского напутствия
дочь отреклась от отца.
Сколько было тогда этих [отречений!] -- то публичных, то печатных: "Я,
имя рек, с такого-то числа отрекаюсь от отца и матери как от врагов
советского народа". Этим покупалась жизнь.
Тем, кто не жил в то время (или сейчас не живёт в Китае) почти невозможно
понять и простить. В средних человеческих обществах человек проживает свои
60 лет, никогда не попадая в клещи такого выбора, и сам он уверен в своей
добропорядочности и те, кто держат речь на его могиле. Человек уходит из
жизни, так и не узнав, в какой колодец зла можно сорваться.
Массовая парша душ охватывает общество не мгновенно. Еще все 20-е годы и
начало 30-х многие люди у нас сохраняли душу и представления общества
прежнего: помочь в беде, заступиться за бедствующих. Еще и в 1933 году
Николай Вавилов и Мейстер открыто хлопотали за всех посаженных ВИРовцев.
Есть какой-то минимально-необходимый срок растления, раньше которого не
справляется с народом великий Аппарат. Срок определяется и возрастом еще не
состарившихся упрямцев. Для России оказалось нужным 20 лет. Когда Прибалтику
в 1949 году постигли массовые посадки, -- для их растления прошло всего
около 5-6 лет, мало, и там семьи, пострадавшие от власти, встречали со всех
сторон поддержку. (Впрочем, была и дополнительная причина, укреплявшая
сопротивление прибалтов: социальные гонения выглядели как национальное
угнетение, а в этом случае люди всегда твёрже стоят на своём.)
Оценивая 1937 год для Архипелага, мы обошли его высшей короной. Но здесь,
для [воли] -- этой коррозийной короной предательства мы должны его увенчать:
можно признать, что именно этот год сломил душу нашей воли и залил её
массовым растлением.
И даже это не было еще концом нашего общества! (Как мы видим теперь,
конец вообще никогда не наступил -- живая ниточка России дожила, дотянулась
до лучших времён, до 1956-го, а теперь уж тем более не умрёт.) Сопротивление
не выказалось въявь, оно не окрасило эпохи всеобщего падения, но невидимыми
тёплыми жилками билось, билось, билось, билось.
В это страшное время, когда в смятенном одиночестве сжигались дорогие
фотографии, дорогие письма и дневники, когда каждая пожелтевшая бумажка в
семейном шкафу вдруг расцветала огненным папоротником гибели и сама
порывалась кинуться в печь, какое мужество требовалось, чтобы тысячи и
тысячи ночей не сжечь, сберечь архивы осужденных (как Флоренского) или
заведомо упречных (как философа Федорова)! А какой подпольной антисоветской
жгущей крамолой должна была казаться повесть Лидии Чуковской "Софья
Петровна"! Её сохранил Исидор Гликин. В блокадном Ленинграде, чувствуя
приближение смерти, он побрёл через весь город отнести её к сестре и так
спасти.
Каждый поступок противодействия власти требовал мужества несоразмерного с
величиной поступка. Безопаснее было при Александре II хранить динамит, чем
при Сталине приютить сироту врага народа -- однако, сколько же детей таких
взяли, спасли (сами-то дети пусть расскажут). И тайная помощь семьям --
была. И кто-то же подменял жену арестованного в безнадежной трехсуточной
очереди, чтоб она погрелась и поспала. И кто-то же, с колотящимся сердцем,
шел предупредить, что на квартире -- засада, и туда возвращаться нельзя. И
кто-то давал беглянке приют, хоть сам эту ночь не спал.
Уже поминали мы тех, кто осмеливался не голосовать за казнь Промпартии. А
кто-то же ушел на Архипелаг и за защиту своих неприметных безвестных
сослуживцев. Сын в отца: сын того Рожанского, Иван, пострадал и сам за
защиту своего сослуживца Копелева. На партсобрании ленинградского Детгиза
поднялся М. М. Майснер и стал защищать "вредителей в детской литературе" --
тотчас же он был и исключен, и арестован. Ведь знал, на что шел! *(3) А в
военной цензуре (Рязань, 1941) девушка-цензорша порвала криминальное письмо
неизвестного ей фронтовика -- но заметили, как она рвала в корзину, сложили
из кусочков -- и [посадили] её самоё. Пожертвовала собой для неизвестного
дальнего человека! (И я-то узнал -- лишь потому, что в Рязани. А сколько
таких неузнанных случаев?..)
Теперь удобно выражаться, что [посадка] была -- лотерея (Эренбург).
Лотерея-то лотерея, да кой-какие номерки и помеченные. Заводили общий
бредень, сажали по цифровым заданиям, да, -- но уж каждого [публично
возражавшего] тяпали в ту же минуту! И получался [душевный отбор], а не
лотерея! Смельчаки попадали под топор, отправлялись на Архипелаг -- и не
замучалась картина однообразно-покорной оставшейся [воли]. Все, кто чище и
лучше, не могли состоять в этом обществе, а без них оно всё более дряннело.
Эти тихие уходы -- их и совсем не приметишь. А они -- умирание народной
души.
(7). РАСТЛЕНИЕ. В обстановке многолетнего страха и предательства
уцелевшие люди уцелевают только внешне, телесно. А что' внутри -- то
истлевает.
Вот и соглашались миллионы стать стукачами. Ведь если пересидело на
Архипелаге за 35 лет (до 1953-го), считая с умершими, миллионов
сорок-пятьдесят (это скромный подсчёт, это -- лишь трех- или четырехкратное
население ГУЛага, а ведь в войну запросто вымирало по [проценту] в [день]),
то хотя бы по каждому третьему, пусть пятому делу есть же чей-то донос, и
кто-то свидетельствовал! Они все и сегодня среди нас, эти чернильные убийцы.
Одни сажали ближних из страха -- и это еще первая ступень, другие из
корысти, а третьи -- самые молодые тогда, а сейчас на пороге пенсии --
предавали вдохновенно, предавали идейно, иногда даже открыто: ведь считалось
классовой доблестью разоблачить врага! Все эти люди -- среди нас, и чаще
всего -- благоденствуют, и мы еще восхищаемся, что это -- "наши простые
советские люди".
Рак души развивается скрыто и поражает именно ту её часть, где ждешь
благодарности. Федор Перегуд вспоил и вскормил Мишу Иванова: ему негде было
работать -- он устроил его на тамбовском вагоноремонтном заводе и обучил
делу; ему жить было негде -- он поселил его у себя, как родного. И Михаил
Дмитриевич Иванов подаёт заявление в НКВД, что Федор Перегуд за домашним
столом хвалил немецкую технику. (Надо знать Федора Перегуда -- он был
механик, моторист, радист, электрик, часовой мастер, оптик, литейщик,
модельщик, краснодеревщик, до двадцати специальностей. В лагере он открыл
мастерскую точной механики; потеряв ногу, сделал сам себе протез.) Пришли
брать Перегуда -- прихватили в тюрьму и 14-летнюю дочь -- и всё это на счету
М. Д. Иванова! На суд он пришел чёрный: значит, гниющая душа проступает
иногда на лице. Но скоро бросил завод, стал открыто служить в ГБ. Потом за
бездарностью был спущен в пожарную охрану.
В растленном обществе неблагодарность -- будничное, расхожее чувство, ему
и не удивляются почти. После ареста селекционера В. С. Маркина агроном А. А.
Соловьев уверенно своровал выведенный им сорт пшеницы "таёжная-49". *(4)
Когда разгромлен был институт буддийской культуры (все видные сотрудники
арестованы), а руководитель его, академик Щербатский, умер, -- ученик
Щербатского Кальянов пришел ко вдове и убедил отдать ему книги и рукописи
умершего -- "иначе будет плохо: институт буддийской культуры оказался
шпионским центром." Завладев работами, он часть из них (а также и работу
Вострикова) издал под своей фамилией и тем прославился.
Есть многие научные репутации в Москве и в Ленинграде, вот так же
построенные на крови и костях. [Неблагодарность учеников], пересекшая пегою
полосою нашу науку и технику в 30-е -- 40-е годы, имела понятное объяснение:
наука переходила от подлинных учёных и инженеров к скороспелым жадным
[выдвиженцам].
Сейчас не уследить, не перечислить все эти присвоенные работы, украденные
изобретения. А -- квартиры, перенятые у арестованных? А -- разворованные
вещи? Да во время войны эта дикая черта не проявилась ли почти как всеобщая:
если кто-нибудь в глубоком горе, или разбомблен, сожжен или эвакуируется --
уцелевшие соседи, простые советские люди, стараются в эти-то минуты и
поживиться за его счёт?
Разнообразны виды растления, и не нам в этой главе их охватить.
Совокупная жизнь общества состояла в том, что выдвигались предатели,
торжествовали бездарности, а всё лучшее и честное шло крошевом из-под ножа.
Кто укажет мне с 30-х годов по 50-е [один случай] на страну, чтобы
благородный человек поверг, разгромил, изгнал низменного склочника? Я
утверждаю, что такой случай невозможен, как невозможно ни одному водопаду в
виде исключения падать вверх. Благородный человек ведь не обратится в ГБ, а
у подлеца оно всегда под рукой. И ГБ тоже не остановится ни перед кем, если
уж не остановилось перед Николаем Вавиловым. Так отчего же бы водопад упал
вверх?
Это лёгкое торжество низменных людей над благородными кипело чёрной
вонючей мутью в столичной тесноте, -- но и там, под арктическими честными
вьюгами, на полярных станциях -- излюбленном мифе 30-х годов, где впору бы
ясноглазым гигантам Джека Лондона курить трубку мира, -- зловонило оно и
там. На полярной станции острова Домашнего (Северная Земля) было всего три
человека: беспартийный начальник станции Александр Павлович Бабич, почётный
старый полярник; чернорабочий Еремин -- он же и единственный партиец, он же
и парторг (!) станции; комсомолец (он же и комсорг!) метеоролог Горяченко,
честолюбиво добивавшийся спихнуть начальника и занять его место. Горяченко
роется в личных вещах начальника, ворует документы, угрожает. По Джеку
Лондону полагалось бы двоим мужчинам просто сунуть этого негодяя под лёд. Но
нет -- посылается в Главсевморпуть телеграмма Папанину о необходимости
сменить работника. Парторг Еремин подписывает эту телеграмму, но тут же
кается комсомольцу, и вместе с ним шлёт Папанину партийно-комсомольскую
телеграмму обратного содержания. Решение Папанина: коллектив разложился,
снять на берег. За ними приходит ледокол "Садко". На борту "Садко"
комсомолец не теряет времени и даёт [материалы] судовому комиссару -- и тут
же Бабич арестовывается (главное обвинение: хотел... передать немцам ледокол
"Садко", -- вот этот самый, на котором они сейчас все плывут!..). На берегу
его уже сразу сгружают в КПЗ. (Вообразим на минуту, что судовой комиссар --
честный разумный человек, что он вызывает Бабича, выслушивает и другую
сторону. Но это значило бы открыть тайну доноса возможному врагу! -- и через
Папанина Горяченко посадил бы судового комиссара. Система работает
безотказно!)
Конечно, в отдельных людях, воспитанных с детства не в пионеротряде и не
в комсомольской ячейке, душа уцелевает. Вдруг на сибирской станции
здоровяга-солдат, увидев эшелон арестантов, бросается купить несколько пачек
папирос и конвоиров уговаривает -- передать арестантам (в других местах этой
книги мы еще описываем подобные случаи). Но этот солдат -- наверное не при
службе, отпускник какой-нибудь, и нет рядом комсорга его части. В своей
части он бы не решился, ему бы не поздоровилось. Да может быть и тут
комендантский надзор его еще притянет.
(8). ЛОЖЬ КАК ФОРМА СУЩЕСТВОВАНИЯ. Поддавшись ли страху или тронутые
корыстью, завистью, люди, однако не могут так же быстро поглупеть. У них
замутнена душа, но еще довольно ясен ум. Они не могут поверить, что вся
гениальность мира внезапно сосредоточилась в одной голове с придавленным
низким лбом. Они не могут поверить в тех оглупленных, дурашливых самих себя,
