набили комнаты сервантами и шифоньерами, а мать загнали в щель шириною 35
сантиметров между шкафом и стеной -- чтоб лежала там и не высовывалась. Н.
Я., живя у сына, рискнул, не спросясь, перевезти туда и мать. Вошел внук.
Бабка опустилась перед ним на колени: "Вовочка! Ты не прогонишь меня?"
Скривился внук: "Ладно, живи, пока не женюсь." Уместно добавить и о внучке:
Надя (Надежда Николаевна Топникова) за это время закончила ист-филфак
Ярославского пединститута, вступила в партию и стала редактором районной
газеты в г. Нея Костромской области. Она и поэтесса, и в 1961 г. еще в г.
Любиме обосновала своё поведение в стихах:
Уж если драться, так драться.
Отец?!.. И его -- в шею!
Мораль?! Вот придумали люди!
Знать не хочу я об этом!
В жизни шагать я буду
Только с холодным расчетом!
Но стала от неё парторганизация требовать "нормализовать" отношения с
отцом, и она внезапно стала ему писать. Обрадованный отец ответил
всепрощающим письмом, которое она тотчас же показала в парторганизации. Там
поставили галочку. С тех пор только поздравляет его с великими майскими и
ноябрьскими праздниками.
В этой трагедии -- семь человек. Вот и капелька нашей ВОЛИ.
В семьях повоспитаннее не выгоняют пострадавшего родственника в кальсонах
на улицу, но стыдятся его, тяготятся его желчным "искаженным"
мировоззрением.
И можно перечислять дальше. Можно назвать еще
(10). РАБСКУЮ ПСИХОЛОГИЮ. Тот же несчастный Бабич в заявлении прокурору:
"я понимаю, что военное время налагало на органы власти более серьёзные
обязанности, чем разбор судебных дел отдельных лиц".
И еще другое.
Но признаем уже и тут: если у Сталина это всё не [само] получилось, а он
это для нас разработал по пунктам, -- он-таки был гений!
И вот в этом зловонном сыром мире, где процветали только палачи и самые
отъявленные из предателей; где оставшиеся честные -- спивались, ни на что
другое не найдя воли; где тела молодежи бронзовели, а души подгнивали; где
каждую ночь шарила серо-зелёная рука и кого-то за шиворот тащила в ящик -- в
этом мире бродили ослепшие и потерянные миллионы женщин, от которых мужа,
сына или отца оторвали на Архипелаг. Они были напуганней всех, они боялись
зеркальных вывесок, кабинетных дверей, телефонных звонков, дверных стуков,
они боялись почтальона, молочницы и водопроводчика. И каждый, кому они
мешали, выгонял их из квартиры, с работы, из города.
Иногда они доверчиво уповали, что "без права переписки" так надо и
понимать, а пройдёт десять лет -- и ОН напишет. *(8) Они стояли в
притюремных очередях. Они ехали куда-то за сто километров, откуда, говорят,
принимают продуктовые посылки. Иногда они сами умирали прежде смерти своего
арестанта. Иногда по возвращенной посылке "адресат умер в лазарете" узнавали
дату смерти. Иногда, как Ольга Чавчавадзе, добирались до Сибири, везя на
могилу мужа щепотку родной земли, -- да только никто уже не мог указать, под
которым же он холмиком с троими еще. Иногда, как Зельма Жугур, писали
разносные письма какому-нибудь Ворошилову, забыв, что совесть Ворошилова
умерла задолго до него самого. *(9)
А у этих женщин подрастали дети, и для каждого наступало то крайнее
время, когда непременно надо вернуться отцу, пока не поздно, а он не шел.
Треугольник из тетрадной бумаги косой разграфки. Чередуются синий и
красный карандаш, -- наверно, детская рука откладывала карандаш, отдыхала и
брала потом новой стороной. Угловатые неопытные буквы с передышками иногда и
внутри слов:
"Здастуй Папочка я забыл как надо писать скоро в Школу пойду через зиму!
скорей приходи а то нам плохо нету у нас Папы мама говорит то ты в
командировке то больной что ж ты смотриш убеги из больницы вон Олешка из
больницы в одной рубашке прибежал мама сошьет тебе новые штаны я тебе свой
пояс отдам меня всё равно ребята боятся только Олешеньку я не бю никогда он
тоже правду говорит он тоже бедный а ещё я както болел лежал в пруду (=
бреду) хотел с мамой вместе умирать а она не захотела ну и я не захотел ой
руки уморили хватит писать целую тебя шкаф раз
Игорек 6 с половиночкой лет
Я уже на конвертах писать научился мама пока с работы придёт а я уже
письмо в ящик."
Манолис Глезос "в яркой и страстной речи рассказал московским писателям о
своих товарищах, томящихся в тюрьмах Греции.
-- Я понимаю, что заставил своим рассказом сжаться ваши сердца. Но я
сделал это умышленно. Я хочу, чтобы ваши сердца болели за тех, кто томится в
заключении ... Возвысьте ваш голос за освобождение греческих патриотов!"
*(10)
И эти тёртые лисы, конечно -- возвысили! Ведь в Греции томились десятка
два арестантов! Может быть, сам Манолис не понимал бесстыдства своего
призыва, а может в Греции пословицы такой нет:
Зачем в люди по печаль, коли дома навзрыд?
В разных местах нашей страны мы встречаем такое изваяние: гипсовый
охранник с собакой, устремленной вперед, кого-то перехватить. В Ташкенте
стоит такая хоть перед училищем НКВД, а в Рязани -- как символ города:
единственный монумент, если подъезжать со стороны Михайлова.
И мы не вздрогнем от отвращения, мы привыкли как к естественным, к этим
фигурам, травящим собак на людей.
На нас.
1. Еще такие малоизвестные формы, как: исключение из партии, снятие с
работы и посылка в лагерь вольнонаемным. Так в 1938 г. был сослан Степан
Григорьевич Ончул. Естественно, такие числились крайне неблагонадежными. Во
время войны Ончула взяли в трудовой батальон, где он и умер.
2. Письмо от 16.8.29, рукописный отдел библиотеки им, Ленина, фонд 410,
карт. 5, ед. хр. 24.
3. Есть у нас свидетельство о доблестном массовом случае стойкости, но
ему бы требовалось второе подтверждение: в 30-м году на Соловки прибыли
своим строем (не приняв конвоя) несколько сот курсантов какого-то из
украинских училищ -- за то, что отказались давить крестьянские волнения.
4. А когда через 20 лет Маркина реабилитировали, Соловьев не захотел
уступить ему даже [половины] гонорара! -- "Известия" 15.11.63.
5. "Правда" 20 мая 1938 г.
6. И в то самое время, когда каторга эта существовала! Именно о каторге
[[нынешней]] книга, а не "это не повторится"!
7. Точно такую же историю рассказывает и В. И. Жуков из Коврова: его
выгоняли жена ("убирайся, а то опять в тюрьму посажу!") и падчерица
("убирайся, тюремщик!").
8. Иногда лагеря без права переписки действительно существовали: не
только атомные заводы 1945-49 годов, но например 29-й пункт Карлага с
1938-го года не имел полтора года переписки.
9. Он и своего-то ближайшего адьютанта Лангового не имел смелости
оградить от ареста и пыток.
10. Литературная газета. 27.8.63.
Глава 4. Несколько судеб
Судьбы всех арестантов, кого я упоминаю в этой книге, я распылил,
подчиняя плану книги -- контурам Архипелага. Я отошел от жизнеописаний: это
было бы слишком однообразно, так пишут и пишут, переваливая работу
исследования с автора на читателя.
Но именно поэтому я считаю себя теперь вправе привести несколько
арестантских судеб целиком.
1. Анна Петровна Скрипникова
Единственная дочь майкопского простого рабочего, девочка родилась в 1896
году. Как мы уже знаем из истории партии, при проклятом царском режиме ей
закрыты были все пути образования, и обречена она была на полуголодную жизнь
рабыни. И это всё действительно с ней случилось, но уже после революции.
Пока же она была принята в майкопскую гимназию.
Аня росла и вообще крупной девочкой и крупноголовой. Подруга по гимназии
рисовала её из одних кругов: голова -- шар (круг со всех сторон), круглый
лоб, круглые как бы всегда недоуменные глаза. Мочки ушей вросли и
закруглились в щеки. И плечи круглые. И фигура -- шар.
Аня слишком рано стала задумываться. Уже в 3-м классе она просила у
учительницы разрешения получить в гимназической библиотеке Добролюбова и
Достоевского. Учительница возмутилась: "Рано тебе!" -- "Ну, не хотите, так я
в городской получу". Тринадцати лет она "эмансипировалась от Бога",
перестала верить. В пятнадцать лет она усиленно читала отцов церкви --
исключительно для яростного опровержения батюшки на уроках к общему
удовольствию соучениц. Впрочем, стойкость раскольников она взяла для себя в
высший образец. Она усвоила: лучше умереть, чем дать сломать свой духовный
стержень.
Золотую медаль, заслуженную ею, никто не помешал ей получить. *(1) В 1917
(самое время для учебы!) она поехала в Москву и поступила на высшие женские
курсы Чаплыгина по отделению философии и психологии. Как золотой медалистке
ей до октябрьского переворота выплачивали стипендию Государственной Думы.
Отделение это готовило преподавателей логики и психологии для гимназий. Весь
1918 год, подрабатывая уроками, занималась она психоанализом. Она как-будто
оставалась атеисткой, но и ощущала всей душой, как это
...неподвижно на огненных розах
Живой алтарь мирозданья курится.
Она успела поклониться поэтической философии Джордано Бруно и Тютчева и
даже одно время считать себя восточной католичкой. Она меняла свои веры
жадно, может чаще, чем наряды (нарядов не было, да она за ними так и не
следила). Еще она считала себя социалисткой, и неизбежными -- кровь
восстаний и гражданской войны. Но не могла примириться с террором.
Демократия, но не зверства! "Пусть будут руки в крови, но не в грязи!"
В конце 1918-го ей пришлось оставить курсы (да и остались ли сами курсы?)
и с трудом пробираться к родителям, где сытей. Она приехала в Майкоп. Тут
уже создался институт Народного Образования, для взрослых и для молодых.
Анна стала не меньше как врио профессора по логике, философии и психологии.
Она имела успех у студентов.
Тем временем белые доживали в Майкопе последние дни. 45-летний генерал
убеждал её бежать с ним. "Генерал, прекратите ваш парад! Бегите, пока вас не
арестовали!" В те дни на преподавательской вечеринке, среди своих,
гимназический историк предложил тост: "За великую Красную армию!" Анна
оттолкнула тост: "Ни за что!" Зная её левые взгляды, друзья вытаращились. "А
потому что... несмотря на вечные звезды... расстрелов будет всё больше и
больше" -- предсказала она.
У неё было ощущение, что все лучшие погибают в этой войне и остаются жить
приспособленцы. Она уже предчувствовала, что к ней близится подвиг, но еще
не знала -- какой.
Через несколько дней в Майкоп вошли красные. И еще через несколько собран
был вечер городской интеллигенции. На сцену вышел начальник Особого Отдела
5-й армии Лосев и стал в разгромном тоне (недалеко от мата) поносить "гнилую
интеллигенцию": "Что? Между двумя стульями сидите? Ждали, пока я вас
приглашу? А почему сами не пришли?" Всё более расходясь, он выхватил из
кобуры револьвер и, потрясая им, уже кричал так: "И вся культура ваша
гнилая! Мы всю её разрушим и построим новую! И вас, кто будет мешать --
уберем!" *(2) И после этого предложил: "Кто выступит?"
Зал молчал гробово. Не было ни одного аплодисмента, и ни одна рука не
поднялась. (Зал молчал -- испуганно, но испуг еще не был отрепетирован, и не
знали люди, что аплодировать -- обязательно.)
Лосев, наверно, и не рассчитывал, что решится кто-то выступить, но встала
Анна: "Я"! -- "Ты? Ну, полезай, полезай". И она пошла через зал и поднялась
на сцену. Крупная, круглолицая и даже румяная 25-летняя женщина, щедрой
русской природы (хлеба она получала осьмушку фунта, но у отца был хороший
огород). Русые толстые косы её были до колен, но как зауряд-профессор она не
