порицанию (но выслушать и их), может быть, следовало колко высмеять -- но
посылать за это на каторгу? в полярную душегубку??
-- Да это Сталин послал! Берия!
Нет, извините! Те, кто послал, и содержал, и добивал -- сейчас в
общественных советах пенсионеров и следят за нашей дальнейшей
нравственностью. А мы все? Мы услышим: "немецкие подстилки" -- и понимающе
киваем головами. То, что мы и сейчас считаем всех этих женщин виновными --
куда опаснее для нас, чем даже то, что они [сидели] в своё время.
-- Хорошо, но мужчины-то попали за дело?! Это -- предатели родины и
предатели социальные.
Можно бы и здесь увильнуть. Можно бы напомнить (это будет правда), что
главные преступники, конечно, не сидели на месте в ожидании наших трибуналов
и виселиц. Они спешили на Запад, как могли, и многие ушли. Карающее же наше
следствие добирало до заданных цифр за счёт ягнят (тут доносы соседей
помогли очень): у того почему-то на квартире стояли немцы -- за что полюбили
его? а этот на своих дровнях возил немцам сено -- прямое сотрудничество с
врагом. *(4)
Так можно бы смельчить, опять свалить на [культ]: были перегибы, теперь
они исправлены. Всё нормально.
Но начали, так пойдем.
А преподаватели? Те учителя, которых панически откатывающаяся наша армия
бросила с их школами и с их учениками -- кого на год, кого на два, кого на
три. Оттого, что глупы были интенданты, плохи генералы -- что' делать теперь
учителям? -- учить своих детей или не учить? И что' делать ребятишкам -- не
тем кому уже пятнадцать, кто может зарабатывать или идти в партизаны -- а
малым ребятишкам? Им -- учиться или баранами пожить года два-три в
искупление ошибок верховного главнокомандующего? Не дал батька шапки, так
пусть уши мёрзнут, да?..
Такой вопрос почему-то не возникал ни в Дании, ни в Норвегии, ни в
Бельгии, ни во Франции. Там не считалось, что, легко отданный под немецкую
власть своими неразумными правителями или силою подавляющих обстоятельств,
народ должен теперь вообще перестать жить. Там работали и школы, и железные
дороги, и местные самоуправления.
Но у кого-то (конечно, у них!) мозги повёрнуты на сто восемьдесят
градусов. Потому что у нас учителя школ получали подмётные письма от
партизан: "не сметь преподавать! За это расплатитесь!" И работа на железных
дорогах стала -- сотрудничество с врагом. А уж местное самоуправление --
предательство неслыханное и беспредельное.
Все знают, что ребёнок, отбившийся от учения, может не вернуться к нему
потом. Так если дал маху Гениальный Стратег всех времен и народов -- траве
пока расти или иссохнуть? детей пока учить или не учить?
Конечно, за это придётся заплатить. Из школы придется вынести портреты с
усами и, может быть, внести портреты с усиками. Ылка придется уже не на
Новый год, а на Рождество, и директору придётся на ней (и еще в какую-нибудь
имперскую годовщину вместо октябрьской) произнести речь во славу новой
замечательной жизни -- а она на самом деле дурна. Но ведь и раньше
говорились речи во славу замечательной жизни, а она была тоже дурна.
То есть, прежде-то кривить душой и врать детям приходилось гораздо больше
-- из-за того, что было время вранью устояться и просочиться в программы в
дотошной разработке методистов и инспекторов. На каждом уроке, кстати ли,
некстати, изучая ли строение червей или сложно-подчинительные союзы, надо
было обязательно лягнуть Бога (даже если сам ты веришь в Него); надо было не
упустить воспеть нашу безграничную свободу (даже если ты не выспался, ожидая
ночного стука); читая ли вслух Тургенева, ведя ли указкой по Днепру, надо
было непременно проклясть минувшую нищету и восславить нынешнее изобилие
(когда на глазах у тебя и у детей задолго до войны вымирали целые сёла, а на
детскую карточку в городах давали триста граммов).
И всё это не считалось преступлением ни против правды, ни против детской
души, ни против Духа Святого.
Теперь же, при временном неустоявшемся режиме оккупантов, врать надо было
гораздо меньше, но -- в другую сторону, в другую сторону! -- вот в чём дело!
И потому глас отечества и карандаш подпольного райкома запрещали родной
язык, географию, арифметику, и естествознание. Двадцать лет каторги за такую
работу!
Соотечественники, кивайте головами! Вон ведут их с собаками в барак с
парашей. Бросайте в них камнями -- они учили ваших детей.
Но соотечественники (особенно пенсионеры из льготных ведомств, этакие
лбы, ушедшие на пенсию в сорок пять лет) подступают ко мне с кулаками: я
[кого] защищаю? бургомистров? старост? полицаев? переводчиков? всякую
сволочь и накипь?
Что же, спустимся, спустимся дальше. Слишком много лесу наваляли мы,
глядя на людей как на палочки. Всё равно заставит нас будущее поразмыслить о
причинах.
Заиграли, запели "Пусть ярость благородная..." -- и как же не
зашевелиться волосам? Наш природный -- запретный, осмеянный, стреляный и
про'клятый патриотизм вдруг был разрешён, поощрён, даже прославлен [святым]
-- и как же было всем нам, русским, не воспрять, не объединиться
благодарно-взволнованными сердцами, и по щедрости натуры уж так и быть
простить своим самородным палачам -- перед подходом палачей закордонных? А
зато потом, заглушая смутные сомнения и свою поспешную широту -- тем дружней
и неистовей проклинать [изменников] -- таких явно худших, чем мы,
злопамятных людей?
Одиннадцать веков стоит Русь, много знала врагов и много вела войн. А --
предателей много было на Руси? [Толпы] предателей вышли из неё? Как будто
нет. Как будто и враги не обвиняли русский характер в предательстве, в
перемётничестве, в неверности. И все это было при строе, враждебном
трудовому народу.
Но вот наступила самая справедливая война при самом справедливом строе --
и вдруг обнажил наш народ десятки и сотни тысяч [предателей].
Откуда они? Почему?
Может быть это снова прорвалась непогасшая гражданская война? Недобитые
беляки? Нет! Уже было упомянуто выше, что многие белоэмигранты (в том числе
злопроклятый Деникин) приняли сторону Советской России и против Гитлера. Они
имели свободу выбора -- и выбрали так. *(5)
Эти же десятки и сотни тысяч -- полицаи и каратели, старосты и
переводчики -- все вышли из граждан советских. И молодых было средь них
немало, тоже возросших после Октября.
Что же их заставило?.. Кто это такие?
А это прежде всего те, по чьим семьим и по ком самим прошлись гусеницы
Двадцатых и Тридцатых годов. Кто в мутных потоках нашей канализации потерял
родителей, родных, любимых. Или сам тонул и выныривал по лагерям и ссылкам,
тонул и выныривал. Чья нога довольно назябла и перемялась в очередях к
окошку [передач]. И те, кому в жестокие эти десятилетия перебили,
перекромсали доступ к самому дорогому на земле -- к самой земле, кстати,
обещанной великим Декретом и за которую, между прочим, пришлось кровушку
пролить в Гражданскую войну. (Другое дело -- дачные майораты офицеров
Советской армии, да обзаборенные подмосковные поместья: это -- нам, это
можно). Да еще кого-то хватали "за стрижку колосков". Да кого-то лишили
права жить там, где хочешь. Или права заниматься своим издавним и
излюбленным ремеслом (мы все ремёсла громили с фанатизмом, но об этом уже
забыто).
Обо всех таких у нас говорят (а сугубо -- агитаторы, а трегубо --
напостовцы-октябристы) с презрительной пожимкой губ: "обиженные советской
властью" "бывшие репрессированные", "бывшие кулацкие сынки", "затаившие
чёрную злобу к советской власти".
Один скажет -- а другой кивает головой. Как будто что-то понятно стало.
Как будто народная власть имеет право обижать своих граждан. Как будто в
этом и есть исходный порок, главная язва: обиженные... затаившиеся...
И не крикнет никто: да позвольте же! да чёрт же вас раздери! да у вас
бытие-то в конце концов -- определяет сознание или не определяет? Или только
тогда определяет, когда вам выгодно? а когда невыгодно, так чтоб не
определяло?
Еще так у нас умеют говорить с лёгкой тенью на челе: "да, были допущены
некоторые ошибки". И всегда -- эта невинно-блудливая безличная форма --
[допущены], только неизвестно кем. Чуть ли не работягами, грузчиками да
колхозниками [допущены]. Никто не имеет смелости сказать: [партия]
допустила! бессменные и безответственные руководители допустили! А кем же
еще, кроме имеющих власть, они могли быть "допущены"? На одного Сталина
валить? -- надо же и чувство юмора иметь. Сталин допустил -- так вы-то где
были, руководящие миллионы?
Впрочем, и ошибки эти в наших глазах разошлись как-то быстро в туманное,
неясное, бесконтурное пятно и не числятся уже плодом тупости, фанатизма и
зломыслия, а только в том все ошибки признаны, что коммунисты сажали
коммунистов. А что 15 -- 17 миллионов крестьян разорено, послано на
уничтожение, рассеяно по стране без права помнить и называть своих родителей
-- так это вроде и не ошибка. А все Потоки канализации, осмотренные в начале
этой книги -- так тоже вроде не ошибка. А что нисколько не были готовы к
войне с Гитлером, пыжились обманно, отступали позорно, лозунги меняя на
ходу, и только Иван да за Русь Святую остановили немца на Волге -- так это
уже оборачивается не промахом, а едва ли не главной заслугой Сталина.
За два месяца отдали мы противнику чуть ли не треть своего населения --
со всеми этими недоуничтоженными семьями, с многотысячными лагерями,
разбегавшимися, когда убегал конвой, с тюрьмами Украины и Прибалтики, где
еще дымились выстрелы от расстрелов Пятьдесят Восьмой.
Пока была наша сила -- мы всех этих несчастных душили, травили, не
принимали на работу, гнали с квартир, заставляли подыхать. Когда проявилась
наша слабость -- мы тотчас же потребовали от них забыть всё причинённое им
зло, забыть родителей и детей, умерших от голода в тундре, забыть
расстрелянных, забыть разорение и нашу неблагодарность к ним, забыть допросы
и пытки НКВД, забыть голодные лагеря, -- и тотчас же идти в партизаны, в
подполье и защищать Родину, не щадя живота. (Но не [мы] должны были
перемениться! И никто не обнадеживал их, что, вернувшись, мы будем
обращаться с ними как-нибудь иначе, чем опять травить, гнать, сажать в
тюрьму и расстреливать!)
При таком положении чему удивляться верней -- тому ли, что приходу немцев
было радо слишком много людей? Или еще слишком мало? (А приходилось же
немцам иногда и правосудие вершить -- например, над доносчиками советского
времени -- как расстрел дьякона Набережно-Никольской церкви в Киеве, да не
единицы случаев таких.)
А верующие? Двадцать лет кряду гнали веру и закрывали церкви. Пришли
немцы -- и стали церкви открывать. (Наши после немцев закрыть сразу
постеснялись.) В Ростове н/Д, например, торжество открытия церквей вызвало
массовое ликование, большое стечение толп. Однако, они должны были
проклинать за это немцев, да?
В том же Ростове в первые дни войны арестовали инженера Александра
Петровича М.-В., он умер в следственной камере, жена несколько месяцев
тряслась, ожидая и своего ареста -- и только с приходом немцев спокойно
легла спать: "Теперь-то, по крайней мере высплюсь!" Нет, она должна была
молить о возвращении своих палачей.
В мае 1943 при немцах, в Виннице в саду на Подлесной улице (который в
начале 1939 горсовет обнёс высоким забором и объявил "запретной зоной
Наркомата Обороны") случайно начали раскапывать совсем уже незаметные,
поросшие пышной травой могилы -- и нашли таких 39 массовых, глубиной 3,5
