начальник милует его, помогает сактировать и отпускает умереть к жене. (Так
еще не злой начальник!)
Всем лагерным начальникам свойственно [[ощущение вотчины]]. Они понимают
свой лагерь не как часть какой-то государственной системы, а как вотчину,
безраздельно отданную им, пока они будут находиться в должности. Отсюда -- и
всё самовольство над жизнями, над личностями, отсюда и хвастовство друг
перед другом. Начальник одного кенгирского лагпункта: "А у меня профессор в
бане работает!" Но начальник другого лагпункта, капитан Стадников, режет под
корень: "А у меня -- академик дневальным, параши носит!"
Жадность, [[стяжательство]]. Это черта среди лагерщиков -- самая
универсальная. Не каждый туп, не каждый самодур -- но обогатиться за счёт
бесплатного труда зэков и за счёт государственного имущества старается
каждый, будь он главный в этом месте начальник или подсобный. Не только сам
я не видел, но никто из моих друзей не мог припомнить бескорыстного
лагерщика, и никто из пишущих мне бывших зэков тоже не назвал такого.
В их жажде как можно больше урвать никакие многочисленные законные выгоды
и преимущества не могут их насытить. Ни высокая зарплата (с двойными и
тройными надбавками "за полярность", "за отдалённость", "за опасность"). Ни
-- премирование (предусмотренное для руководящих сотрудников лагеря 79-й
статьей Исправ-Труд. Кодекса 1933 года -- того самого кодекса, который не
мешал установить для заключённых 12-часовой рабочий день и без воскресений).
Ни -- исключительно выгодный расчёт стажа (на Севере, где расположена
половина Архипелага, год работы засчитывается за два, а всего-то для
"военных" до пенсии надо 20 лет. Таким образом, окончив училище 22-х лет,
офицер МВД может выйти на полную пенсию и ехать жить в Сочи в 32 года!)
Нет! Но каждый обильный или скудный канал, по которому могут притекать
бесплатные услуги, или продукты, или предметы -- всегда используется каждым
лагерщиком взагрёб и взахлёб. Еще на Соловках начальники стали присваивать
себе из заключённых -- кухарок, прачек, конюхов, дровоколов. С тех пор
никогда не прерывался (и сверху никогда не запрещался) этот выгодный обычай,
и лагерщики брали себе также скотниц, огородников или преподавателей к
детям. И в годы самого пронзительного звона о равенстве и социализме,
например в 1933-м, в Бамлаге, любой вольнонаёмный за небольшую плату в кассу
лагеря, мог получить личную прислугу из заключённых. В Княж-Погосте тётя
Маня Уткина обслуживала корову начальника лагеря -- и была за то награждена
[стаканом] молока в день. И по нравам ГУЛага это было щедро. (А ещё верней
по нравам ГУЛага, чтоб корова была не начальникова, а -- "для улучшения
питания больных", но молоко бы шло начальнику.)
Не стаканами, а ведрами и мешками, кто только мог съесть или выпить за
счёт пайка заключённых -- обязательно это делал! Перечтите, читатель, письмо
Липая из главы 9, этот вопль наверно бывшего каптера. Ведь не из голода, не
по нужде, не по бедности эти Курагин, Пойсуйшапка и Игнатченко тянули мешки
и бочки из каптерки, а просто: отчего же не поживиться за счёт безответных,
беззащитных и умирающих с голоду рабов? А тем более во время войны, когда
все вокруг хапают? Да не живи так, над тобой другие смеяться будут! (Уже не
выделяю особым свойством их предательство по отношению к придуркам,
попавшимся на недостаче.) Вспоминают и колымчане: кто только мог потянуть из
общего котла заключённых -- начальник лагеря, начальник режима, начальник
КВЧ, вольнонаёмные служащие, дежурные надзиратели -- обязательно тянули. А
вахтёры -- чай сладкий таскали на вахту! Хоть ложечку сахара, да за счёт
заключённого слопать! От умирающего отнять -- ведь слаже...
Начальников КВЧ лучше не вспоминать -- смех один. Всё тащат, да мелочно
как-то (крупней им не разрешено). Вызовет начальник КВЧ каптера и даёт ему
свёрток -- рваные ватные брюки, завёрнутые в "Правду" -- на' мол, а мне
новые принеси. А с Калужской заставы начальник КВЧ в 1945-46 годах каждый
день уносил за зону вязанку дровишек, собранную для него зэками на
строительстве. (И потом еще по Москве ехал в автобусе -- шинель и вязанка
дровишек, тоже жизнь несладкая...)
Лагерным хозяевам мало, что сами они и семьи их обуваются и одеваются у
лагерных мастеров (даже костюм "голубь мира" к костюмированному балу для
толстухи жены начальника ОЛПа шьётся на хоздворе). Им мало, что там
изготовляют им мебель и любую хозяйственную снасть. Им мало, что там же льют
им и дробь (для браконьерской охоты в соседнем заповеднике). Им мало, что
свиньи их кормятся с лагерной кухни. Мало! от старых крепостников тем и
отличаются они, что власть их -- не пожизненна и не наследственна. И оттого
крепостники не нуждались воровать сами у себя, а у лагерных начальников
голова только тем и занята, как у себя же в хозяйстве что-нибудь украсть.
Я скудно привожу примеры, только чтоб не загромождать изложения. Из
нашего лагеря на Калужской заставе мрачный горбун Невежин никогда не уходил
с пустыми руками, так и шел в долгой офицерской шинели и нёс или ведёрко с
олифой, или стекла, или замазку, в общем в количествах тысячекратно
превышающих нужды одной семьи. А пузатый капитан, начальник 15-го ОЛПа с
Котельнической набережной, каждую неделю приезжал в лагерь на легковой
машине за олифой и замазкой (в послевоенной Москве это было золото). И всё
это предварительно воровали для них из производственной зоны и переносили в
лагерную -- те самые зэки, которые получили по 10 лет за снопик соломы или
пачку гвоздей! Но мы-то, русские, давно [исправились], и у себя на родине
освоились, и нам это только смешно. А вот каково было военнопленным немцам в
ростовском лагере! -- начальник посылал их ночами воровать для себя
стройматериалы: он и другие начальники строили себе дома. Что могли понять в
этом смирные немцы, если они знали, что тот же начальник за кражу котелка
картошки посылал их под трибунал и там лепили им 10 лет и 25? Немцы
придумали: приходили к переводчице С. и подавали ей оправдательный документ:
заявление, что такого-то числа идут воровать вынужденно. (А строили они
железнодорожные сооружения и из-за постоянной кражи цемента те клались почти
на песке.)
Зайдите сейчас в Экибастузе в дом начальника шахтоуправления Д. М.
Матвеева (это он -- из-за свёртывания ГУЛага в шахтоуправлении, а то был
начальник Экибастузского лагеря с 1952 года.) Дом его набит картинами,
резьбой и другими вещами, сделанными бесплатными руками туземцев.
[[Похоть]]. Это не у каждого, конечно, это с физиологией связано, но
положение лагерного начальника и совокупность его прав открывали полный
простор гаремным наклонностям. Начальник буреполомского лагпункта Гринберг
всякую новоприбывшую пригожую молодую женщину тотчас же требовал к себе. (И
что она могла выбрать ещё, кроме смерти?) В Кочемасе начальник лагеря
Подлесный был любитель ночных облав в женских бараках (как мы видели и в
Ховрино). Он самолично сдёргивал с женщин одеяла, якобы ища спрятанных
мужчин. При красавице-жене он одновременно имел трёх любовниц из зэчек.
(Однажды, застрелив одну из них по ревности, застрелился и сам.) Филимонов,
начальник КВО всего Дмитлага был снят "за бытовое разложение" и послан
исправляться (в той же должности) на Бамлаг. Здесь продолжал широко
пьянствовать и блудить, и свою наложницу бытовичку сделал... начальницей
КВЧ. (Сын его сошелся с бандитами и вскоре сам сел за бандитизм.)
[[Злость]], [[жестокость]]. Не было узды ни реальной, ни нравственной,
которая бы сдерживала эти свойства. Неограниченная власть в руках
ограниченных людей всегда приводит к жестокости. (И всё это сходство в
пороках с крепостниками мы приводим вовсе не для красного словца. Сходство
это, увы, показывает, что натура наших соотечественников ничуть не
изменилась за 200 лет: дайте столько же власти и будут те же пороки!)
Как дикая плантаторша, носилась на лошади среди своих рабынь Татьяна
Меркулова, женщина-зверь (13-й лесоповальный женский ОЛП Унжлага). Майор
Громов, по воспоминанию Пронмана, ходил больной в тот день, когда не посадил
нескольких человек в БУР. Капитан Медведев (3-й лагпункт Усть-Вымь-Лага) по
несколько часов ежедневно сам стоял на вышке и записывал мужчин, заходящих в
женбарак, чтобы следом посадить. Он любил иметь всегда полный изолятор. Если
камеры изоляторов не были набиты, он ощущал неполноту жизни. По вечерам он
любил выстроить зэков и читать им внушения вроде: "Ваша карта бита! Возврата
на волю вам не будет никогда, и не надейтесь!" В том же Устьвымьлаге
начальник лагпункта Минаков (бывший замнач Краснодарской тюрьмы, отсидевший
два года за превышение власти в ней и уже вернувшийся в партию) самолично
сдёргивал отказчиков за ноги с нар; среди тех попались блатари, стали
сопротивляться, размахивать досками; тогда он велел во всём бараке выставить
рамы (25 градусов мороза) и через проломы плескать внутрь воду ведрами.
Они все знали (и туземцы знали): [здесь телеграфные провода кончились!]
Развилась у плантаторов и злоба с вывертом, то что называется садизм. Перед
начальником спецотдела Буреполома Шульманом построен новый этап. Он знает,
что этот этап весь идёт сейчас на общие работы. Всё же он не отказывает себе
в удовольствии спросить: "Инженеры есть? Поднимите руки!" Поднимается с
десяток над лицами, засветившимися надеждой. "Ах, вот как! А может и
академики есть? Сейчас принесут [карандаши!]" И подносят... ломы. Начальник
вильнюсской колонии лейтенант Карев видит среди новичков младшего лейтенанта
Бельского (тот еще в сапогах, в обтрёпанной офицерской форме). Еще недавно
этот человек был таким же советским офицером, как и Карев, такой же погон
носил с одним просветом. Что ж, пробуждается в Кареве сочувствие при виде
этой обтрёпанной формы? Удерживается ли по крайней мере безразличие? Нет --
желание унизить выборочно! И он распоряжается поставить его (вот именно не
меняя форму на лагерную) возить навоз на огороды. В баню той же колонии
приезжали ответработники литовской УИТЛК, ложились на полки и мыть себя
заставляли не просто заключённых, а обязательно Пятьдесят Восьмую. Да
присмотритесь к их лицам, они ведь ходят и сегодня среди нас, вместе с нами
могут оказаться в поезде (не ниже, конечно, купированного), в самолёте. У
них венок в петлице, неизвестно что венчающий венок, а погоны уже не стали
правда голубые (стесняются), но кантик голубенький или даже красный, или
малиновый. На их лицах -- задубеневшая отложившаяся жестокость и всегда
мрачно-недовольное выражение. Казалось бы, всё хорошо в их жизни, а вот
выражение недовольное. То ли кажется им, что они еще что-то лучшее упускают?
То ли уж за все злодейства метит Бог шельму непременно? -- В вологодских,
архангельских, уральских поездах в купированных вагонах -- повышенный
процент этих [военных]. За окном мелькают облезлые лагерные вышки. "Ваше
[хозяйство?]" -- спрашивает сосед. Военный кивает удовлетворительно, даже
гордо: "Наше". "Туда и едете?" "Да". "И жена раб оже?" "Девяносто получает.
Да я две с половиной сотни (майор). Двое детей. Не разгонишься". Вот этот
например, даже с городскими манерами, очень приятный собеседник для поезда.
Замелькали колхозные поля, он объясняет: "В сельском хозяйстве значительно
лучше пошли дела. Они теперь [сеют, что хотят]". (А когда из пещеры первый
раз вылезли засевать лесной пожог -- не "что хотели" сеяли?..)
В 1962 году ехал я через Сибирь в поезде первый раз вольным. И надо же!
-- в купе оказался молодой эмведешник, только что выпущенный из Тавдинского
