вокруг тебя несправедливо посаженные, и по сравнению с этим снопом
страданий, на который не хватает твоих разведенных рук -- что тебе эти тупые
люди на должности псов? их мелкие интересы? их ничтожные склонности? их
служебные успехи и неуспехи?
А теперь с опозданием спохватываешься, что всматривался в них мало.
Уж не спрашивая о даровании -- может ли пойти в тюремно-лагерный надзор
человек, способный хоть к какой-нибудь полезной деятельности? -- зададим
вопрос: вообще может ли лагерщик быть хорошим человеком? Какую систему
морального отбора устраивает им жизнь? Первый отбор -- при зачислении в
войска МВД, в училища МВД или на курсы. Всякий человек, у кого хоть отблеск
был духовного воспитания, у кого есть хоть какая-то совестливая оглядка,
различение злого и доброго -- будет инстинктивно, всеми мерами отбиваться,
чтобы только не попасть в этот мрачный легион. Но, допустим, отбиться не
удалось. Наступает второй отбор: во время обучения и первой службы само
начальство приглядывается и отчисляет всех тех, кто проявит вместо воли и
твёрдости (жестокости и бессердечия) -- расхлябанность (доброту). И потом
многолетний третий отбор: все, кто не представляли себе, куда и на что идут,
теперь разобрались и ужаснулись. Быть постоянно орудием насилия, постоянным
участником зла! -- ведь это не каждому даётся и не сразу. Ведь топчешь чужие
судьбы, а внутри что-то натягивается, лопается -- и дальше уже так жить
нельзя! И с большим опозданием, но люди всё равно начинают вырываться,
сказываются больными, достают справки, уходят на меньшую зарплату, снимают
погоны -- но только бы уйти, уйти, уйти!
А остальные, значит, втянулись? А остальные, значит, привыкли, и уже их
судьба кажется им нормальной. И уж конечно полезной. И даже почётной. А
кому-то и втягиваться было не надо: они с самого начала такие.
Благодаря этому отбору можно заключить, что процент бессердечных и
жестоких среди лагерщиков значительно выше, чем в произвольной группе
населения. И чем дольше, чем непрерывнее и отметнее человек служит в Органах
-- тем с большей вероятностью он -- злодей.
Мы не упускаем из виду возвышенных слов Дзержинского: "Кто из вас
очерствел, чьё сердце не может чутко и внимательно относиться к терпящим
заключение -- уходите из этого учреждения!" Однако мы не можем никак
соотнести их с действительностью. Кому это говорилось? И насколько серьёзно?
-- если при этом защищался Косырев? (Часть 1, гл. 8.) И кто этому внял? Ни
"террор как средство убеждения", ни аресты по признаку "сомнительности", ни
расстрелы заложников, ни ранние концлагеря за 15 лет до Гитлера -- не дают
нам как-то ощущения этих чутких сердец, этих рыцарей. И если кто за эти годы
уходил из Органов сам, то как раз те, кому Дзержинский предлагал остаться --
кто не мог очерстветь. А кто очерствел или был чёрств -- тот-то и остался.
(Да может в другой раз и совет был подан другой, цитатки только нет.)
Как прилипчивы бывают ходячие выражения, которые мы склонны усваивать, не
обдумав и не проверив! [Старый чекист!] -- кто не слышал этих слов,
произносимых протяжно, в знак особого уважения. Если хотят отличить
лагерщика от неопытных, суетливых, попусту крикливых, но без бульдожьей
хватки, говорят: "А начальник там ста-арый чекист!" (Ну, например, как тот
майор, который сжёг кандальную сонату Клемпнера.) Сами чекисты и пустили это
словечко, а мы повторяем его бездумно. "Старый чекист" -- ведь это по
меньшей мере значит: и при Ягоде оказался хорош, и при Ежове, и при Берии,
всем угодил.
Но не разрешим себе растечься и говорить о "чекистах вообще". О чекистах
в собственном смысле, о чекистах оперативно-следственно-жандармского
направления, глава уже была. А лагерщики любят только звать себя чекистами,
только тянутся к тому званию, или с тех должностей пришли сюда на отдых --
на отдых, потому что здесь не треплются их нервы и не расшатывается
здоровье. Их здешняя работа не требует ни того развития, ни того активного
злого давления, что там. В ЧКГБ надо быть острым и попасть обязательно в
глаз, в МВД достаточно быть тупым и не промахнуться по черепу.
С огорчением, но не возьмёмся мы объяснять, почему лозунг "орабочения и
окоммунизирования состава лагерных работников" *(3), успешно проведенный в
жизнь, не создал на Архипелаге этого трепетного человеколюбия по
Дзержинскому. С самых ранних революционных лет на курсах при Центральном
Карательном Отделе и губкаротделах готовился для тюрем и для лагерей младший
адмстройсостав (то есть, внутренний надзор) "без отрыва от производства" (то
есть, уже служа в тюрьмах и лагерях). К 1925 году только 6% осталось
царского надзорсостава (каковы служаки!). А уж средний лагерный комсостав и
прежде того был полностью советский. Они продолжали учиться: сперва на
факультетах [права] Наркомпроса (да, Наркомпроса! и не бесправия, а --
права!), с 1931 года это стали исправ-труд-отделения институтов Права НКЮ в
Москве, Ленинграде, Казани, Саратове и Иркутске. Выпускалось оттуда 70%
рабочих и 70% коммунистов! С 1928 года постановлением Совнаркома и никогда
не возражающего ВЦИКа еще были расширены и режимные полномочия этих
орабоченных и окоммунизированных начальников мест заключения *(4), -- а вот
поди ж ты, человеколюбия почему-то не получилось! Пострадало от них
миллионов людей больше, чем от фашистов, -- да ведь не пленных, не
покорённых, а -- своих соотечественников, на родной земле!
Кто это нам объяснит? Мы не можем...
Сходство жизненных путей и сходство положений -- рождает ли сходство
характеров? Вообще -- нет. Для людей, значительных духом и разумом -- нет, у
них свои решения, свои особенности, и очень бывают неожиданные. Но у
лагерщиков, прошедших строгий отрицательный отбор -- нравственный и
умственный, -- у них сходство характеров разительное и, вероятно, без труда
мы сумеем проследить их основные [всеобщие] черты.
[[Спесь]]. Он живёт на отдельном острове, слабо связан с далёкой внешней
властью, и на этом острове он -- безусловно первый: ему униженно подчинены
все зэки, да и вольные тоже. У него здесь -- самая большая звезда на
погонах. Власть его не имеет границ и не знает ошибок: всякий жалобщик
всегда оказывается неправ (подавлен). У него -- лучший на острове дом.
Лучшее средство передвижения. Приближенные к нему следующие лагерщики тоже
весьма возвышены. А так как вся предыдущая жизнь не заложила в них ни искры
критической способности, -- то им и невозможно понять себя иначе, как особую
расу -- прирождённых властителей. Из того, что никто не в силах
сопротивляться, они выводят, что крайне мудро властвуют, что это -- их
талант ( "организационный" ). Каждый день и каждый обиходный случай даёт им
зримо видеть своё превосходство: перед ними встают, вытягиваются, кланяются,
по зову их не подходят, а подбегают, с приказом их не уходят, а убегают. И
если он (Бамлаг, Дукельский) выходит к воротам посмотреть, как, замыкаемая
овчарками, идёт колонна грязного сброда его рабочих, то сам плантатор -- в
белоснежном летнем костюме. И если они (Унжлаг) надумали поехать верхом
осмотреть работы на картофельном поле, где ворочаются женщины в чёрных
одеждах, увязая в грязи по пузо и пытаются копать картошку (впрочем, вывезти
её не успеют и весной перекопают на удобрение) -- то в начищенных своих
сапогах и в шерстяных безупречных мундирах они проезжают, элегантные
всадники, мимо утопающих рабынь как подлинные олимпийцы.
Из самодовольства всегда обязательно следует [[тупость]]. Заживо
обожествленный всё знает доконечно, ему не надо читать, учиться, и никто не
может сообщить ему ничего, достойного размышления. Среди сахалинских
чиновников Чехов встречал умных, деятельных, с научными наклонностями, много
изучавших местность и быт, писавших географические и этнографические
исследования, -- но даже для смеха нельзя представить себе на всём
Архипелаге одного такого лагерщика! И если Кудлатый (начальник одной из
усть-вымьских командировок) решил, что выполнение государственных норм на
100% ещё не есть никакие сто процентов, а должно быть выполнено его (взятое
из головы) сменное задание, иначе всех сажает на штрафной паёк --
переубедить его невозможно. Выполнив 100%, все получают штрафной паёк. В
кабинете Кудлатого -- стопы ленинских томов. Он вызывает В. Г. Власова и
поучает: "Вот тут Ленин пишет, как надо относиться к паразитам". (Под
паразитами он понимает заключённых, выполнивших только 100%, а под
пролетариатом -- себя. Это у них в голове укладывается рядом: вот моё
поместье, и я пролетарий.)
Да старые крепостники были образованы не в пример: они ж многие в
Петербургах учились, а иные и в Геттингенах. Из них смотришь, Аксаковы
выходили, Радищевы, Тургеневы. Но из наших эмведешников никто не вышел и не
выйдет. А главное -- крепостники или сами управляли своими имениями или хоть
чуть-чуть в хозяйстве своём разбирались. Но чванные офицеры МВД, осыпанные
всеми видами государственных благ, никак не могут взять на себя еще и труд
хозяйственного руководства. Они ленивы для этого и тупы. И они обволакивают
своё безделье туманом строгости и секретности. И так получается, что
государство *(5) вынуждено рядом со всей их золотопогонной иерархией
воздвигать ещё такую же вторую из трестов и комбинатов. *(6)
[[Самовластие]]. Самодурство. В этом лагерщики вполне сравнялись с
худшими из крепостников XVIII и XIX века. Бесчисленны примеры бессмысленных
распоряжений, единственная цель которых -- показать власть. Чем дальше в
Сибирь и на Север -- тем больше, но вот и в Химках, под самой Москвой
(теперь уже -- в Москве) майор Волков замечает 1-го мая, что зэки не веселы.
Приказывает: "Всем веселиться немедленно! Кого увижу скучным -- в кондей!" А
чтоб развеселить инженеров -- шлёт к ним блатных девок с третьим сроком петь
похабные частушки. -- Скажут, что это -- не самодурство, а политическое
мероприятие, хорошо. В тот же лагерь привезли новый этап. Один новичок,
Ивановский, представляется как танцор Большого театра. "Что? Артист? --
свирепеет Волков. -- В кондей на двадцать суток! Пойди сам и доложи
начальнику ШИзо!" Спустя время позвонил: "Сидит артист?" "Сидит" -- "Сам
пришел?" "Сам" -- "Ну, выпустить его! Назначаю его помкоменданта". (Этот же
Волков, мы уже писали, велел остричь наголо женщину за то, что волосы
красивые.)
Не угодил начальнику ОЛПа хирург Фустер, испанец. "Послать его на
каменный карьер!" Послали. Но вскоре заболел сам начальник, и нужна
операция. Есть другие хирурги, можно поехать и в центральную больницу, нет,
он верит только Фустеру! Вернуть Фустера с карьера! Будешь делать мне
операцию! (Но умер на столе.)
А у одного начальника вот находка: з/к инженер-геолог Казак, оказывается,
имеет драматический тенор, до революции учился в Петербурге у итальянца
Репетто. И начальник лагеря открывает голос также и у себя. 1941-42 годы,
где-то идёт война, но начальник хорошо защищен бронью и берёт уроки пения у
своего крепостного. А тот чахнет, доходит, посылает запросы о своей жене, и
жена его О. П. Казак из ссылки ищет мужа через ГУЛаг. Розыски сходятся в
руках начальника, и он может связать мужа и жену, однако не делает этого.
Почему? Он "успокаивает" Казака что жена его... сослана, но живёт сытно
(педагог, она работает в Заготзерно уборщицей, потом в колхозе). И --
продолжает брать уроки пения. Когда в 1943 году Казак уже совсем при смерти,
