сложившийся образ, оборот слов. Но самих творцов было бесчисленно много, и
это были почти всегда утеснённые неудовлетворенные люди. Всё созданное
проходило потом стотысячную отборку, промывку и шлифовку от уст к устам и от
года к году. И так получили мы золотое отложение фольклора. Он не бывает
пуст. бездушен -- потому что среди авторов его не было не знакомых со
страданием. -- Относящаяся к сфере 4-й письменность ("пролетарская",
"крестьянская") -- вся зародышевая, неопытна, неудачна, потому что
единичного умения здесь всегда не хватало.
Теми же пороками неопытности страдала и письменность сферы третьей
("снизу вверх"), но пуще того -- она была отравлена завистью и ненавистью --
чувствами бесплодными, не творящими искусства. Она делала ту же ошибку, что
и постоянная ошибка революционеров: приписывать пороки высшего класса --
ему, а не человечеству, не представлять, как успешно они сами потом эти
пороки наследуют. -- Или же, напротив, была испорчена холопским
преклонением.
Морально самой плодотворной обещала быть сфера вторая ("сверху вниз").
Она создавалась людьми, чья доброта, порывы к истине, чувство справедливости
оказывались сильней их дремлющего благополучия, и, одновременно, чьё
художество было зрело и высоко. Но вот был порок этой сферы: [[неспособность
понять доподлинно!]] Эти авторы сочувствовали, жалели, плакали, негодовали
-- но именно потому они не могли [[точно понять]]. Они всегда смотрели со
стороны и сверху, они никак не были в [[шкуре]] нижних, и кто переносил одну
ногу через этот забор, не мог перебросить второй.
Видно уж такова эгоистическая природа человека, что перевоплощения этого
можно достичь, увы, только внешним насилием. Так образовался Сервантес в
рабстве и Достоевский на каторге. В Архипелаге же ГУЛаг этот опыт был
произведен над миллионами голов и сердец сразу.
7. Всеобщая забота о художественной самодеятельности в нашей стране, на
что уходят не такие уж малые средства, имеет, конечно умысел, но какой?
Сразу не скажешь. То ли -- оставшаяся инерция от однажды провозглашенного в
20-е годы. То ли, как спорт, обязательное средство отвлечения народной
энергии и интереса. То ли верит кто-то, что эти песенки и скетчи содействуют
нужной обработке чувств?
8. В первостепенном воспитательном значении именно [[хора]] политическое
начальство и в армии и на воле убеждено суеверно. Остальная самодеятельность
хоть захирей, но чтобы был хор! -- поющий коллектив. Песни легко проверить,
все [наши]. А что поёшь -- в то и веришь.
9. Это -- лагерное воспоминание о нем. С другой стороны случайно
выяснилось: Л. К. Чуковская знала Колю Давиденкова по тюремным ленинградским
очередям 1939 года, когда он по концу ежовщины был оправдан обыкновенным
судом, а его одноделец Л. Гумилев продолжал сидеть. В институте молодого
человека не восстановили, взяли в армию. В 1941 г. под Минском он попал в
плен, из немецкого плена бежал... в Англию, и там напечатал под псевдонимом
(оберегая семью) книгу о своем сидении в ленинградских застенках 1938 г.
(Надо полагать, что любовь к советскому союзнику помешала английскому
читателю разобраться в той книге в те годы. А потом забылось, затерялось. Но
не забыли [[наши]]. В интернациональной антифашистской бригаде он сражался
на западном фронте. После войны выкраден в СССР, приговорен к расстрелу, но
с заменой на 25 лет. Очевидно по второму лагерному делу он получил расстрел,
уже не замененный (уже возвращенный нам Указом января 1950 г.). В мае 1950
г. Давиденков сумел послать свое последнее письмо из лагерной тюрьмы. Вот
несколько фраз оттуда: "Невозможно описывать невероятную мою жизнь за эти
годы... Цель у меня другая: за 10 лет кое-что у меня сделано; проза,
конечно, вся погибла, а стихи остались. Почти никому я их еще не читал --
не'кому. Вспомнил наши вечера у Пяти Углов и... представил себе, что стихи
должны попасть... в Ваши умные и умелые руки... Прочтите, и если можно
сохраните. О будущем, так же, как о прошедшем -- ни слова, всё кончено". И
стихи у Л. К. целы. Как я узнаю (сам так лепил) эту мелкость -- три десятка
стихов на двойном тетрадном листе -- в малом объёме надо столько вместить!
Надо представить это отчаяние у конца жизни: ожидание смерти в лагерной
тюрьме! И "левой" почте он доверяет свой последний безнадёжный крик.
Не надо чистого белья,
Не открывайте дверь!
Должно быть в самом деле я
Заклятый дикий зверь!
Не знаю, как мне с вами быть
И как вас величать:
По-птичьи петь, по-волчьи выть
Реветь или рычать..?
10. Весь этот перепуг с ополчением -- какая же осатанелая паника! Бросать
городских интеллигентов с берданками прошлого века против современных
танков! Двадцать лет дмились, что "готовы", что сильны -- но в животном
ужасе перед наступающими немцами заслонялись телами учёных и артистов, чтоб
только уцелело лишние дни своё руководящее ничтожество.
Глава 19. Зэки как нация
(Этнографический очерк Фан Фаныча)
В этом очерке, если ничто не помешает, мы намерены сделать важное научное
открытие.
При развитии своей гипотезы мы бы никак не хотели прийти в противоречие с
Передовым Учением.
Автор этих строк, влекомый загадочностью туземного племени, населяющего
Архипелаг, предпринял туда длительную научную командировку и собрал обильный
материал.
В результате нам ничего не стоит сейчас доказать, что [зэки] Архипелага
составляют [класс] общества. Ведь эта многочисленная (многомиллионная)
группа людей имеет единое (общее для всех них) отношение к [производству]
(именно: подчинённое, закрепленное и без всяких прав этим производством
руководить). Также имеет она единое общее отношение и к [распределению
продуктов] труда (именно: никакого отношения, получает лишь ничтожную долю
продуктов, необходимую для худого поддержания собственного существования).
Кроме того, вся работа их -- не мелочь, а одна из главных составных частей
всей государственной экономики. *(1)
Но нашему честолюбию этого уже мало.
Гораздо сенсационнее было бы доказать, что эти опустившиеся существа (в
прошлом -- безусловно люди) являются совсем [иным биологическим типом] по
сравнению с homo sapiens. *(2) Однако, эти выводы у нас еще не все готовы.
Здесь можно читателю только намекнуть. Вообразите, что человеку пришлось бы
внезапно и вопреки желанию, но с неотклонимой необходимостью и без надежды
на возврат, перейти в разряд медведей или барсуков (уж не используем
затрёпанного по метафорам волка) и оказалось бы, что телесно он выдюживает
(кто сразу ножки съёжит, с того и спроса нет), -- так вот мог ли бы он, ведя
новую жизнь, всё же остаться среди барсуков -- человеком? Думаем, что нет,
так и стал бы барсуком: и шерсть бы выросла, и заострилась морда, и уже не
надо было бы ему варёного-жареного, а вполне бы он лопал сырое.
Представьте же, что островная среда так резко отличается от обычной
человеческой и так жестоко предлагает человеку или немедленно приспособиться
или немедленно умереть, -- что мнет и жует характер его куда решительней,
чем чужая национальная или чужая социальная среда. Это только и можно
сравнить с переходом именно в животный мир.
Но это мы отложим до следующей работы. А здесь поставим себе такую
ограниченную задачу: доказать, что зэки составляют особую отдельную [нацию].
Почему в обычной жизни классы не становятся нациями в нации? Потому что
они живут территориально перемешано с другими классами, встречаются с ними
на улицах, в магазинах, поездах и пароходах, в зрелищах и общественных
увеселениях, и разговаривают, и обмениваются идеями через голос и через
печать. Зэки живут, напротив, совершенно обособленно, на своих островах, их
жизнь проходит в общении только друг с другом (вольных работодателей
большинство их даже не видит, а когда видит, то ничего кроме приказаний и
ругательств не слышит). Ещё углубляется их отобщённость тем, что у
большинства нет ясных возможностей покинуть это состояние прежде смерти, то
есть, выбиться в другие, более высокие классы общества.
Кто из нас ещё в средней школе не изучал широкоизвестного
единственно-научного определения нации, данного товарищем Сталиным: нация --
это исторически сложившаяся (но не расовая, не племенная) общность людей,
имеющих общую территорию; общий язык, общность экономической жизни; общность
психического склада, проявляющегося в общности культуры. Так всем этим
требованиям туземцы Архипелага вполне удовлетворяют! -- и даже ещё гораздо
больше! (Нас особенно освобождает здесь гениальное замечание товарища
Сталина, что расово-племенная общность крови совсем не обязательна!)
Наши туземцы занимают вполне определённую [[общую территорию]] (хотя и
раздробленную на острова, но в Тихом же океане мы этому не удивляемся), где
другие народы не живут. [[Экономический уклад]] их однообразен до
поразительности: он весь исчерпывающе описывается на двух машинописных
страницах (котловка и указание бухгалтерии, как перечислять мнимую зарплату
зэков на содержание зоны, охраны, островного руководства и государства.)
Если включать в экономику и [бытовой уклад], то он до такой степени
единообразен на островах (но нигде больше!), что переброшенные с острова на
остров зэки ничему не удивляются, не задают глупых вопросов, а сразу
безошибочно действуют на новом месте ("питаться на научной основе, воровать
как сумеешь"). Они едят [пищу], которой никто больше на земле не ест, носят
[одежду], которой никто больше не носит, и даже [распорядок дня] у них --
един по всем островам и обязателен для каждого зэка. (Какой этнограф укажет
нам другую нацию, все члены которой имеют единые распорядок дня, пищу и
одежду?)
Что понимается в научном определении нации под общностью [[культуры]] --
там недостаточно расшифровано. Единство науки и изящной литературы мы не
можем требовать от зэков по той причине, что у них [нет письменности]. (Но
ведь это -- почти у всех островных туземных народов, у большинства -- по
недостатку именно культуры, у зэков -- по избытку цензуры.) Зато мы с
преизбытком надеемся показать в нашем очерке -- общность [психологии] зэков,
единообразие их [жизненного поведения], даже единство [философских
взглядов], о чём можно только мечтать другим народам и что не оговорено в
научном определении нации. Именно ясно выраженный [народный характер] сразу
замечает исследователь у зэков. У них есть и свой фольклор, и свои образы
героев. Наконец, тесно объединяет их еще один уголок культуры, который уже
неразрывно сливается с [[языком]], и который мы лишь приблизительно можем
описать бледным термином [матерщина] (от латинского mater). Это -- та особая
форма выражения эмоций, которая даже важнее всего остального языка, потому
что позволяет зэкам общаться друг с другом в более энергичной и короткой
форме, чем обычные языковые средства. *(3) Постоянное психологическое
состояние зэков получает наилучшую разрядку и находит себе наиболее
адекватное выражение именно в этой высоко-организованной матерщине. Поэтому
весь прочий язык как бы отступает на второй план. Но и в нём мы наблюдаем
удивительное сходство выражений, одну и ту же языковую логику от Колымы и до
Молдавии.
Язык туземцев Архипелага без особого изучения так же непонятен
постороннему, как и всякий иностранный язык. (Ну, например, может ли
читатель понять такие выражения, как:
-- Сблочивай лепе'нь!
-- я ещё клыкаю
-- дать набой (о чём)
-- лепить от фонаря
-- петушок к петушку, раковые шейки в сторону!?)
