другими!
Тем более, что их главная забава и их символ -- их постоянный символ,
приветственный и угрозный знак -- это [рогатка]: расставленные указательный
и средний пальцы руки, как бы подвижные бодающие рожки. Но они не бодающие,
они -- выкалывающие, потому что тянутся всегда к глазам. Это заимствовано у
взрослых воров и означает серьёзную угрозу: "Глаза выдавлю, падло!" А у
малолеток это любимая игра: внезапно перед глазами старика, нивесть откуда,
змеиною головой вырастает рогатка, и пальцы уверенно идут к глазам, сейчас
надавят! Старик откидывается, его еще чуть подталкивают в грудь, а другой
малолетка сзади уже приник к земле вплотную к ногам -- и старик грохается
навзничь, головою об земь, под весёлый хохот малолеток. И никогда они его не
поднимут. Да невдомёк им, что они сделали что-нибудь худое! -- это только
весело. Ни отвар, ни просыпка этих чертей не берёт! И, с трудом поднимая
больное тело, старик со злобой шепчет: "Пулемёт бы был -- из пулемёта бы по
ним не жалко!"
Старик Ц. ненавидел их устойчиво. Он говорил: "Всё равно они погибшие,
это для людей чума растет. Надо их потихоньку уничтожать!" И разработал
способ: поймав украдкой малолетку, валить его на землю и давить ему коленями
грудь, пока услышится треск ребер -- но не до конца, на этом отпустить.
Такой малолетка, говорил Ц. уже не жилец, но ни один врач не поймёт в чём
дело. И Ц. отправил так несколько малолеток на тот свет, пока самого его
смертно не избили.
Ненависть порождает ненависть! Чёрная вода ненависти с легкостью
разливается по горизонтали. Это легче, чем извернуться по жерлу вверх -- к
тем, кто и старого и малого обрек на рабью участь.
Так готовились маленькие упрямые фашисты совместным действием сталинского
законодательства, гулаговского воспитания и воровской закваски. Нельзя было
изобрести лучшего способа оскотинения ребёнка! Нельзя было плотней и быстрей
вогнать все лагерные пороки в неокрепшую узкую грудь!
Даже когда ничего не стоило смягчить душу ребёнка, лагерные хозяева этого
не допускали: ведь это не было задачей [их] воспитания. С Кривощекинского
первого лагпункта на второй мальчик просился к своему отцу, сидевшему там.
Не разрешили (ведь инструкция требует разъединять)! Пришлось мальчишке
спрятаться в бочке, так переехать на второй лагпункт и тайно пожить при
отце. А его с суматохой считали в побеге и палкой с гвоздевыми поперечинами
пробалтывали ямы уборных -- не потоплен ли там.
И лихо только начать. Это в 15 лет Володе Снегиреву было садиться как-то
непривычно. А потом за шесть сроков он перебрал почти [столетие] (было
дважды по 25), сотни дней провёл в БУРах и карцерах (усвоил молодыми лёгкими
туберкулёз), 7 лет -- под всесоюзным розыском. Потом-то он был уже на верной
воровской дорожке. (Сейчас -- без лёгкого и пяти рёбер, инвалид второй
группы.) -- Витя Коптяев с 12-летнего возраста сидит [непрерывно]. Осужден
[четырнадцать] раз, из них 9 раз -- за побеги. "На свободе в законном
порядке я еще не был." -- Юра Еромолов после освобождения устроился
работать, но его уволили -- важнее было принять демобилизованного солдата.
Пришлось "идти на гастроли". И на новый срок.
Сталинские бессмертные законы о малолетках просуществовали 20 лет (до
Указа от 24.4.54., чуть послабившего: освободившего тех малолеток, кто отбыл
больше одной трети -- да ведь это из [первого] срока! а если их
четырнадцать?) Двадцать жатв они собрали. Двадцать возрастов они свихнули в
преступление и разврат.
Кто смеет наводить тень на память нашего Великого Корифея?
Есть такие проворные дети, которые успевают [схватить] 58-ю очень рано.
Например, Гелий Павлов получил её в 12 лет (с 1943 по 1949 сидел в колонии в
Заковске). По 58-й вообще [никакого возрастного минимума] не существовало!
Даже в популярных юридических лекциях -- Таллин, 1945 год, -- говорили так.
Доктор Усма знал 6-летнего мальчика, сидевшего в колонии по 58-й статье --
уж это, очевидно, рекорд!
Иногда посадка ребёнка для приличия откладывалась, но всё равно настигала
отмеченного. Вера Инчик, дочь уборщицы, вместе с двумя другими девочками,
всем по 14 лет, -- узнала (Ейск, 1932 г.), как при раскулачивании бросают
малых детей -- умирать. Решили девочки ("как раньше революционеры")
протестовать. На листках из школьных тетрадей они написали своим почерком и
расклеили по базару, ожидая немедленного всеобщего возмущения. Дочь врача
посадили, кажется тотчас. А дочери уборщицы лишь пометили где-то. Подошел
1937 г. -- и арестовали её "за шпионаж в пользу Польши".
Где, как не в этой главе, помянуть и тех детей, кто осиротел от ареста
своих родителей?
Еще счастливы были дети женщин из религиозной коммуны под Хостой. Когда в
1929 году матерей отправили на Соловки, то детей по мягкости оставили при
домах и хозяйствах. Дети сами обхаживали сады, огороды, доили коз, прилежно
учились в школе, а родителям на Соловки посылали отметки и заверения, что
готовы пострадать за Бога, как и матери их. (Разумеется, Партия скоро дала
им эту возможность.)
По инструкции "разъединять" сосланных детей и родителей -- сколько этих
малолеток было еще в 20-е годы (вспомним 48 процентов)? И кто нам расскажет
их судьбу?..
Вот -- Галя Бенедиктова. Отец её был петроградский типограф, анархист,
мать -- белошвейка из Польши. Галя хорошо помнит свой шестой день рождения
(1933), его весело отпраздновали. На другое утро она проснулась -- ни отца,
ни матери, в книгах роется чужой военный. Правда, через месяц маму ей
вернули: женщины и дети едут в Тобольск свободно, только мужчины этапом. Там
жили семьей, но не дожили трёх лет сроку: арестовали снова мать, а отца
расстреляли, мать через месяц умерла в тюрьме. А Галю забрали в детдом в
монастыре под Тобольском. Обычай был там такой, что девочки жили в
постоянном страхе насилия. Потом перевелась она в городской детдом. Директор
внушал ей: "Вы дети врагов народа, а вас еще кормят и одевают!" (Нет, до
чего гуманная эта диктатура пролетариата!) Стала Галя как волчонок. В 11 лет
она была уже на своём первом [политическом] допросе. -- С тех пор она имела
[червонец], отбыла впрочем не полностью. К сорока годам одинокая живёт в
Заполярьи и пишет: "Моя жизнь кончилась с арестом отца. Я его так люблю до
сих пор, что боюсь даже думать об этом. Это был другой мир, и душа моя
больна любовью к нему..."
Вспоминает и Светлана Седова: "Никогда мне не забыть тот день, когда все
наши вещи вынесли на улицу, а меня посадили на них, и лил сильный дождь. С
шести лет я была "дочерью изменника родины" -- страшней этого ничего в жизни
быть не может".
Брали их в приёмники НКВД, в СПЕЦдома. Большинству меняли фамилии,
особенно у кого громкая (Юра Бухарин только в 1956 году узнал свою истинную
фамилию. А Чеботарев, кажется, и не громкая?). Вырастали дети вполне
очищенными от родительской скверны. Роза Ковач, уроженка Филадельфии,
малышкой привезенная сюда отцом-коммунистом, после приемника НКВД попала в
войну в американскую зону Германии -- каких только судеб не накручивается!
-- и что ж? Вернулась на советскую родину получить и свои 25 лет.
Даже поверхностный взгляд замечает эту особенность: детям -- тоже сидеть,
в свой черед отправляться и им на обетованный Архипелаг, иногда и
одновременно с родителями. Вот восьмиклассница -- Нина Перегуд. В ноябре
1941 года пришли арестовывать её отца. Обыск. Вдруг Нина вспомнила, что в
печи лежит скомканная, но не сожженая её частушка. Так бы и лежать ей там,
но Нина по суетливости решила тут же её изорвать. Она полезла в топку,
дремлющий милиционер схватил её. И ужасающая крамола написанная школьным
почерком, предстала глазам чекистов:
В небе звёзды засияли,
Свет ложится на траву,
Мы Смоленск уж проиграли,
Проиграем и Москву.
И выражала она пожелание:
Чтобы школу разбомбили,
Нам учиться стало лень.
Разумеется, эти взрослые мужчины, спасающие родину в глубоком тамбовском тылу, эти рыцари с горячим сердцем и чистыми руками, должны были пресечь такую смертельную опасность. *(3) Нина была арестована. Изъяты были для следствия её дневники с 6-го класса и контррреволюционная фотография: снимок Варваринской уничтоженной церкви. "О чём говорил отец?" -- добивались рыцари с горячим сердцем. Нина только ревела. Присудили ей 5 лет и 3 года поражения в правах (хотя поразиться в них она еще не могла: не было у неё еще прав).
В лагере её, конечно, разлучили с отцом. Ветка белой сирени терзала её: а
подруги сдают экзамены! Нина страдала так, как по замыслу и должна страдать
преступница, исправляясь: что сделала Зоя Косьмодемьянская, моя ровесница, и
какая гадкая я! Оперы жали на эту педаль: "Но ты еще можешь к ней
подтянуться! [Помоги] нам!"
О, растлители юных душ! Как благополучно вы окончите вашу жизнь! Вам
нигде не придется, краснея и коснея, встать и признаться, какими же вы
помоями заливали души!
А Зоя Лещева сумела всю семью свою превзойти. Это вот как было. Её отца,
мать, дедушку с бабушкой и старших братьев-подростков -- всех рассеяли по
дальним лагерям за веру в Бога. А Зое было всего десять лет. Взяли её в
детский дом (Ивановская область). Там она объявила, что никогда не снимет с
шеи креста, который мать надела ей при расставании. И завязала ниточку узлом
туже, чтобы не сняли во время сна. Борьба шла долго, Зоя озлоблялась: вы
можете меня задушить, с мертвой снимите! Тогда, как не поддающуюся
воспитанию, её отослали в детдом [для дефективных!] Здесь уже были подонки,
стиль малолеток худший, чем описан в этой главе. Борьба за крест
продолжалась. Зоя устояла: она и здесь не научилась ни воровать, ни
сквернословить. "У такой святой женщины, как моя мать, дочь не может быть
уголовницей. Лучше буду политической, как вся семья".
И она -- стала политической! Чем больше воспитатели и радио славили
Сталина, тем верней угадала она в нём виновника всех несчастий. И,
неподдавшаяся уголовникам, она теперь увлекла за собою их! Во дворе стояла
стандартная гипсовая статуя Сталина. На ней стали появляться издевательские
и неприличные надписи. (Малолетки любят спорт! -- важно только правильно их
направить.) Администрация подкрашивает статую, устанавливает слежку,
сообщает и в МГБ. А надписи все появляются и ребята хохочут. Наконец, в одно
утро голову статуи нашли отбитой, перевёрнутой и в пустоте её -- кал.
Террористический акт! Приехали гебисты. Начались по всем их правилам
допросы и угрозы: "Выдайте банду террористов, иначе [всех расстреляем] за
террор!" (А ничего дивного, подумаешь, полторы сотни детей расстрелять! Если
б Сам узнал -- он бы и сам распорядился.)
Неизвестно, устояли бы малолетки или дрогнули, но Зоя Лещева объявила:
-- Это сделала всё я одна! А на что другое годится голова папаши?
И её судили. И присудили к [высшей мере], безо всякого смеха. Но из-за
недопустимой гуманности закона о возвращенной смертной казни (1950),
расстрелять 14-летнюю вроде не полагалось. И потому дали ей десятку
(удивительно, что не двадцать пять). До восемнадцати лет она была в обычных
лагерях, с восемнадцати -- в Особых. За прямоту и язык был у неё и второй
лагерный срок и, кажется, третий.
Освободились уже и родители Зои и братья, а Зоя всё сидела.
Да здравствует наша веротерпимость!
Да здравствуют дети, хозяева коммунизма!
Отзовись та страна, которая так любила бы своих детей, как мы своих!
1. Сборник "От тюрем...", стр. 333.
2. В марте 1972 года вся Англия была потрясена, что в Турции английский
14-летний подросток за торговлю [[крупными]] партиями [[наркотиков]]
