инкрустацией, подобные которым мы видим только в музее Останкино, бывает
нельзя поверить, что это делали те самые руки, которые сдают работу
десятнику, лишь колышком подперев, а там пусть сразу и рухнет.)
Эта же гибкость поведения отражается и известным правилом зэков: [дают --
бери, бьют -- беги].
Важнейшим условием успеха в жизненной борьбе является для островитян
ГУЛага их [[скрытность]]. Их характер и замыслы настолько глубоко спрятаны,
что непривыкшему начинающему работодателю по началу кажется, что зэки гнутся
как травка -- от ветра и сапога. *(8) (Лишь позже он с горечью убедится в
лукавстве и неискренности островитян.) Скрытность -- едва ли не самая
характерная черта зэковского племени. Зэк должен скрывать свои намерения,
свои поступки и от работодателей и от надзирателей, и от бригадира, и от так
называемых "стукачей". *(9) Скрывать ему надо удачи свои, чтобы их не
перебили. Скрывать надо планы, расчёты, надежды -- готовится ли он к
большому "побегу", или надумал, где собрать стружку для матраца. В зэковской
жизни всегда так, что открыться -- значит потерять... Один туземец, которого
я угостил махоркой, объяснил мне так (даю в русском переводе): "откроешься,
где спать тепло, где десятник не найдёт -- и все туда налезут, и десятник
нанюхает. Откроешься, что письмо послал через вольного *(10), и все этому
вольному письма понесут и накроют его с теми письмами. И если обещал тебе
каптёр сорочку рваную сменить -- молчи, пока не сменишь, а когда сменишь --
опять же молчи: и его не подводи и тебе еще пригодится. *(11) С годами ээк
настолько привыкает всё скрывать, что даже усилия над собой ему для этого не
надо делать: у него отмирает естественное человеческое желание поделиться
переживаемым. (Может быть следует признать в этой скрытности как бы защитную
реакцию против общего [закрытого хода вещей?] Ведь от него тоже всячески
скрывают информацию, касающуюся его судьбы.)
Скрытность зэка вытекает из его [[круговой недоверчивости]]: он не
доверяет всем вокруг. Поступок, по виду бескорыстный, вызывает в нём
особенно сильное подозрение. [Закон-тайга], вот как он формулирует высший
императив человеческих отношений. (На островах Архипелага и действительно
большие массивы тайги.)
Тот туземец, который наиболее полно совместил и проявил в себе эти
племенные качества -- жизненного напора, безжалостности, изворотливости,
скрытности и недоверчивости, сам себя называет и его называют [сыном
ГУЛага]. Это у них -- как бы звание почётного гражданина и приобретается
оно, конечно, долгими годами островной жизни.
Сын ГУЛага считает себя непроницаемым, но что, напротив, он сам видит
окружающих насквозь и, как говорится, на два метра под ними вглубь. Может
быть это и так, но тут-то и выявляется, что даже у самых проницательных
зэков -- обрывистый кругозор, [[недальний взгляд]] вперёд. Очень трезво судя
о поступках, близких к нему, и очень точно рассчитывая свои действия на
ближайшие часы, рядовой зэк, да даже и сын ГУЛага не способен ни мыслить
абстрактно, ни охватить явлений общего характера, ни даже разговаривать о
будущем. У них и в грамматике будущее время употребляется редко: даже к
завтрашнему дню оно применяется с оттенком условности, еще осторожнее -- к
дням уже начавшейся недели, и никогда не услышишь от зэка фразы: "на будущую
весну я..." Потому что все знают, что еще перезимовать надо, да и в любой
день судьба может перебросить его с острова на остров. Воистину: день мой --
век мой!
Сыновья ГУЛага являются и главными носителями традиций и так называемых
[[заповедей зэков]]. На разных островах этих заповедей насчитывают разное
количество, не совпадают в точности их формулировки, и было бы увлекательным
отдельным исследованием провести их систематизацию. Заповеди эти ничего
общего не имеют с христианством. (Зэки -- не только атеистический народ, но
для них вообще нет ничего святого, и всякую возвышенную субстанцию они
всегда спешат высмеять и унизить. Это отражается и в их языке.) Но, как
уверяют сыновья ГУЛага, живя по их заповедям, на Архипелаге не пропадешь.
Есть такие заповеди, как: [не стучи] (как это понять? очевидно, чтоб не
было лишнего шума); [не лижи мисок], то есть, не опускайся до помоек, что'
считается у них быстрой и крутой гибелью. [Не шакаль]. И другие.
Интересна заповедь: [не суй носа в чужой котелок!] Мы бы сказали, что это
-- высокое достижение туземной мысли: ведь это принцип негативной свободы,
это как бы обёрнутый my home is my castle и даже выше него, ибо говорит о
котелке не своём, а чужом (но свой -- подразумевается). Зная туземные
условия, мы должны здесь понять "котелок" широко: не только как закопченую
погнутую посудину, и даже не как конкретное непривлекательное варево,
содержащееся в нём, но и как все способы добывания еды, все приёмы в борьбе
за существование и даже ещё шире: как [душу] зэка. Одним словом, дай мне
жить, как я хочу, и сам живи, как хочешь -- вот что значит этот завет.
Твердый жестокий сын ГУЛага этим заветом обязуется не применять своей силы и
напора из пустого любопытства (но одновременно и освобождает себя от
каких-либо моральных обязательств: хоть ты рядом и околей -- мне всё равно.
Жестокий закон, и всё же гораздо человечнее закона "блатных" -- островных
каннибалов: "подохни ты сегодня, а я завтра". Каннибал-блатной отнюдь не
равнодушен к соседу: он ускорит его смерть, чтоб отодвинуть свою, а иногда
для потехи или из любопытства понаблюдать за ней).
Наконец, существует сводная заповедь [не верь, не бойся, не проси!] В
этой заповеди с большой ясностью, даже скульптурностью отливается общий
национальный характер зэка.
Как можно управлять (на воле) народом, если бы он весь проникся такой
гордой заповедью?.. Страшно подумать.
Эта заповедь переводит нас к рассмотрению уже не жизненного поведения
зэков, а их психологической сути.
Первое, что мы сразу же замечаем в сыне ГУЛага и потом всё более и более
наблюдаем: [[душевная уравновешенность]], психологическая устойчивость. Тут
интересен общий философский взгляд зэка на своё место во вселенной. В
отличие от англичанина и француза, которые всю жизнь гордятся тем, что они
родились англичанином и французом, зэк совсем не гордится своей национальной
принадлежностью, напротив: он понимает её как жестокое испытание, но
испытание это он хочет пронести с достоинством. У зэков есть даже такой
примечательный миф: будто где-то существуют "ворота Архипелага" (сравни в
античности столпы Геркулеса), так вот на лицевой стороне этих ворот для
входящего будто бы надпись: "[не падай духом!]", а на обратной стороне для
выходящего: "[не слишком радуйся!]". И главное, добавляют зэки: надписи эти
видят только умные, а дураки их не видят. Часто выражают этот миф простым
жизненным правилом: [приходящий не грусти, уходящий не радуйся]. Вот в этом
ключе и следует воспринимать взгляды зэка на жизнь Архипелага и на жизнь
обмыкающего пространства. Такая философия и есть источник психологической
устойчивости зэка. Как бы мрачно ни складывались против него обстоятельства,
он хмурит брови на своём грубом обветренном лице и говорит: [глубже шахты не
опустят]. Или успокаивают друг друга: [бывает хуже!] -- и действительно в
самых глубоких страданиях голода, холода и душевного упадка это убеждение:
[могло быть и хуже!] явно поддерживает и приободряет их.
Зэк всегда [[настроен на худшее]], он так и живёт, что постоянно ждет
ударов судьбы и укусов нечисти. Напротив, всякое временное полегчание он
воспринимает как недосмотр, как ошибку. В этом постоянном ожидании беды
вызревает суровая душа зэка, бестрепетная к своей судьбе и безжалостная к
судьбам чужим.
Отклонения от равновесного состояния очень малы у зэка -- как в сторону
светлую, так и в сторону тёмную, как в сторону отчаяния, так и в сторону
радости.
Это удачно выразил Тарас Шевченко (немного побывавший на островах еще в
доисторическую эпоху): "У меня теперь почти нет ни грусти, ни радости. Зато
есть моральное спокойствие до рыбьего хладнокровия. Ужели постоянные
несчастья могут так переработать человека?" *(12)
Именно. Именно могут. [Устойчивое равнодушное состояние] является для
зэка необходимой защитой, чтобы пережить долгие годы угрюмой островной
жизни. Если в первый год на Архипелаге он не достигает этого тусклого, этого
пригашенного состояния, то обычно он и умирает. Достигнув же -- остаётся
жить. Одним словом: не околешь -- так натореешь.
У зэка притуплены все чувства, огрублены нервы. Став равнодушным к
собственному горю и даже к наказаниям, накладываемым на него опекунами
племени, и почти уже даже -- ко всей своей жизни, -- он не испытывает
душевного сочувствия и к горю окружающих. Чей-то крик боли или женские слёзы
почти не заставляют его повернуть голову -- так притуплены реакции. Часто
зэки проявляют безжалостность к неопытным новичкам, смеются над их промахами
и несчастьями -- но не судите их за это сурово: это они не по злу -- у них
просто атрофировалось сочувствие, и остаётся для них заметной лишь смешная
сторона события.
Самое распространённое среди них мировоззрение -- [[фатализм]]. Это -- их
всеобщая глубокая черта. Она объясняется их подневольным положением,
совершенным незнанием того, что случится с ними в ближайшее время и
практической неспособностью повлиять на события. Фатализм даже необходим
зэку, потому что он утверждает его в его душевной устойчивости. Сын ГУЛага
считает, что самый спокойный путь -- это полагаться на судьбу. Будущее --
это кот в мешке, и не понимая его толком, и не представляя, что случится с
тобой при разных жизненных вариантах, не надо слишком настойчиво чего-то
добиваться или слишком упорно от чего-то отказываться -- переводят ли тебя в
другой барак, бригаду, на другой лагпункт. Может это будет к лучшему, может
к худшему, но во всяком случае ты освобождаешься от самоупрёков: пусть будет
тебе и хуже, но не твоими руками это сделано. И так ты сохраняешь дорогое
чувство бестрепетности, не впадаешь в суетливость и искательность.
При такой тёмной судьбе сильны у зэков многочисленные [[суеверия]]. Одно
из них тесно примыкает к фатализму: если будешь слишком заботиться о своём
устройстве или даже уюте -- обязательно [погоришь на этап]. *(13)
Фатализм распространяется у них не только на личную судьбу, но и на общий
ход вещей. Им никак не может придти в голову, что [общий ход] событий можно
было бы изменить. У них такое представление, что Архипелаг существовал
[вечно] и раньше на нём было еще хуже.
Но пожалуй самый интересный психологический поворот здесь тот, что зэки
воспринимают своё устойчивое равнодушное состояние в их неприхотливых убогих
условиях -- как победу [[жизнелюбия]]. Достаточно череде несчастий хоть
несколько разредеть, ударам судьбы несколько ослабнуть -- и зэк уже выражает
[[удовлетворение жизнью]] и гордится своим поведением в ней. Может быть
читатель больше поверит в эту парадоксальную черту, если мы процитируем
Чехова. В его рассказе "В ссылке" перевозчик Семен Толковый выражает это
чувство так:
"Я... довёл себя до такой точки, что могу голый на земле спать и траву
жрать. [И дай Бог всякому такой жизни]. (Курсив наш). Ничего мне не надо и
никого не боюсь, и так себя понимаю, что богаче и вольнее меня человека
нет".
Эти поразительные слова так и стоят у нас в ушах: мы слышали их не раз от
зэков Архипелага (и только удивляемся, где их мог подцепить А. П. Чехов?). И
дай Бог всякому такой жизни! -- как вам это понравится?
