сохранить?
Она отлично понимает, что за эту неделю между нами произошло
отчуждение. Мы - чужие, но продолжаем жить вместе: едим за одним столом,
раздеваемся друг перед другом и спим в той же спальне. Чужие, которые
разговаривают как муж и жена.
А в состоянии ли я сейчас выполнять мои супружеские обязанности?
Сомневаюсь.
Почему? Произошло нечто необратимое, пока я сидел в сарае на красной
скамейке и курил сигарету за сигаретой.
Мона тут ни при чем, хотя Изабель и думает обратное.
В воскресенье вечером небо все - в тучах. Я объявляю:
- Еду поездом...
Встал я в понедельник часов в шесть утра. Небо несколько прояснилось,
но мне показалось, что в воздухе пахнет снегом.
- Хочешь, я отвезу тебя на вокзал?
Она отвезла меня в "Крайслере". Вокзал в Миллертоне - маленькое
деревянное строение, и там редко встретишь больше чем двух-трех
пассажиров, дожидающихся поезда, в котором едут люди, хорошо знающие
друг друга, хотя бы по виду. Наш сапожник, который тоже ехал в Нью-Йорк,
поздоровался со мной. Я сказал Изабель:
- Ни к чему дожидаться. Поезжай домой. Я тебе позвоню и скажу, каким
поездом вернусь.
Снег не повдел. Наоборот, по мере того как мы приближались к
Нью-Йорку, погода разгуливалась и небоскребы вырисовывались перед нами
на уже расчистившемся небе, на котором осталось всего лишь несколько
позлащенных солнцем облачков.
Я зашел выпить кофе. Было еще слишком рано, чтобы идти к Моне.
Прошелся вдоль всей Парк-авеню. Я бы тоже мог жить в Нью-Йорке, иметь
контору в одном из этих стеклянных зданий, завтракать с клиентами или
друзьями, а в конце рабочего дня мог бы выпить аперитив в каком-нибудь
укромном, не сильно освещенном баре.
Мы могли бы по вечерам ходить в театр или в кабаре - потанцевать.
Мы могли бы...
Что такое сказала Мона по этому поводу? Будто бы Рэй мне завидовал,
будто бы я - сильнейший из нас двоих, будто бы я сделал правильный
выбор? И это Рэй, которому все удавалось, говорил, что хочет пустить
себе пулю в лоб!
Вздор!
Действительно ли прохожие на меня оборачиваются? Ведь мне постоянно
кажется, что люди смотрят на меня, как если бы у меня лицо было в пятнах
или одежда смехотворна. Когда я был ребенком и подростком, доходило до
того, что я останавливался перед витринами, чтобы проверить, нет ли в
моем виде чего-нибудь ненормального.
В половине одиннадцатого я остановил такси и поехал на Сэттон Плейс.
Мне хорошо был знаком дом с оранжевыми маркизами на окнах, швейцаром в
ливрее и холлом с кожаными креслами и конторкой дежурного.
Дежурный знал меня.
- Вы к госпоже Сэндерс, господин Додд?.. Предупредить ее?..
- Не надо... Она меня ожидает...
Мальчик-лифтер был в белых вязаных перчатках. Он поднял меня на
двадцать первый этаж, а в какую из трех дверей красного дерева
позвонить, я и сам знал.
Мне открыла Жанет, аппетитная девушка в форменном платье из черного
шелка и кокетливом вышитом передничке. Как правило, она улыбается.
Но теперь ей, вероятно, казалось приличным выглядеть огорченной, и
она бормочет:
- Кто бы мог подумать...
Приняв мое пальто и шляпу, она проводила меня в салон, где всякий раз
я испытываю нечто вроде головокружения. Это огромная комната, вся белая,
с застекленными эркерами с видом на Ист-Ривер. Я достаточно хорошо знал
Рэя, чтобы понять: эта декорация вовсе не выражает его вкуса.
Салон был вызовом. Рэй хотел казаться богачом, хотел всех поразить
своим модернизмом. Мебель, картины, скульптуры, стоявшие на подставках,
казались выбранными для кинематографической декорации, а вовсе не для
жизни, а размеры комнаты исключали возможность какой бы то ни было
интимности.
Открылась дверь маленькой гостиной, которую называли будуаром, и Мона
издали позвала меня:
- Идите сюда, Доналд!..
Я поколебался, идти ли мне с портфелем. Кончил тем, что оставил его
лежать там, где положил, в кресле.
Я ринулся к ней. Нас разделяло примерно десять метров. Она стояла в
дверях, одетая во что-то темносинее, и смотрела на меня.
Она не протянула мне руки, но закрыла за мной дверь.
Тогда, очутившись лицом к лицу, мы испытующе посмотрели в глаза друг
другу.
Я положил руки ей на плечи и поцеловал ее в щеки, как мог бы
поцеловать и во времена Рэя. Потом, не долго раздумывая, я прижал ее всю
к себе и приник поцелуем к ее губам.
Она не протестовала, не отстранилась. Только в глазах ее я прочитал
некоторое удивление.
Разве не знала она, что это произойдет? Удивила ее лишь поспешность?
Или ее изумило мое волнение, моя неловкость?
Я дрожал с ног до головы и был не в силах оторваться от ее губ, от ее
глаз.
Может быть, больше всего мне хотелось в этот момент заплакать.
Ее синяя одежда оказалась пеньюаром, и я чувствовал под тонким,
мягким шелком ее обнаженное тело.
Оделась она так нарочно? Или просто я не дал ей времени надеть
что-либо другое, явившись на десять минут раньше назначенного срока?
Я прошептал:
- Мона...
Она в ответ:
- Иди сюда...
Я так и не разомкнул объятий, а она увлекла меня к дивану, на который
мы оба одновременно рухнули.
Я сразу же буквально погрузился в нее, грубо, почти зло, и на
какое-то мгновение в ее глазах появился страх.
Когда я наконец отпустил ее, она быстро поднялась и завязала пояс
своего пеньюара.
- Простите меня, Мона...
- За что же?..
Она улыбнулась мне, и хотя глаза ее еще были затуманены наслаждением,
поджатые губы выражали меланхолию.
Я признался:
- Я так неистово жаждал этого!
- Знаю... Что будем пить, Доналд?
Маленький бар помещался в шкафчике стиля Людовика XV. Огромный бар
салона не прятался, стоял на полном виду.
- Что хотите...
- Тогда виски... Со льдом?
- Пожалуйста...
- Изабель ничего не сказала?
- По поводу чего?
- Вашей поездки и нашего свидания.
- Наоборот. Ведь это она посоветовала мне позвонить вам...
Я испытывал странное, дотоле неведомое мне чувство. Мы только что
неистово предавались любви, и лицо Моны носило еще явные следы этого. Да
и мое, вероятно, тоже.
Но как только мы поднялись, наш разговор принял тон старой дружбы. Мы
оба чувствовали себя как нельзя лучше и телесно, и душевно. Должно быть,
глаза мои смеялись.
- Наше здоровье, Доналд...
- За нас...
- Изабель - странная женщина. Она всегда удивляла меня. Надо
сознаться, что и вы тоже, и с давних пор...
- Я?
- Вы недоумеваете почему? Но ведь большинство людей как на ладошке...
Сразу знаешь их слабые места. А у вас их вовсе нет.
- Только что я вам доказал обратное.
- Вы называете это слабостью?
- Возможно, и так. Знаете ли вы, что в ту ночь, когда мы спали все
вместе на полу, на матрасах, я был загипнотизирован зрелищем вашей руки,
которая опустилась на паркет? Мне до безумия хотелось дотронуться до
нее, схватить ее. Если бы я осуществил это желание, не знаю, чем бы это
кончилось.
- Перед Изабель?
- В случае надобности хоть перед целым светом. Вы не назовете это
слабым местом?
Она уселась в глубокое кресло и задумалась. Распахнувшись, пеньюар
обнажил почти все бедро, но это не смутило ни ее, ни меня. Мы просто не
заметили этого.
- Нет... - проговорила она наконец.
- Я не шокировал вас своим неистовством?
- Признаюсь, я была смущена...
Мы могли говорить об этом совершенно просто" без романтизма, как
добрые приятели, как сообщники, признающиеся в своей слабости.
- Мне это было необходимо, иначе я промучился бы весь день и не смог
бы ни о чем другом и подумать.
- Вы испытываете немного нежности ко мне, Доналд?
- Даже очень много.
- Мне это так необходимо... Не собираюсь разыгрывать неутешную вдову,
да сейчас это и выглядело бы пошлостью. Я ведь, представьте себе, любила
Рэя. Мы с ним были настоящими друзьями...
Я сидел напротив нее, а окна и здесь выходили на Ист-Ривер, залитую
солнцем.
- Когда я вернулась сюда в четверг, чуть не позвонила вам. Квартира
показалась мне в десять раз больше, чем она есть на самом деле, и я
почувствовала себя совсем потерянной. Я бродила повсюду, трогала мебель,
вещи, как бы стараясь убедиться в их реальности. Я выпила вина... Когда
вы позвонили мне вечером, по голосу было заметно, что я выпила?
- Я был чересчур взволнован, чтобы заметить. Да и Изабель смотрела на
меня.
Мона тоже молча посмотрела, потом сказала:
- Мне никогда не понять Изабель.
Она мечтательно затянулась сигаретой.
- А вы ее понимаете?
- Нет...
- Вы думаете, она способна страдать? Может ее что-то вывести из
равновесия?
- Не знаю, Мона... Я прожил семнадцать лет, не задавая себе никаких
вопросов.
- А теперь?
- Уже целую неделю только это и делаю...
- А вы ее не боитесь немножко?
- Я привык к ней. Мне казалось все вполне нормальным.
- А теперь не кажется?
- Она постоянно смотрит на меня и изучила не только все мои привычки
и реакции, но, вероятно, и малейшие мои мысли. Но никогда она и словечка
не вымолвит, чтобы можно было об этом догадаться. Всегда она остается
спокойной, бесстрастной.
- И теперь?
- Почему вы спрашиваете об этом?
- Потому что она поняла. Женщина никогда в этом не обманывается...
- Что она поняла?
- Поняла то, что произошло, должно было рано или поздно произойти. Вы
говорили о ночи, проведенной на матрасах. Она нарочно положила вас рядом
со мной.
- Чтобы не показаться ревнивой?
- Нет. Чтобы испытать вас. Это даже нечто еще более тонкое, готова
поклясться. Чтобы соблазнить вас. Смутить.
Я старался понять, увидеть Изабель в этой новой роли.
- По меньшей мере два раза она оставляла нас наедине, зная, что я
горю желанием укрыться в ваших объятиях. Мне была необходима поддержка,
ощущение мужской силы.
- Я не помог вам.
- Нет. Вначале я думала, что вы ее боитесь...
Не совсем точное определение. Я никогда не боялся Изабель. Боялся
только огорчить ее, разочаровать, упасть в ее глазах.
Пока жива была моя мать, я тоже постоянно боялся огорчить ее, а
теперь, приезжая в Торрингтон, чувствую себя не в своей тарелке у отца,
опасаясь, что он заметит мою жалость.
Ведь от него осталась, так сказать, одна тень. Он храбрится и из
бравады издает, чего бы это ему ни стоило, свою газету, которая не
насчитывает и тысячи читателей.
Он продолжает надо всем иронизировать, так как это было его привычкой
всю жизнь, но отлично сознает, что не сегодня-завтра его отвезут в
больницу, если он внезапно не скончается у себя в спальне или в
типографии.
Я не мог высказать ему свои опасения. Ведь каждый раз, уезжая, я не
знал, увижу ли его еще живым.
Мона взглянула на золотые часики.
- Пари держу, что Изабель уже в точности знает, что между нами
произошло...
Она все возвращалась мыслями к Изабель, и я не мог понять, почему она
ее так волнует.
Если бы это была не она, а кто-то другой, я бы подумал, что она
надеется на мой развод и женитьбу на ней. Подобная мысль пришлась мне не
по вкусу, и я встал, чтобы наполнить стаканы.
- Я не шокирую вас, Доналд?
- Нет.
- Вы ее все еще любите?
- Нет.
- Но вы очень ее любили?
- Не думаю.
Мона пила виски маленькими глоточками и все посматривала на меня.
- Мне хочется поцеловать вас, - сказала она наконец, вставая.
Я тоже поднялся. Я обнял ее и вместо поцелуя прижался щекой к ее щеке
и стоял так долго-долго, уставившись на пейзаж за окном.
Мне было очень грустно.
Потом моя грусть перешла в более нежное чувство, в котором оставался
лишь привкус горечи. Освободившись из моих объятий, Мона сказала:
- Все же мне лучше одеться до завтрака...
Я видел, как она направилась в комнату, которая, по моему
