светло-лиловый.
Я хорошо знаю ее улыбку, всегда сдержанную, но от которой еще
светлеет ее светлое от природы лицо.
Но о чем думает она целый день? Что думает она обо мне, своем муже и
отце своих детей? Каковы ее истинные чувства ко мне?
Что думает она сейчас о Моне, которая кончает есть яичницу? Она не
может любить Мону, та совсем на нее непохожа, чересчур беспорядочна,
распущенна и Бог знает что еще...
Прошлое Моны не столь открыто и просто, как ее собственное. В прошлом
Моны далеко не все ясно: бродвейские ночи, театральные кулисы, актерские
уборные и, наконец, отец, который без зазрения совести поручал надзор за
дочерью то одной своей любовнице, то другой.
Мона не плакала. И не казалась подавленной. Она, скорее, производила
впечатление человека, который испытывает нетерпение.
Ее муж - где-то там, в снегу, в ста или двухстах метрах от дома,
чужого дома, где все ей непривычно и где она должна чувствовать себя
пленницей.
Теперь, когда ураган прекратился, когда перестал валить снег,
вернулся свет и возможность телефонных сообщений, когда ожил экран
телевизора, приходилось дожидаться бригады из Ханаана, которая начнет
прочесывать метр за метром многие тысячи кубометров снега.
- У меня кончились сигареты... - констатировала Мона, отодвигая
тарелку.
Я пошел к шкафу с напитками в котором хранились и сигареты. Тут меня
поразила мысль, что мы едим на кухне, тогда как при гостях всегда
пользуемся столовой.
Да, даже и вдвоем мы с Изабель завтракаем и обедаем в столовой.
Мы отнесли матрасы девочек в их комнаты, а грязные стаканы на кухню.
- Я тебе помогу, - сказала Мона.
На ней были вчерашние черные брюки и желтый свитер. Она помогала
Изабель мыть посуду, а я не знал, куда себя девать. Чересчур уж много я
думал. Чересчур много вопросов себе задавал. Это выводило меня из
равновесия.
За прожитые с Изабель семнадцать лет я не раз задавал себе и прежде
некоторые из них.
Каким же образом до сих-то пор они меня не смущали? Наверное, я
отвечал себе на них приличествующим образом, готовыми прописными
истинами. Отец. Мать. Любовь. Супружество. Верность. Доброта.
Преданность...
Да, конечно, именно так я и жил. Даже свою работу я принимал столь же
всерьез, как и Изабель.
Неужели же я никогда не отдавал себе отчета, что лгу самому себе и
что в глубине души не верю в эти лубочные картинки?
В нашей конторе мой компаньон Хиггинс, которого я всегда зову
стариком Хиггинсом, хотя ему только шестьдесят лет, обычно занимается
всеми техническими делами: куплей, продажей, опекой, организацией
акционерных обществ.
Хиггинс - пухленький, добродушный, хотя и себе на уме человечек,
который в прежние времена мог бы торговать на ярмарках эликсиром жизни.
Он плохо одевается и, пожалуй, нечистоплотен, но я подозреваю, что он
нарочно утрирует вульгарность своих привычек, чтобы легче дурачить
клиентов.
Он не верит ни во что и никому и часто шокирует своим цинизмом.
Что касается меня, то я больше связан с живыми людьми, занимаюсь
завещаниями, наследствами и бракоразводными процессами. Я улаживаю их
сотнями, так как наша клиентура распространяется далеко за Брентвуд, а в
районе живет много богатых людей. Я не говорю о преступлениях. Едва
наберется десять случаев, когда я выступал в суде в качестве защитника.
Казалось бы, я должен знать людей. Мужчин и женщин. Да я и думал, что
знаю их, а вот в моей собственной жизни я поступал и размышлял согласно
прописным истинам.
В глубине души я на всю жизнь остался бойскаутом.
А вот на скамейке...
Куда делись обе женщины? Наверное, ушли в комнату для друзей, а я
слоняюсь в одиночестве по гостиной, захожу в библиотеку и без конца
думаю.
А я-то воображал себя сухим педантом. И вот достаточно было зрелища
мужчины и женщины, предающихся любви в ванной комнате...
Потому что несомненно: это-то и является отправной точкой. Во всяком
случае, видимой. Конечно, должны существовать и другие, более отдаленные
причины, которые я открою лишь позднее.
Но только на красной скамейке в сарае с сорванной с петель дверью
истина открылась мне и все во мне изменила: я ненавижу его...
Ненавижу - и предоставляю ему умирать. Ненавижу и убиваю. Ненавижу за
то, что он сильнее меня. За то, что он ведет такую жизнь, какую и мне
хотелось бы вести; за то, что он шагает вперед, не помышляя о тех, кого
сталкивает со своего пути...
Я вовсе не так уж слаб. Да и не неудачник я тоже. Я сам выбрал свою
жизнь, так же как сам выбрал Изабель.
Мысль жениться, например, на Моне никогда не пришла бы мне в голову,
если бы я и познакомился с ней, когда был холостяком. Также не думал бы
я вступать в рекламное агентство на Мэдисон-авеню.
Свой выбор тогда я сделал не из подлости и не из трусости.
Все это - куда сложнее. Я подхожу к той области, где рискую
наткнуться на неприятные открытия.
Возьмем хотя бы случай с Изабель. Я познакомился с ней на балу в
Литчфилде, где она жила со своими родителями. Ее отец, Ирвинг Уайттекер,
был хирургом, которого часто вызывали на консилиумы в Бост он и другие
места. Мать ее из рода Клэйбэрнов, тех Клэйбернов, которые прибыли на
"Мэфлауере".
Но на мой выбор не повлияло ни положение отца, ни имя матери, ни
красота Изабель, ни какие-либо ее физические качества.
Другие девушки влекли меня к себе куда больше, чем она.
Ее спокойствие, безмятежность, которые уже и тогда угадывались в ней?
Ее кротость? Всепрощение?
Но к чему было мне ее всепрощение, если я не совершал никаких дурных
поступков?
Вероятно, я хотел, чтобы все вокруг меня было хорошо, добротно
организовано и спокойно.
Но ведь влекло-то меня до безумия к женщинам, подобным Моне, которые
полная противоположность всему этому!
- Самое важное, - говаривал мой отец, - не ошибиться в самом начале.
Он имел в виду не только выбор жены, но и профессии, образа жизни,
убеждений и верований.
Мне казалось, что я правильно выбрал - Старался изо всех сил, до
полного изнеможения.
И мало-помалу я пришел к тому, что стал просто выискивать одобрение
во взгляде Изабель!
В конце концов в ее лице я выбрал всего лишь соглядатая,
благорасположенного, но все же соглядатая, который одобрительным
взглядом давал мне понять, что я на правильном пути.
И вот все это полетело к черту в ту ночь. Рэю и Эшбриджу я завидовал
потому, что им наплевать на всех и они не ищут ничьего одобрения.
Какое дело Эшбриджу, если над ним посмеиваются, когда его жены (у
него их было три) обманывают его? Он выбирал молодых, красивых,
чувственных и заранее знал, чего от них можно ждать.
Так ли уж ему было на все наплевать?
А Рэй, любил ли он Мону? Было ли ему безразлично, что до встречи с
ним она уже прошла через столько мужских рук?
Были ли они сильными, а я слабым только потому, Что выбрал жизнь, в
которой мог существовать спокойно и в мире с самим собой?
Да, но ведь я не нашел этого мира. Я всего лишь притворялся. Целых
семнадцать лет своей жизни я только-то и делал, что притворялся.
До моего слуха донесся отдаленный шум мотора. Я открыл наружную
дверь, и он стал более различимым. Я понял, что к нам приближаются
машины, и мне даже показалось, что я слышу голоса.
Найдут ли Рэя сегодня же? Маловероятно. Мона проведет у нас по
крайней мере еще одну ночь, и я сожалел, что на этот раз она не будет
спать, как в первую ночь, на матрасе в гостиной.
Я вновь мысленно увидел на паркете ее руку, руку, которой мне гак
хотелось коснуться, которая стала для меня как бы символом.
Я пытался избежать. Избежать чего?
Вот уже больше суток, как я убедился в своей жестокости, обнаружил,
что способен радоваться смерти человека, которого всегда считал своим
лучшим другом, и, если потребуется, даже вызвать ее.
- Ты нас заморозишь...
Я быстро захлопнул дверь, и передо мной предстали принарядившиеся
женщины. Мона надела красное платье, моя жена - бледно-голубое. Глядя на
них, было понятно, что они стараются войти в нормальную жизнь.
Но все выглядело как нельзя более фальшиво.
3
Часам к четырем мы увидели через окно машины, которые медленно
пробирались по снегу, проделывая в нем траншею, со стенками такими же
гладкими, как отвесные скалы. Зрелище было захватывающим. Мы смотрели
молча, смотрели, ни о чем не думая. Во всяком случае, я смотрел, не
думая ни о чем. Начиная с субботнего вечера я как бы выпал из своей
обычной жизни, а может быть, и из жизни вообще.
Лучше всего я отдавал себе отчет в том, что в моем доме находится
самка. Можно сказать, что я принюхивался к ней, словно собака, что я
отыскивал ее глазами, едва она выходила из поля моего зрения, что я
вился вокруг нее, выжидая случая коснуться.
Я испытывал безумное, бессмысленное, животное желание касаться ее.
Понимала ли это Мона? Она не заговаривала о Рэе, если не считать
двух-трех раз. Может быть, и ей самой нужна была физическая разрядка?
А тут еще Изабель, которая надзирала за нами обоими, без тревоги, но
с некоторым удивлением во взгляде. Она так привыкла к тому человеку,
каким я был на протяжении стольких лет, что обычно ей почти незачем было
смотреть на меня.
Она явно чувствовала перемену. Не могла не почувствовать. Но и понять
сразу она Тоже не могла.
Я так и вижу огромную снегоочистительную машину, возникшую в
нескольких метрах от дома и не остановившуюся, как будто бы она хотела
проложить дорогу сквозь гостиную. Но остановилась все же вовремя. Я
открыл дверь.
- Заходите, выпейте чего-нибудь...
Их было трое. Еще двое в той машине, что шла за ними следом. Вошли
все пятеро, неуклюжие в своих канадках и огромных сапогах, у одного из
них обледенели усы. Их присутствие сразу остудило комнату.
Изабель пошла за стаканами и за виски. Они оглядывались, пораженные
спокойствием, царившем в доме. Потом они уставились на Мону. Не на
Изабель, а на Мону. Даже и они, вышедшие из молчаливой схватки со
снегом, ощутили воздействие ее манящей женственности.
- Ваше здоровье... И спасибо, что освободили нас.
- Скоро приедет лейтенант... Мы известили его, что дорога очищена.
То были люди, которых видишь только в исключительных случаях, как,
например, трубочистов, и которые в остальное время скрываются Бог знает
где. Только у одного было как будто знакомое лицо, но я не мог
вспомнить, где его видел.
- Спасибо и вам. Это согревает.
- Еще по стаканчику?
- Не откажемся, но нам ведь предстоит потрудиться...
Чудовищные, густо запудренные снегом машины медленно отбыли.
Наступили сумерки, и мы различили в глубине траншеи фары идущей к нам
машины.
Из нее вышли двое в форме: лейтенант Олсен и незнакомый мне
полицейский. Я открыл им дверь, а женщины продолжали сидеть в креслах.
- Здравствуйте, лейтенант, мне очень неприятно, что я вас
побеспокоил...
- Ничего нового о вашем друге?
Он поклонился Изабель, которую встречал несколько раз прежде. Я
представил ему Мону.
- Жена моего друга Рэя Сэндерса...
Он сел на придвинутый ему стул. Его юный компаньон тоже уселся.
- Разрешите, госпожа Сэндерс?
Он вытащил из кармана записную книжку и ручку.
- Вы сказали: Рэй Сэндерс...
- Его адрес?
- Мы живем на Сэттон Плейс в Манхаттане.
- Чем занимается ваш муж?
- Он руководит рекламным агентством. Мэдисонавеню, Миллер, Миллер и
Сэндерс...
- Давно?
- Вначале он был адвокатом-консультантом у Миллеров, а три года тому
назад стал их компаньоном...
- Адвокат... - повторил Олсен как бы для себя самого.
