- Уверен, что весьма солидные...
Сильный ли я? Или слабый? Хитрец? Или наивный простак? Жестокий?
Подлый? Всех это интересует. Даже Изабель, которая перестала меня
понимать и никак не могла взять в толк, почему после истории с окурками
я не проявил ни страха, ни смущения.
Приехав домой, мы довольствовались сандвичами и съели их прямо на
кухне. Было три часа. Я спросил:
- Ты куда-нибудь поедешь?
- Да, за покупками.
Мне было очень странно ощущать себя в доме наедине с Изабель. За
такой короткий срок я совершенно отвык от этого и уже не представлял
себе, чем мы заполним время.
Поехал в контору, где Хиггинс поджидал меня.
- Надеюсь, вы заполучили дело о введении в наследство после Сэндерса?
- Конечно, я помогу Моне Сэндерс, но частным образом и без гонорара.
Хиггинс поморщился:
- Досадно... Это составило бы лакомый кусочек.
- Не знаю, во что все выльется. Но с другой стороны, возможно,
браться Миллеры тоже обратятся ко мне для ликвидации их общих с
Сэндерсом дел, тогда, конечно, другое дело.
- Все прошло нормально?
- Так, как и обычно.
Я был не в состоянии рассказать, как все произошло на кладбище,
потому что был там крайне рассеян и поглощен своими мыслями о Моне.
Очутившись в своем кабинете, я едва удержался, так мне захотелось
позвонить Моне и спросить, как она доехала, с тем чтобы услышать ее
голос.
И все же, еще раз подтверждаю это, я не был в нее влюблен. Я сознаю,
что меня трудно понять, но постараюсь хорошенько объясниться.
Я проработал часа два, как раз тоже над вводом в наследство.
Скончавшийся принял такие предосторожности во избежание налогов, что
было почти невозможно точно установить наличный капитал и правильно
поделить его между наследниками. Я изучал материалы этого дела уже
несколько недель.
Диктуя письма Элен, я задавал себе вопрос: почему до ее замужества
мне не пришло в голову поухаживать за ней? Конечно, я и прежде
поглядывал на хорошеньких женщин, включая и жен некоторых моих друзей,
случалось, испытывал к ним влечение. Но все это оставалось, так сказать,
в теории.
Это было запрещено. Кем? Чем? Я не ставил себе таких вопросов.
Я был женат. Существовала Изабель, с ее голубыми, ясными глазами и
спокойными, непринужденными манерами.
Изабель и наши дочери. Я очень любил наших девочек: Милдред и
Цецилию, и когда старшая из них, Милдред, нас покинула, поступив в
пансион, мне сильно ее не хватало по вечерам, так как я привык целовать
дочку на ночь в кроватке.
Теперь, за исключением двух уик-эндов в месяц, мне незачем
подниматься на второй этаж. Милдред уже пятнадцать лет.
Если она рано выйдет замуж, через три-четыре года, максимум через
пять, ее комната будет первой освободившейся в нашем доме.
Потом придет черед и Цецилии, ведь время бежит вперед все быстрее.
Например, пять последних лет проскочили быстрее, чем проходил один год,
когда я был в возрасте от десяти до двадцати лет.
Может быть, оттого, что тогда годы были менее наполнены?
Я диктовал. Раздумывал. Смотрел на Элен, спрашивал себя, беременна ли
она уже, и если это так, то кого мы найдем ей взамен. Рэй жил со своей
секретаршей. Он спал со всеми женщинами, какие только подворачивались
под руку.
А ведь у Моны он вызывал жалость. Ему претило, что он не обрел в
жизни того, о чем мечтал. Поэтому-то он напропалую пил и волочился за
женщинами... Бедный Рэй!
Понимает ли Элен, что в моем лице перед ней находится совершенно
новый человек? А Хиггинс? Все те, кого мне предстоит встретить, будут ли
они видеть во мне совершенно другого Доналда Додда?
Мои жесты, привычки не изменились. Конечно, и голос тоже. А взгляд?
Возможно ли, что взгляд у меня остался прежним?
Надо посмотреть на себя в зеркало над умывальником. Ведь у меня тоже
голубые глаза, но только темнее, чем у Изабель, и даже с коричневыми
крапинками, тогда как у нее действительно голубые, как весеннее,
безоблачное небо.
Я издевался над самим собой:
- Нечего сказать, многого ты достиг... Что еще предпримешь?
Ничего. Буду продолжать. Безусловно, пересплю с Моной, и никаких
последствий это не возымеет.
В субботу утром или в пятницу вечером мы с Изабель или кто-нибудь из
нас поедем за девочками в Литчфилд. В машине мы будем выглядеть дружной
семьей.
Только я-то уже не верю в семью. Я ни во что теперь не верю. Ни в
самого себя, ни в других. По существу, я изверился в человечестве и
понимал теперь, почему отец Рэя пустил себе пулю в лоб.
Кто знает, не случится ли этого и со мной? Очень успокоительно
держать револьвер в ночном столике.
В тот день, когда мне надоест барахтаться в жизни, достаточно будет
одного жеста, и баста.
Изабель прекрасно управится с девочками, да к тому же она получит
довольно большую сумму по страховому полису...
Никто не читал этих мыслей на моем лице. К людям так привыкают, что
продолжают видеть их все теми же, что и в первый раз...
Разве я, например, отдавал себе отчет, что Изабель уже за сорок и что
волосы у нее начали седеть? Мне приходится сделать над собой усилие,
чтобы понять: мы оба уже перешагнули за середину отпущенной нам жизни и
очень скоро станем стариками.
Да разве я уже и не кажусь стариком своим дочерям? Могут ли они
вообразить, что я сгораю от желания сойтись с такой женщиной, как Мона?
Готов держать пари, они воображают, что с их матерью мы уже не способны
на любовь и именно поэтому у них и нет целой кучи сестер и братьев.
Вернувшись домой, я застал Изабель за стряпней. Она стояла
нагнувшись, и я, как обычно, коснулся губами ее щеки. Потом я прошел
сменить костюм на старую домашнюю куртку из мягкого твида с кожаными
нашивками на локтях.
Открыв шкаф с напитками, я крикнул:
- Выпьешь чего-нибудь?
Она поняла, что я имею в виду.
- Нет, спасибо... Впрочем, да, только посильнее разбавь...
Я приготовил для нее легонький скотч, а себе куда более крепкий.
Она присоединилась ко мне в гостиной. На ней было домашнее платье в
цветочек, которое она всегда надевала, занимаясь хозяйством.
- Я еще не успела переодеться...
Протягивая ей стакан, я сказал:
- Твое здоровье...
- И твое, Доналд...
Мне показалось, что в ее голосе звучала некая значительность,
содержавшая как бы предупреждение.
Я предпочел не смотреть ей в глаза, опасаясь встретить иное
выражение, чем обычно. Пройдя в библиотеку, я уселся в свое излюбленное
кресло, а она вернулась к хозяйственным хлопотам.
Что она подумала, найдя окурки? Идя в гараж, была ли она уверена, что
найдет их или, во всяком случае, найдет след моего пребывания там?
Что навело ее на мысль о моем истинном поведении, когда я вышел из
дома на поиски Рэя? Как она поняла, что я вовсе не намеревался
углубиться в пургу?
Она не могла видеть, что я свернул с дороги, ночь была чересчур
темна. Она не могла слышать моих криков из-за воя ветра.
Да ведь и я сам в тот момент, когда выходил из дома, ни о чем не
подумал. Только ступив несколько шагов среди бурана, я уклонился.
Знала ли она всегда, что я - трус? Ведь, по существу, в этом все
дело. Физическая, непреодолимая трусость. Я был совершенно вымотан и
любой ценой хотел избежать дальнейших физических страданий.
Догадалась ли она об этом? Ведь только сидя на скамейке, я понял, что
меня радует исчезновение Рэя и его возможная смерть, - ведь только чудом
он мог бы отыскать правильную дорогу.
Поняла ли она и это? И в таком случае каковы ее чувства ко мне?
Презрение? Жалость? Ничего такого я не прочитал в ее глазах. Всего лишь
любопытство.
Тут пришло новое, более экстравагантное объяснение. Она оттолкнулась
от мыслей Олсена, проскользнувших в некоторых его вопросах, но ведь
Олсен меня мало знает и образ мышления у него полицейский.
Лейтенант оглядывал меня и Мону, взвешивая возможность интимной связи
между нами. В этом-то я уверен. Готов держать пари, что он наводил
секретные справки. Но случаю было угодно, чтобы на вечере у Эшбриджей я
почти ни разу не приблизился к Моне.
Думает ли Изабель, что у меня были тайные свидания с Моной?
Я езжу в Нью-Йорк в среднем раз в неделю и провожу там целый день.
Случается, и заночевываю. Рэй часто путешествовал, потому что его
агентство имеет ответвления в Лос-Анджелесе и в Лас-Вегасе.
Увидев меня вернувшимся домой в одиночестве, не подумала ли моя жена,
пусть на какое-то мгновение, что я мог воспользоваться этой кошмарной
ночью, чтобы отделаться от Рэя?
Хладнокровно рассуждая, в этом нет ничего невозможного. Я
действительно думаю, что, если бы она узнала о совершенном мною
убийстве, она не реагировала бы иначе, а продолжала бы жить со мной бок
о бок, смотря на меня так, как она смотрит, с любопытством и с надеждой
во всем разобраться.
Мы поели наедине в столовой, и перед нами, по обыкновению, стояли два
серебряных канделябра с красными свечами. Это была традиция Изабель. Ее
отец, хирург, тоже любил торжественность.
У меня дома, над типографией и редакцией "Ситизена" [1], жили куда
проще.
Кстати, почему отец не позвонил мне, чтобы расспросить о происшествии
с Рэем? Ведь он по-прежнему издает в Торрингтоне свою еженедельную
газету, одну из старейших в Новой Англии, которая насчитывает больше ста
лет своего существования.
После смерти моей матери он живет один. Вернулся к холостяцким
привычкам и если не идет в ресторан, то охотно сам себе стряпает. Та же
уборщица, что наводит порядок в редакции газеты, поднимается и к нему на
второй этаж, чтобы застелить его постель.
Мы живем всего в каких-нибудь тридцати милях друг от друга, и тем не
менее я езжу навестить его не больше чем раз в два-три месяца. Вхожу в
его кабинет, отделенный от типографии всего лишь стеклянной
перегородкой; он всегда с засученными рукавами и всегда за работой.
Поднимая глаза от своих бумаг, он всегда как бы удивляется, что я
приехал.
- Добрый день, сын...
- Добрый день, отец...
Он продолжает писать, или править гранки, или говорить по телефону. Я
сажусь в единственное кресло, которое стоит все на том же месте, с
времен моего детства. Наконец он задает мне вопрос:
- Ты доволен?
- Все идет хорошо.
- Изабель?
У него к ней слабость, хотя он ее несколько и стесняется. Много раз
отец, шутя, говорил мне:
- Ты не достоин такой жены, как она...
После чего он, из чувства справедливости, добавлял:
- Не больше, чем я был достоин твоей матери...
Мама умерла три года назад.
- Девочки?
Он никогда не мог запомнить их возраста, и они в его представлении
были куда моложе, чем на самом деле.
Отцу семьдесят девять лет. Он высок, тощ и согбен. Я всегда помнил
его сгорбленным, всегда худым, с маленькими, очень хитрыми глазками.
- Как идут дела?
- Не жалуюсь.
Он выглядывал в окно.
- Смотри-ка! У тебя новая машина...
Своей он пользовался больше десяти лет. Правда, пользовался-то он ей
довольно редко. Он редактировал "Ситизен" почти один, и его редкие
сотрудники были бесплатными добровольцами.
Женщина лет шестидесяти, г-жа Фукс, которую я знал издавна,
занималась сбором рекламы.
Отец печатал также визитные карточки, похоронные извещения,
коммерческие каталоги для местных торговцев. Он никогда не стремился
расширить свое предприятие, а, наоборот, постепенно все сужал поле
деятельности.
- О чем ты задумался?
Я вздрогнул как пойманный на месте преступления. Привычка!
- Об отце... Я удивлен, что он не позвонил нам.
У Изабель уже не было ни отца, ни матери, только два брата,
