обосновавшихся в Бостоне, и еще сестра, вышедшая замуж в Калифорнии.
- Надо будет заехать к нему как-нибудь утром.
- Ты не был у него уже больше месяца.
Я решил непременно съездить в Торрингтон. Мне было интересно
взглянуть по-новому на отца, на наш дом.
После еды я вернулся в библиотеку, где, поколебавшись между
телевизором и газетой, выбрал последнюю. Через четверть часа я услышал
гудение машины для мытья посуды и увидел вошедшую ко мне Изабель.
- Ты не думаешь, что тебе надо бы позвонить Моне?
Расставляет ли она мне ловушку? Нет, жена казалась, как всегда,
искренней. Была ли она способна на неискренность?
- Почему?
- Ты был лучшим другом ее мужа. Вряд ли у нее есть настоящие друзья в
Нью-Йорке, а Боб Сэндерс улетел, не дав себе труда задержаться хотя бы
на день...
- Таков уж Боб.
- Ей, вероятно, очень одиноко в их огромной квартире... Сможет ли она
сохранить такое роскошное жилище?
- Не знаю...
- У Рэя были деньги?
- Он много зарабатывал.
- Но ведь и тратил тоже много, разве не так?
- Вероятно. Но его доля в деле Миллер и Миллер должна выражаться в
солидной сумме.
- Когда ты предполагаешь поехать к ней?
Это не было допросом. Она просто разговаривала, как жена
разговаривает со своим мужем.
- Позвони ей. Поверь, это будет ей приятно.
Я знал на память номер Рэя, с которым время от времени встречался,
наезжая в Нью-Йорк. Я набрал номер и услышал гудки, раздававшиеся
довольно долго.
- Мне кажется, там никого нет.
- Или она легла спать.
Именно в эту минуту послышался голос Моны:
- Алло! Кто говорит?
- Доналд.
- Очень мило, что вы позвонили, Доналд. Если бы вы только знали, до
чего я здесь ощущаю себя покинутой.
- Поэтому-то я и звоню вам. Мне посоветовала Изабель.
- Поблагодарите ее за меня.
В ее голосе мне почудилась ирония.
- Если бы вы не были столь далеко, я бы попросила вас провести со
мной вечер. Моя добрая Жанет делает что может. Я брожу по комнатам, не
находя себе пристанища. С вами такого никогда не бывало?
- Нет.
- Вам повезло. Утро было чудовищным. Этот еле влачившийся кортеж.
Потом все эти люди на кладбище. Если бы не вы...
Значит, она заметила, что я взял ее под руку.
- Я бы свалилась в снег от усталости. А этот напыщенный верзила Боб,
который столь церемонно со мной раскланялся перед тем, как удрал в
аэропорт.
- Я видел.
- Миллеры говорили с вами?
- Они спрашивали, буду ли я заниматься вашими делами?
- Что вы ответили?
- Что буду помогать вам по мере сил. Поймите, Мона, что я не хочу
навязываться. Я всего лишь провинциальный адвокат.
- Рэй считал вас первоклассным юристом.
- В Нью-Йорке сколько угодно более умелых, чем я.
- Мне хотелось бы, чтобы это были именно вы. Конечно, если Изабель...
- Нет. Она не увидит в этом ничего предосудительного, наоборот...
- Вы свободны в понедельник?
- В котором часу?
- В любое время. Вам ведь надо два часа на дорогу? Хотите в
одиннадцать?
- Я буду у вас.
- Теперь я сделаю то, что собиралась сделать еще в пять часов:
проглочу две таблетки снотворного и лягу. Если бы только было возможно,
проспала бы двое суток.
- Спокойной ночи, Мона.
- Спокойной ночи, Доналд. До понедельника... Еще раз благодарю
Изабель.
- Сейчас же передам ей это.
Я повесил трубку.
- Мона благодарит тебя.
- За что?
- Прежде всего за все, что ты для нее сделала. А также за то, что ты
разрешаешь мне заняться ее делами.
- Почему бы я могла воспротивиться этому? Разве я когда-нибудь
возражала против какого-нибудь из твоих дел?
Это было правдой. Я едва не расхохотался. Это действительно было ей
несвойственно. Она не позволяла себе выражать свои мнения. Разве что
время от времени в некоторых случаях бросала одобрительный или,
напротив, как бы отсутствующий взгляд, что служило достаточным
предостережением.
- Ты поедешь в Нью-Йорк в понедельник?
- Да.
- На машине?
- Это будет зависеть от метереологической сводки. Если объявят о
новом снегопаде, поеду утренним поездом.
Вот. Как легко. Мы беседовали, словно обычные супруги, спокойно,
просто. Люди, которые увидели и услышали бы нас, могли бы принять нас за
образцовую парочку.
А ведь Изабель смотрит на меня то ли как на подлого труса, то ли как
на убийцу. Я же твердо решил, что в понедельник изменю ей с Моной.
Дом жил своей обычной жизнью, возможно, оттого, что он был очень стар
и укрывал на своем веку уже немало поколений семейств. Правда комнаты со
временем расширились. В некоторых были перенесены двери, воздвигнуты
новые перегородки, а старые снесены. В семи, не больше, метрах от
спальни был выдолблен в скале бассейн.
Дом дышал. Временами из подвала доносился шум электрического
нагревателя отопления, иногда слышалось потрескивание деревянной обшивки
или балок. До самого декабря в камине у нас ютился сверчок.
Изабель взялась за газету и надела очки. В очках глаза ее выглядели
иначе, не столь безмятежно, а как бы испуганно.
- Как поживает Хиггинс?
- Очень хорошо.
- Жена его оправилась после гриппа?
- Забыл спросить у него.
Мы были вполне готовы киснуть подобным образом весь вечер, и именно
подобное существование я влачил семнадцать лет кряду.
5
Все произошло так, как я и предполагал, и я не думаю, чтобы Мона была
удивлена. Я даже уверен, что она ждала этого, а может быть и жаждала,
что никак не обозначает, будто она влюбилась в меня.
До этого дома у нас развернулся обычный уик-энд с дочерьми. Мы с
Изабель съездили за ними в Литчфилд и минут пятнадцать беседовали с мисс
Дженкинс, у которой маленькие черненькие глазки и плюющийся при
разговоре рот.
- Если бы все наши ученицы походили на вашу Милдред...
По правде сказать, я ненавижу школы и все, что с ними связано.
Во-первых, видишь и вспоминаешь себя во всех возрастах, что само по себе
уже стеснительно. Потом, невольно вспоминается первая беременность жены
и первый крик ребенка, первые пеленки, и, наконец, тот день, когда
ребенка впервые ведут в детский сад и возвращаются оттуда без него.
Годы отмечены, словно этапы, раздачей премий, в школе - каникулами.
Создается традиция, которую воображают незыблемой. Родится другой
ребенок, который следует тому же ритуалу, попадает к тем же педагогам.
И вот перед вами уже пятнадцатилетняя дочь и вторая, двенадцати лет,
и вы сами - человек на склоне лет.
Как в песенке Джими Брауна: крестильные колокола, венчальные колокола
и похоронные колокола. Потом все начинается сначала с другими.
Первый вопрос, заданный Милдред, едва мы сели в машину:
- Мама, я смогу отправиться с ночевкой к Соне?
Они всегда спрашивают разрешения у матери, мое мнение совершенно не
идет в счет. Соня - дочь Чарли Браутона, соседа, с которым мы
поддерживаем более или менее дружеские отношения.
- Она тебя пригласила?
- Да. У нее будет завтра небольшая вечеринка, и она предложила мне
переночевать.
У Милдред такая аппетитная мордашка, что ее прямо-таки хочется
съесть. У нее светлая кожа ее матери, но с веснушками под глазами и на
носу. Она приходит от них в отчаяние, но они-то и составляют главное
очарование дочери. Черты ее лица и тело еще совсем ребяческие, она
невероятно похожа на куклу.
- Как ты думаешь, Доналд?
Должен отметить, что Изабель никогда не забывает спросить моего
мнения. Но если бы я имел несчастье отказать, дети отшатнулись бы от
меня, поэтому я всегда говорю "да". Тут вмешалась Цецилия:
- А я буду торчать дома одна?
Ведь быть с нами и означает для нее быть одной! Восхваляют семью,
единение между детьми и родителями. Цецилии двенадцать лет, и она уже
говорит об одиночестве.
Это нормально. Я был в ее возрасте таким же.
Я и сейчас помню томительные воскресные дни, в особенности когда шел
дождь.
- Мы пригласим кого-нибудь из твоих подруг...
Родители перезваниваются. Организуется обмен.
- Может быть, Мэйбл сможет провести у нас уикэнд?
В воскресенье к одиннадцати часам мы, все четверо, направляемся в
церковь. Там тоже наблюдаешь, как люди стареют год от году.
- Это правда, что твой друг Рэй умер у нас в саду?
- Правда, моя дорогая.
- Ты покажешь мне место?
Девочки не видели мертвого Рэя - им не показали.
Ведь с детьми ведут себя так, как будто смерти не существует, как
будто умирают только другие - неизвестные люди" не принадлежащие к семье
и к маленькому кружку друзей.
Но дело не в этом. Это не столь существенно. Интереснее то, что
Цецилия за воскресным завтраком вдруг спросила:
- Тебе грустно, мама?
- Да нет...
- Это из-за того, что случилось с Рэем?
- Нет, моя дорогая. Я такая же, как и всегда.
Девочки похожи скорее на мать, чем на меня, но в Цецилии есть что-то
свое. Она почти шатенка, а глаза у нее орехового цвета, и еще совсем
крошкой она высказывала такие суждения, которые нас потрясали.
Цецилия склонна к размышлениям, у нее интенсивная внутренняя жизнь, о
которой мы ничего не знаем.
- Вы повезете нас обратно вдвоем?
- Спроси у отца...
Я сказал, что поедем все вместе. И в воскресенье вечером мы их
отвезли. В конце-то концов, мы их почти и не видели.
Потом я смотрел телевизор, что в это время делала Изабель - не могу
сказать. У нее всегда находится какоенибудь занятие.
Наша служанка приступила к исполнению своих обязанностей. Ее зовут
Даулинг. Ее муж - известный во всей округе пьяница, каждую субботу он -
участник драк в барах, после чего его находят спящим где-нибудь на
тротуаре или на обочине дороги.
Он перепробовал множество ремесел и отовсюду был изгнан. С некоторых
пор он разводит свиней, соорудив для них загон из старых досок у себя на
участке. Соседи жалуются на него, и муниципалитет предпринимает попытки
прекратить свиноводство.
У них восемь детей, все - мальчики и все похожи на отца, все, как и
он, наводят ужас на всю округу. Их зовут Рыжими, не различая одного от
другого, большинство из них к тому же - близнецы.
Отец и сыновья составляют как бы банду или клан, который живет за
пределами общества, и одна лишь мать, бедняжка Даулинг, ведет нормальную
жизнь, работая в домах как приходящая прислуга. Она молчалива. Тубы у
нее поджаты, и она смотрит на людей с презрением.
Она хочет услужить, но делает это не без осуждения.
- Ты заночуешь в Нью-Йорке? Приготовить твой чемодан? - спрашивает
Изабель.
- Нет. Я почти наверняка управлюсь к вечеру.
Ее взгляд начинает бесить меня. Я никак не пойму, что же он выражает.
В нем нет иронии, и тем не менее он вроде бы говорит:
"Знаю тебя как облупленного! Знаю все. Сколько ни притворяйся, от
меня не спрячешься... "
Противоречиво то, что в ее взгляде сквозит и любопытство. Можно
подумать, что она каждую минуту задает себе вопрос, как я буду
реагировать и как поступать.
Она видит перед собой нового человека и, возможно, сомневается, все
ли его качества были ею раньше прощупаны.
Изабель знает: в Нью-Йорк я еду на свидание с Моной. Не почувствовала
ли жена, пока та была здесь, что я возжелал ее? Не волнует ли Изабель
мысль о возможных последствиях этого?
Она старается никак не проявлять свою ревность. Ведь сама же она в
четверг вечером посоветовала мне позвонить Моне. И не она ли в
воскресный вечер предложила приготовить мне чемодан, как если бы само
собой разумелось, что ночь я проведу в Нью-Йорке?
Можно подумать, что она меня подталкивает. Но зачем? Предотвращая
возможность моего возмущения? Или во имя сохранения того, что еще можно
