думает, что я одумался и не хочу окончательно скомпрометировать себя?
Я ненавижу Изабель.
Долго я не мог найти, куда поставить машину. Вот наконец я и в доме
на 56-й улице. Бросился к лифту. Позвонил. Дверь тотчас же открылась, и
я увидел перед собой Мону в легком костюме изумрудно-зеленого цвета и в
маленькой белой шляпке, одетой набок.
Я остолбенел. Она так удивилась, как если бы не ждала, что это может
произвести на меня подобное впечатление.
- Бедный мой Доналд.
Я не хочу быть бедным Доналдом. Даже и для нее. Я не мог прижать ее к
себе так, как делал это, когда она встречала меня в пеньюаре.
- Огорчены?
Мы все же расцеловались. Она и вправду сильно загорела, и поэтому
лицо ее показалось мне изменившимся.
- Мне захотелось сегодня утром прогуляться с тобой в Центральном
парке. Ты против?..
Лицо у меня прояснилось. Предложение было милым.
Погода к тому располагала. Мы еще не отпраздновали вместе наступление
весны.
- Хотите выпить чего-нибудь перед уходом?
- Нет.
Она повернулась в сторону кухни.
- Я не вернусь к завтраку, Жанет...
- Хорошо, мадам.
- Если мне позвонят, скажите, что я вернусь к двум или трем часам...
Не впервые было нам прогуливаться вместе, но весенний воздух легче
зимнего, свет солнца веселил глаза, а небо, просвечивавшее между
небоскребами, поражало ослепительной чистотой.
Перед отелем "Плацца" стояло несколько извозчиков, поджидавших
туристов или влюбленных. У меня мелькнула мысль нанять одного из них. Но
Мона ни на что не обращала внимания. Она шла со мной об руку, слегка
опираясь на меня.
- Как поживают Милдред и Цецилия?
- Очень хорошо. Они провели каникулы с нами.
Мы совершили несколько экскурсий и даже ездили на Кэйп Код.
Мы медленно приближались к бассейну, где зимой бывает каток и где мы
с Рэем, будучи студентами, катались иногда на коньках, когда
задерживались в НьюЙорке.
Я почувствовал на своей руке более сильный нажим руки, затянутой в
белую перчатку.
- Мне надо поговорить с вами, Доналд...
Странно! Я ощутил мурашки не на спине, а в голове и спросил
совершенно изменившимся голосом:
- Да?
- Мы старые приятели, не так ли?.. Вы - лучший из всех приятелей,
которые когда-либо были у меня...
Матери наблюдали за ковыляющими младенцами. Оборванец, которому не на
что уж было надеяться, спал на скамейке, и у него был такой несчастный
вид, что невольно хотелось отвернуться.
Мы медленно продвигались. Нагнув голову, я уставился на гравий у себя
под ногами.
- Вы знакомы с Джоном Фальком?
Я где-то читал о нем. Имя было мне знакомо, но я не мог вспомнить,
кто это такой. Да я особенно и не старался. Я ждал приговора. Все это
неизбежно и фатально должно было кончиться приговором.
- Он - продюсер двух лучших программ телевидения...
Мне нечего было сказать. Я прислушивался к шумам парка: птичьим и
детским голосам, машинам, проезжавшим по 5-й авеню. Я видел уток, одни
из которых приглаживали свои перышки, стоя на лужайке, а другие плавали,
оставляя за собой на воде треугольный след.
- Мы знакомы друг с другом очень давно. Ему сорок лет. Три года назад
он развелся, и у него маленькая дочь...
Очень быстро, как бы желая поскорее разделаться, она прибавила:
- Мы решили пожениться, Доналд...
Я ничего не сказал. Ничего не смог сказать.
- Вы опечалены?
Я чуть не расхохотался над выбранным ею словом. Опечален? Я был
оглушен. Я был... Это - необъяснимо. У меня ничего больше не оставалось,
да - ничего...
До сих пор оставалось хоть нечто, хоть нечто оставалось. Оставалась
Мона, пусть наша связь и была иллюзорной, пусть даже и вопроса не было о
любви между нами.
Перед моими глазами встал будуар, движение губ Моны навстречу тюбику
губной помады, пеньюар, который с нее соскальзывает...
- Простите меня...
- В чем?
- Я причиняю вам боль... Я ведь чувствую, что причиняю боль...
- Немного, - выдавил я наконец из себя, тоже употребляя до смешного
невыразительное слово.
- Надо было давно поговорить с вами об этом. Уже целый месяц я
собираюсь. Никак не могла решиться. Мне даже приходило в голову - не
познакомить ли вас с Джоном и не спросить ли совета.
Мы не смотрели друг на друга. Она все рассчитала. Затем и привела
меня в парк. Прогуливаясь среди публики, невольно станешь сдерживаться.
- Когда вы рассчитываете?..
- О! Не так скоро. Надо многое уладить. Найти новую квартиру - ведь
Моника будет жить с нами.
Значит, девочку зовут Моникой.
- Отец добился в суде решения - воспитывать ребенка будет он. Он ее
обожает.
Ну разумеется! Разумеется! А в ожидании событий этот Джон Фальк, так
ведь он зовется, спал уже с ней на широкой постели в квартире на 56-й
улице?
Весьма возможно. По-приятельски, как говорила Мона. Нет, тут уж не
по-приятельски, раз они решили пожениться.
- Я в отчаянии, Доналд... Но мы останемся друзьями, не так ли?
А потом что?
- Я говорила о вас с Джоном...
- Вы ему сказали всю правду?
- Почему бы и нет! Он не принимает меня за девственницу...
Это слово в ее устах, произнесенное в солнечном парке, меня
шокировало. Клянусь, что я не влюблен в Мону. Никто мне не поверит, но
это так.
Она представляет собою для меня не только женщину, это...
Что это? Да ничего! Надо думать, что абсолютно ничего, раз она с
такой легкостью оборвала нить.
Она вернется на телевидение. Я увижу ее на экране, сидя в библиотеке
у себя в Брентвуде бок о бок с Изабель.
Я подумала, что мы могли бы где-нибудь пообедать, если вы не
против...
- Это он должен позвонить вам между двумя и тремя часами?
Да...
- Он знает, что я здесь?
- Да...
- Знает, что вы увели меня в Центральный парк?
- Нет. Эта мысль пришла мне в голову, когда я одевалась.
Одевалась с присущим ей спокойным бесстыдством не передо мной, а в
одиночестве или в обществе Жанет.
- Это будет трудно, Жанет...
- Он поймет, мадам...
- Конечно, поймет, но ему это как-никак будет тяжело...
- Если бы пришлось отказываться от всего, что заставляет страдать
других...
Мона закурила, искоса поглядывая на меня, и я улыбнулся ей. Во всяком
случае, сделал какую-то гримасу, выдавая ее за улыбку.
- Вы будете навещать меня?..
- Не знаю.
Конечно нет. Что общего может у меня быть с господином и госпожой
Фальк? Или с девочкой по имени Моника?
У меня и у самого две девочки.
Мне показалось, что солнце начало припекать сильнее, чем в предыдущие
дни. Мы вошли в бар отеля "Плацца".
- Два двойных мартини...
Я не спрашивал у нее, что она будет пить. Возможно, когда она с
Фальком, то пьет что-нибудь другое. В последний раз я соблюдал нашу
традицию.
- Ваше здоровье, Доналд.
- Ваше здоровье, Мона.
Это было всего труднее. Произнеся ее имя, я чуть было по-идиотски не
разрыдался. Эти два слога...
К чему пытаться объяснять? Я видел свое лицо в зеркале среди бутылок.
- Где вы хотите, чтобы мы пообедали? - Она предоставляла мне право
выбора. Это - мой день. Мой последний день. Надо, чтобы все сошло как
можно лучше.
- Мы можем пойти в наш французский ресторанчик...
Я отрицательно покачал головой. Предпочитая толпу и место, лишенное
воспоминаний.
Мы завтракали в "Плацце", где большой зал был переполнен. Я почти
иронически предложил ей паштет из гусиной печенки, и она согласилась.
Потом омара. Словом, торжественный обед!
- Хотите блинов?
- Почему бы и нет?
Соглашаясь, она хотела доставить мне удовольствие. Я видел, как она
поглядывает на часы.
Я не сердился на нее за это. Она дала мне все, что могла дать, очень
мило, с горячей, животной нежностью, это я сам ничего ей не дал.
Взгляд мой упал на положенную на скатерть ее руку, точно так лежала
она когда-то январской ночью на паркете, и мне захотелось приблизить к
ней свою руку, чтобы сжать ее.
Смелее, Доналд!
Она догадалась.
- Если бы вы только знали, как мне это тяжело, - вздохнула она.
Потом мы пешком отправились к ней. Мне так хотелось прошептать:
- В последний раз, можно?
Мне казалось, что тогда наступит облегчение.
Я смотрел на окна четвертого этажа. Мы вошли в холл.
- Прощайте, Доналд...
- Прощайте, Мона...
Она бросилась в мои объятия и, не заботясь о своем гриме, поцеловала
меня долгим, глубоким поцелуем...
- Никогда вас не забуду, - задыхаясь, пробормотала она.
Потом быстро, почти лихорадочно, открыла дверь лифта.
3
С тех пор прошел месяц, и моя ненависть к Изабель все увеличивается.
Как и следовало ожидать, она обо всем догадалась, как только я вернулся.
А я ведь даже и на напился. Не ощущал в этом потребности.
Ведя машину вдоль Таконик Паркуей, я мысленно рисовал себе ту жизнь,
которая ожидала меня ежедневно, от пробуждения до отхода ко сну. Я
отчетливо видел все: дома - хождение из комнаты в комнату, почта,
контора, секретарша, которая скоро нас оставит, завтрак, опять контора,
клиенты, корреспонденция, стаканчик виски перед обедом, трапеза наедине
с женой, телевизор, книга или газета...
Я не упустил ни одной подробности. Я подробнейше их вычерчивал,
словно тушью.
Это были как бы гравюры, альбом гравюр, живописующих дни некоего
Доналда Додда.
Изабель, как я и ожидал, ничего не сказала. Я предвидел также, что в
ней не может пробудиться жалость, да я этого и не хотел. Она все же
сумела скрыть свое торжество и сохранила отсутствующий взгляд.
Но уже на следующий день она глядела на меня так, как смотрят на
больного, спрашивая себя, выживет он или умрет.
Я не умирал. Моя механика действовала безотказно. Я был хорошо
выдрессирован. Все мои движения оставались неизменными, а также и
произносимые мною слова, мои привычки, жесты за столом, в конторе,
вечером в кресле.
Почему продолжает она выслеживать меня? На что надеется?
Я чувствовал, что Изабель не удовлетворена. Ей нужно нечто другое.
Мое полное уничтожение?
Я не был уничтожен. Хиггинс тоже удивился, что я не еду в Нью-Йорк.
Секретарша и та удивлялась.
Прошла еще неделя, и Хиггинс успокоился, поняв, что так называемая
моя связь закончилась.
Так я вернулся в мир порядочных людей и нормальных существ. Я как бы
переболел моральным гриппом, от которого потихонечку выздоравливал.
Хиггинс старался быть со мной приветливым, ободряющим, по нескольку
раз на день заходил в мой кабинет поболтать о делах, о которых раньше он
довольствовался перекинуться словом-другим, на ходу.
Он явно старался заинтересовать меня окружающим. Я как-то встретил
Уоррена на почте, куда многие заходят утром за своей корреспонденцией.
Помня о том приеме, какой я ему оказал в его последний визит, он,
видимо, колебался, подойти ли ко мне, наконец решился:
- Вы хорошо выглядите, Доналд!
С чего бы это!
Я избегал поездок в Нью-Йорк даже тогда, когда это было нужно,
старался улаживать дела по телефону или письменно. Однажды, когда мое
присутствие было необходимо, я попросил Хиггинса заменить меня, и он
принужден был согласиться.
Не означало ли это, что я выздоровел или почти выздоровел?
Если бы только все они знали, до чего я ненавидел Изабель! Но об этом
знала она одна.
Я ведь наконец понял. Так долго я искал объяснения ее взгляду.
Сколько я делал различных предположений, не подумав о самой простой
разгадке.
Я вышел из-под ее контроля. Разорвал путы. Стал ей недоступен.
Этого она не простит никогда. Я был ее достоянием, как дом, как
девочки, как Брентвуд и замкнутый круг нашего в нем существования.
Я ускользнул и начал смотреть на нее извне. Я смотрел на нее с
