ятно узнать, что твоя сестра учинила такую глупость...
Терлинк ненавидел их. Ему трудно было это скрывать. Лицо его, несмот-
ря на всю свою невозмутимость, побледнело. Он смотрел на Ван де Влита и,
казалось, говорил ему: "Видишь, это все же битва! Но здесь я, и со мной
они не сладят! "
Ван де Влит был слишком розовощек и носил не в меру симпатичные уси-
ки. Он подарил коммуне все принадлежавшие ему польдеры, а также пытался
покончить с бедностью - вот почему его избрали бургомистром, и это было
справедливо, не стань он чем-то вроде святого. Настал день, когда люди
устали от своего вечно одинакового святого и перекинулись на сторону на-
чальника службы дамб, тех самых дамб, что Ван де Влит построил на свои
деньги и подарил городу.
Начальник заставил избрать себя бургомистром и снял портрет своего
бывшего хозяина. Ван де Влит нашел себе приют в Тенте и умер там бедня-
ком, а полувеком позднее вернули на прежнее место его портрет и торжест-
венно почтили память художника.
- Скажите еще, господин Кемпенар...
Тут бургомистр осекся. До них донесся звон колокола, но это был со-
вершенно особый звон - погребальный. Терлинк посмотрел, который час по-
казывает лежащий перед ним хронометр.
- Жеф? - спросил он.
Его собеседник перекрестился. Йорис, помедлив, также поднес руку ко
лбу, груди, плечам.
- Его, конечно, не отпевали в церкви?
- Нет, баас. Мать его, кажется, просила, чтобы тело благословили хотя
бы у могилы...
- Отказали?
- Да, баас.
- Вам известно, когда Лина выйдет из больницы?
- Говорят, ее можно будет перевезти послезавтра.
Йорис встал, еще раз взглянул на Ван де Влита и дважды обошел вокруг
письменного стола, а секретарь с жалким видом стоял посередине истоптан-
ного ковра.
- Чего вы ждете, господин Кемпенар?
- Виноват, я думал...
- Внесите мать Жефа Клааса в списки отдела благотворительности...
Впрочем, нет, не вносите.
- Да, баас... Я хотел сказать "нет"... Словом, я ее не внесу.
И обмякший, опухший секретарь вышел, пятясь и обнажая гнилые зубы в
фальшивой улыбке. Снегопад становился все гуще. Нетрудно было предста-
вить себе кладбище, по которому торопливо движется катафалк с семенящей
за ним женщиной.
Йорис Терлинк был в плохом настроении. Стоя у окна, он как бы возвы-
шался над площадью, где под тонким слоем снега угадывались тысячи штук
брусчатки.
Он увидел, как на другой стороне площади из своей улицы вышел адвокат
Мелебек и направился прямо к ратуше, оставляя за собой черные следы ша-
гов.
Терлинк успел бы уйти. Чуть было так и не сделал. Затем, словно хо-
зяйка, услышавшая, что в квартиру звонят, окинул взглядом кабинет, пе-
реставил один из стульев и принял позу в своем плетеном кресле:
- Войдите, господин Кемпенар. В чем дело?
- Господин Мелебек хотел бы...
- Скажите, что я тотчас его приму. Я позвоню.
Йорис взглянул на хронометр и решил, что заставит адвоката ждать ров-
но семь минут. Чтобы убить время, почистил себе ногти самым узким лезви-
ем своего перочинного ножа. Потом подумал, что с адвоката довольно будет
шести минут, и позвонил:
- Пригласите господина Мелебека.
Мелебек, сын железнодорожного служащего, всегда был в монастырской
школе первым учеником, поэтому его предназначили для духовной карьеры и
дали ему стипендию в коллеже.
Лицо у него было бледное, лоб чересчур высокий и широкий, нос длин-
ный, глаза близорукие, очки в стальной оправе.
В конце концов его покровители решили, что он принесет им больше
пользы как мирянин, и сделали его адвокатом епископства.
- Здравствуйте, Мелебек.
- Здравствуйте, Терлинк. После разговора вчера вечером я подумал...
Под мышкой у него, как всегда, торчал портфель: это была его мания.
Он не пил, не курил. За пять лет брака прижил четырех детей.
- После вашего ухода мы встали исключительно на точку зрения общего
интереса.
- Не сомневался в этом, Мелебек.
Они не выносили друг друга. Для Терлинка Мелебек был в совете
единственным противником, столь же хладнокровным, как он сам.
Мелебеку Йорис представлялся прежде всего тем человеком, каким хотел
бы стать сам адвокат; во всяком случае, бургомистр загораживал ему доро-
гу и был нечувствителен к его иронии.
- Очень мило с вашей стороны, Терлинк, что вы не сомневаетесь в этом:
мы ведь все - и вы также - работали для общего блага, верно? Вчера мы
были взволнованы, да, поистине взволнованы, видя, как вы поспешили к нам
в такой трудный момент...
Терлинк вновь раскурил сигару.
- И мы поняли, что вместе с нами вы хотите избежать скандала, который
лишь внесет смятение в души. Поэтому, как вы сами видели, все без коле-
баний согласились резать по живому...
Йорис поднял голову. Слово Мелебека подействовало на него, словно вид
ножа, врезающегося в тело, и он, сам того не желая, вспомнил ямочки на
лице Лины ван Хамме, черты которой разом ожили перед его внутренним взо-
ром.
- Не следует только допускать, чтобы столь прискорбный факт после по-
добного решения использовали в избирательных целях.
- Что вам поручили мне передать?
- Вы пробудете бургомистром самое малое еще три года. Ван Хамме не
собирается больше выставлять свою кандидатуру.
- Вот как?
- Вас просят об этом - проявить христианское милосердие и не ис-
пользовать в политической борьбе...
- Говорите, говорите, Мелебек.
Молчание.
- Что вы решили, когда я пришел вчера вечером?
- Мы лишь...
- Полно врать, Мелебек. Решение принимали не только вы, но и Леонард.
И сын Леонарда. Один ни за что не хотел терять свое положение в Верне,
другой - в армии. А поскольку для этого нужно было пожертвовать Линой...
- Терлинк!
- Что "Терлинк"? Уж не посмеете ли вы утверждать, что это неправда?
Все, вы, сговорившись с ван Хамме, тоже хотели, чтобы он пожертвовал Ли-
ной. Вы вспомнили стих, процитированный Комансом: "Если глаз твой соб-
лазнит тебя..." Он отбросил его от себя. И другой глаз тоже. А сверх то-
го - и остальное тело...
- Что это означает? - холодно осведомился Мелебек. - Вы отказывае-
тесь?
- От чего?
- От обязательства.
- Какого?
- Не пользоваться этим прискорбным происшествием в своих политических
целях.
Опять звук погребального колокола. Новые похороны.
- Испугались?
- Я этого не говорил.
- Что вы предлагаете мне взамен?
- Место на следующем собрании.
- Место ван Хамме?
- Или кого другого. Кто-нибудь подаст в отставку, чтобы уступить вам
свое кресло.
- Обещаю.
Мелебек заерзал на стуле, переложил портфель на колени:
- Но мне поручено...
- Заставить меня дать письменное обязательство?
- Просить вас... да... В общем, дать гарантию, что...
Терлинк взглянул на Ван де Влита, словно спрашивая у него совета, и
схватил перо.
"... обязуюсь никогда не намекать ни в публичных выступлениях, ни в
частных разговорах на... "
- Скажите, Мелебек...
Адвокат не шелохнулся.
- Вам еще не приходило в голову выставить свою кандидатуру в депута-
ты?
Молчание. Однако Мелебек побледнел.
- Вот ваша бумажка. Давайте мою.
И вот Терлинк прочел ручательство в том, что до истечения трех меся-
цев он станет dijkgraves, следовательно, членом верховной корпорации,
которая посредством плотин распоряжается водой как из моря, так и с не-
ба.
- Если увидите Леонарда, скажите ему...
Терлинк поискал формулу вроде той, где поминались витрины и ценники,
но не подобрал ничего подходящего.
- Нет, ничего ему не говорите. До свидания, Мелебек.
IV
- Удачного и счастливого года, Йорис!
Дважды ткнувшись ротиком в шершавые щеки мужа, она произнесла эти
слова таким жалобным голосом, таким проникновенным тоном, что, казалось,
они означали: "Один страшный год кончился, начинается другой, не менее
страшный, мой бедный Йорис! Я буду страдать. Ты будешь страдать. И молю
Бога избавить нас от еще более страшных потрясений".
Терлинк скользнул губами по волосам жены, еще накрученным на бигуди,
и прошептал:
- Счастливого года, Тереса!
Одеваться им пришлось при электрическом свете, потому что они собира-
лись к семичасовой заутрене. Намереваясь причаститься, они не поели и не
выпили кофе. Внизу под лестницей им навстречу вышла Мария:
- Счастливого и богоугодного года, баас!
На улице, в темноте, Тереса чуть не упала и взяла Терлинка под руку.
Был гололед, и многие женщины, направлявшиеся с мужьями в церковь, выде-
лывали гротескные па. Стояли холода. У всех изо рта вылетал пар, и так
же было в церкви, которую еще не согрело дыхание верующих.
Народу было полно: явились все, кто жаждал причаститься в первый день
нового года, а также те, кто надеялся целиком посвятить свое время визи-
там.
Хотя у Йориса и Тересы была своя скамья, Тереса всю службу стояла на
коленях, закрыв лицо руками, и когда ей приходилось вставать при чтении
Евангелия, вид у нее был потерянный, словно не от мира сего. Терлинк ос-
тавался на ногах, прямой, со скрещенными руками и взглядом, устремленным
на колеблющиеся огоньки алтарных свеч.
Тем не менее один раз взгляд его упал на голубую истертую плиту нефа,
где еще можно было прочесть слова: "... досточтимый Целий де Бэнет... "
Год, не то 1610-й, не то 1618-й - цифры уже неразборчивы. Под камнем
покоились останки одного из предков Тересы, которая, молясь, хватала
ртом воздух - быть может, из-за торопливости, быть может, от избытка
рвения, - отчего издавала звуки, похожие на хлюпанье насоса.
Когда народ повалил из церкви, уже занялся день, и люди с удивлением
увидели розовое солнце над белыми от инея крышами. Мальчишки торговали
облатками, большими, как облатка священника, и каждый прихожанин покупал
себе одну, по обычаю нес ее в руке и, придя домой, прикреплял к двери.
Терлинк еще не оделся - в том смысле, что на нем был пока повседнев-
ный костюм. Первым делом он съел яичницу с салом и одну из вафель, испе-
ченных Марией и наполнивших благоуханием весь дом. Затем взял гоголь-мо-
голь для Эмилии, сунул в карман вафлю и пошел вверх по лестнице, а Тере-
са, все с той же скорбной миной, проводила его глазами.
Муж только изредка позволял ей взглянуть на дочь через дверной гла-
зок. Нет, он ей ничего не запрещал. Просто в присутствии матери Эмилия
становилась невозможной, приходила в необъяснимую ярость, и успокоить ее
удавалось лишь с невероятным трудом.
Открыв наверху дверь, Терлинк нахмурился: он не застал обычной карти-
ны. Это было даже немножко страшно, потому что из-за скудного освещения
он не сразу понял, что произошло.
На кровати высилась гора перьев, под которой и спряталась сумасшед-
шая, да так ловко, что видны были только ее глаза.
- С Новым годом, Эмилия! - неуверенным голосом сказал он в прост-
ранство.
Она рассмеялась. Ей случалось смеяться вот так, смехом ребенка-идио-
та, и этот смех действовал еще хуже, чем ее вспышки, - столько в нем бы-
ло злобы и порочности.
- Я принес тебе вафлю.
Он поставил еду на ночной столик. Он знал, что Эмилия не даст ему
прикоснуться к делу ее рук - изодранному ногтями и зубами матрасу, из
которого она вытряхнула все содержимое, как еще восьмилетней девочкой
выпустила кишки котенку, вспоров ему живот швейными ножницами.
Терлинк спустился на второй этаж. Долго и тяжело расхаживал по гарде-
робной. Когда он вновь появился внизу, лицо у него было розовее, чем
обычно, кожа - глаже, волосы - прилизанней. Он был весь в черном, ворот-
ник пальто поднят, на голове - черный почти квадратный цилиндр.
На площади, где под косыми лучами солнца, падавшими через просветы
между домами, уже таял обледеневший снег, кучками стояли также одетые в
черное люди, и, когда бургомистр, направлявшийся в ратушу, проходил мимо
них, каждый молча подносил руку к шляпе.
