Детектив - Жорж Сименон

Бергомистр города Верне

   Жорж Сименон
   БУРГОМИСТР ГОРОДА ВЕРНЕ
 
   Изд. "Копирайт", г. Москва, 1997 г.
   OCR Палек, 1999 г.
 
 
   Уведомление
 
   Я не знаю города Верне.
   Я не знаю ни его бургомистра, ни его обитателей. Верне  для  меня  не
больше, чем музыкальный мотив. Надеюсь поэтому, что никто наперекор моим
уверениям не узнает себя в том или ином персонаже романа.
 
 
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 
   I
 
   Без двух минут пять. У Йориса Терлинка, поднявшего голову и взглянув-
шего на свой хронометр, который он неизменно кладет на письменный  стол,
времени ровно столько, сколько нужно.
   Прежде всего на то, чтобы подчеркнуть  красным  карандашом  последнюю
цифру и закрыть папку, на плотной полукартонной обложке которой  выведе-
но: "Проект сметы на водопровод и сантехнические работы в целом по новой
больнице святого Элигия" [1].
   Затем на то, чтобы чуть-чуть отодвинуть кресло, достать сигару, слег-
ка размять ее и обрезать элегантной никелированной гильотинкой,  которую
он вытащил из жилетного кармашка.
   Уже стемнело, был конец ноября. Над головой Йориса  Терлинка  сверкал
целый круг свечей, но свечей электрических, с ложными накладками в  виде
желтых капель нагара.
   Сигара тянулась отлично - у Терлинка сигары всегда тянулись  отлично:
он был владельцем сигарной фабрики и отборную продукцию  оставлял  себе.
Раскурив сигару, увлажнив и тщательно округлив языком кончик, он  завер-
шил приготовления тем, что вынул янтарный мундштук из  футляра,  который
закрывался с характерным сухим щелчком - по нему вернцы узнавали о появ-
лении своего бургомистра.
   Но на все это он израсходовал лишь три минуты. Две оставались в запа-
се. Из своего кресла, чуть повернув голову, Терлинк через просвет  между
темными бархатными занавесями на окнах видел главную площадь Верне,  его
дома с зубчатыми шпицами, церковь Святой Валбюрги и  двенадцать  газовых
светильников вдоль тротуаров. Он знал, сколько их, потому что его  попе-
чением их и поставили. А вот похвастать тем, что  известно,  сколько  на
площади тысяч неровных маленьких круглых штук брусчатки" которую,  каза-
лось, обдуманно уложил каждую на свое место какой-то первобытный  худож-
ник, не мог никто.
   Надо всем этим - тонкий беловатый пар вокруг уличных фонарей, а внизу
- хоть дождя и не было - нечто вроде лакового покрытия из черной  грязи,
где отпечатались следы тяжелых колес.
   Еще около полминуты. Вокруг Терлинка клубилось облако сигарного дыма.
Сквозь него бургомистр видел над монументальным камином знаменитый авто-
портрет Ван де Влита [2] в экстравагантном наряде: рукава  буфами,  узлы
лент, шляпа с перьями.
   Трудно определить, бросал Йорис Терлинк беглый взгляд на своего стар-
шего современника или просто моргал, потому что дым щипал ему веки.
   Со своего места, заслышав, как у него над головой напрягается и  при-
ходит в движение механизм боя башенных часов ратуши, он сумел точно  оп-
ределить, когда они бросят в небо пять торжественных ударов, которым,  с
отставанием в десятую долю секунды, начнет вторить перезвон с каланчи.
   Тогда бургомистр посмотрел на дверь в другом конце просторного  каби-
нета, почти незаметную на фоне резных панелей. Он подождал, пока  в  нее
заскреблись, услышал покашливание и объявил:
   - Войдите, господин Кемпенар.
   Он мог бы обойтись и без слова "господин":  вошедший  был  секретарем
городского совета, следовательно, его подчиненным. Он  употреблял  слово
"господин" в обращении к Кемпенару так, словно хотел раздавить последне-
го.
   - Добрый вечер, баас!
   Самого Терлинка величали "баас", то есть хозяин, патрон - и не только
дома или на сигарной фабрике, но и в ратуше, кафе и даже на улице.
   Был час отправки почты. Происходило это  всегда  одинаково.  Кемпенар
наклонялся над бургомистром, получал в лицо залп сигарного дыма и  отша-
тывался назад. Терлинк подписывал бумаги, отпечатанные на древней машин-
ке, заставить работать которую умел один лишь секретарь.
   На трех страницах Терлинку придраться было не к чему. Только на  чет-
вертой он отчеркнул ногтем прописное А, отбитое вместо О, а затем разор-
вал бумагу на мелкие клочки и швырнул их в мусорную корзину,  не  сказав
при этом, по традиции, ни слова.
   Когда процедура закончилась, Кемпенар жадно схватил то, что  осталось
от принесенной им папки, и вознамерился нырнуть в  дверь,  а  бургомистр
мысленно отпустил поводок, дал бедняге в надежде на избавление добраться
до середины ковра и, опять натянув сворку, внезапно отчеканил:
   - Кстати, господин Кемпенар!..
   И слово "господин" прозвучало так выразительно, что на тронутом оспой
лице обернувшегося секретаря выступил пот.
   С середины главной площади были превосходно видны как Терлинк в обла-
ке дыма, так и стоящий в нескольких метрах поодаль  его  подчиненный,  и
каждый в Верне знал, что это бургомистр с секретарем, а также и то,  что
секретарю придется сейчас пережить неприятную минуту.
   - Вы ведь были вчера на благотворительном вечере Общества святого Ио-
сифа?
   - Да, баас.
   Кемпенар все еще не сообразил, куда нацелен удар.
   - Вы, кажется, пели там "Свадьбу Жаннеты", и  вам  много  аплодирова-
ли...
   У Кемпенара был баритон, и секретарь часто  выступал  в  любительских
концертах.
   - В числе прочих вас поздравил и Леонард ван Хамме.
   На этот раз Кемпенар покраснел: он понял. Пивовар Леонард  ван  Хамме
был в ратуше личным врагом бургомистра.
   - Вы говорили с ним обо мне в буфете и дали ему понять, что я,  види-
мо, связан с франкмасонством...
   - Клянусь вам, баас...
   - От вас не только дурно пахнет, господин Кемпенар,  и  это  действи-
тельно так, что вынуждает меня закуривать, как только вы  появляетесь  у
меня в кабинете; вы еще и предаете ради удовольствия предавать, а  также
для того, чтобы угодить тому, кто, возможно, когда-нибудь вам  пригодит-
ся. Вы мне противны, господин Кемпенар.
   Когда рябоватый, неухоженный и вечно плохо вымытый бедняга  секретарь
исчез в приоткрытых дверях, Йорис Терлинк, опершись ладонями о  письмен-
ный стол, поднялся и опять глянул на Ван де Влита.
   Тот несомненно понял бы его.
   Всю зиму он одевался одинаково: черные кожаные гетры, серая тройка из
очень ноской ткани, короткое полупальто на меху. На голове черная выдро-
вая шапка, подчеркивающая огненную рыжину усов и блеклую голубизну глаз.
   На Рыночной улице он заглянул в колбасную ван Мелле, где  продавались
также ранние овощи, а витрину украшала гирлянда из дичи.
   - Что будете брать сегодня, баас? - осведомилась пухленькая г-жа  ван
Мелле.
   - Куропатки свежие?
   - Утренние... Завернуть вам одну?
   Терлинк никогда не брал больше одной. Вероятно, об этом судачили,  но
ему было, в конце концов, виднее.
   Затем он вернулся на главную площадь, где стоял его дом: искусно  от-
деланный щипец, почерневший карниз, двойное крыльцо о  пяти  ступенях  с
поручнями из кованого железа. Бургомистр отряхнул грязь с подметок и во-
шел в столовую, где под лампой с розовым абажуром был накрыт стол на две
персоны.
   Г-жа Терлинк сидела за шитьем у начищенной до блеска печки  и  каждый
вечер неизменно вздрагивала при появлении мужа, словно за всю жизнь  так
и не смогла свыкнуться с тем, что незадолго до шести он возвращается до-
мой. Она не произносила ни слова, потому что в  доме  не  говорили  друг
другу ни "Доброе утро! ", ни "Доброй ночи!" - ну какая в том  надобность
людям, постоянно делящимся друг с другом? Она торопливо собрала  кусочки
ткани, катушки, ножницы, бросила все это как попало в рабочую корзинку и
приоткрыла дверь на кухню:
   - Подавайте, Мария!
   В странном освещении, создаваемом розовым абажуром, бургомистр  смот-
рел на свое  отражение  в  каминном  зеркале.  Он  оставался  совершенно
бесстрастен, но не у отрывал взгляда от зеркала все время,  пока  снимал
пальто и шапку, а затем грел руки над печкой.
   Мария вышла из кухни, приняла от хозяина пакетик с куропаткой, а  за-
тем принесла супницу - и все это также без единого слова.
   Ставни были открыты, и сквозь окно, где красовался  медный  горшок  с
каким-то зеленым растением, с улицы было видно, как все трое медленно  и
безмолвно движутся в розовом свете.
   Терлинк уселся, его жена, в свой черед, села, сложила руки  и  начала
читать благодарственную молитву - сперва еле слышно, одними губами;  за-
тем мало-помалу шепот стал различим и на последних словах перешел в бор-
мотанье.
   После супа подали картофель с простоквашей. Йорис  любил  это  блюдо,
приправленное мелко нарезанным репчатым луком, и уже тридцать лет ел его
каждый вечер.
   Дверь в кухне оставалась открытой, и слышно было, как потрескивает на
огне куропатка, но супруги знали, что достанется ока не им.
   Обычно г-жа Терлинк дожидалась, пока хозяин доест, после чего боязли-
во сообщала:
   - Привезли уголь.
   Или:
   - Приходил сборщик платы за газ.
   Словом, что-нибудь в таком роде. Мелкие домашние новости.
   Бургомистр слушал жену не отвечая, словно думал о чем-то другом,  по-
том отодвигал свое кресло и закуривал сигару.
   Он еще не успел вставить ее в янтарный мундштук, как в коридоре  зад-
ребезжал звонок.
   Звонил он очень громко. Коридор был широкий, выложен  плитами,  лест-
ничная клетка просторная, и звуки, отражаясь от стен,  становились  осо-
бенно резки по вечерам или когда хозяева никого не ждали.
   Действительно, звонок оказался настолько  неожиданным,  что  служанка
Мария на мгновение замешкалась, уставившись на хозяина:  она  не  знала,
как он прикажет ей поступить. Когда она открыла входную дверь, из  кори-
дора донеслось шушуканье. Мария вернулась, удивленно и беспокойно  доло-
жила:
   - Это маленький Клаас.
   Одного этого непредвиденного визита оказалось достаточно, чтобы  лицо
г-жи Терлинк выразило всю гамму чувств человека, застигнутого  катастро-
фой. Она испуганно всматривалась в мужа, в Марию, и глаза ее,  созданные
для того, чтобы плакать, выражали отчаяние.
   - Где он?
   - Я оставила его в коридоре.
   Мария даже не зажгла лампу. Терлинк застал Жефа Клааса в темноте: тот
стоял у стены, держа шляпу в руке.
   - Что тебе?
   - Мне надо поговорить с вами, баас.
   Все это не лезло ни в какие ворота: Жеф Клаас, всего несколько  меся-
цев назад поступивший служащим на сигарную фабрику, не должен был прихо-
дить к хозяину. Если хотел сказать что-то важное, мог сделать это  днем,
в кабинете патрона.
   Однако Терлинк открыл дверь, находившуюся  прямо  напротив  столовой,
щелкнул выключателем, вошел в кабинет и нетерпеливо обернулся:
   - Ну? Входи же.
   В этой комнате не топили по целым дням, но Терлинк, войдя в нее,  за-
жег газовый обогреватель, установленный позади его кресла  и  обжигавший
ему спину.
   Усевшись сам, но оставив молодого человека стоять, он заметил,  какие
у того лихорадочные глаза и как нервно теребят его пальцы края шляпы.
   - Что тебе нужно?
   Посетитель был настолько взволнован, что ему никак не удавалось заго-
ворить и он озирался по сторонам, словно намереваясь убежать.
   Вместо того чтобы подбодрить молодого человека, глыбообразный Терлинк
глядел на него через сигарный дым, но не так, как смотрят на себе подоб-
ного, а так, Словно перед ним было нечто  неодушевленное  -  стена  "или
дождь.
   - Понимаете, баас...
   Молодой человек знал, что слезы ничему не помогут. Напротив.  Поэтому
он сдерживался. Открывал рот, закрывал,  поправлял  воротничок,  который
его душил.
   - Я пришел...
   Он был худ, как тот единственный из куриного выводка рахитичный  цып-
ленок, которого по таинственным причинам остальные отгоняют ударами клю-
ва. Он был во всем черном, в стоячем воротничке, накрахмаленных манжетах
и ботинках с лакированными носами.
   - Я должен у вас попросить...
   Наконец нарыв прорвался:
   - Мне совершенно необходима тысяча франков... Я не  осмелился  попро-
сить об этом на работе... Удержите ее из моего жалованья.
   От сигары, очень черной сигары с исключительно белым пеплом,  который
Терлинк, удовлетворенно его разглядывая, старался не стряхивать как мож-
но дольше, медленно-медленно струился дымок.
   - Когда тебе в последний раз давали аванс?
   - Два месяца назад. У меня болела мать.
   - Она что, снова заболела?
   - Нет, баас.
   Проситель затряс головой. В  этом  кабинете,  постепенно  затопляемом
теплом газовой печи, он чувствовал себя более затерянным, чем в незнако-
мом городе или в пустыне.
   - Если вы не ссудите мне тысячу франков, я покончу особой.
   - Вот как? -  равнодушно  отозвался  Терлинк,  подняв  голову.  -  Ты
действительно это сделаешь?
   - Придется...  Клянусь  вам,  баас,  мне  совершенно  необходимы  эти
деньги.
   - Да у тебя хоть револьвер-то есть?
   Мальчишка, не удержавшись, ощупал свой карман и с непроизвольной гор-
достью объявил:
   - Есть.
   - Я совсем забыл, что отец у тебя был фельдфебелем.
   Снова настало молчание, в маленьких дырочках обогревателя слышнее за-
шипел газ, веселей заплясало голубое пламя.
   - Послушайте, баас, если вы настаиваете, я скажу вам все, одному вам,
но прошу держать мои слова в тайне...
   Отполированный временем письменный стол  из  некрашеного  дерева  был
обит темно-зеленым сафьяном, на котором выстроились чернильницы, ручки и
пресспапье из толстого стекла с изображением храма Богоматери  Лурдской.
Справа от Терлинка, в пределах досягаемости его руки, находился  наглухо
вмурованный в стену черный сейф.
   - Слушаю.
   - Так вот, я сделал ребенка одной девушке. Я женюсь на ней.  Клянусь,
что в свое время женюсь на ней, но сейчас это невозможно.
   Ни один мускул на лице Терлинка не дрогнул, и глаза  его  по-прежнему
смотрели на молодого человека, как на стену.
   - Мы должны что-то предпринять... Вы понимаете, что я имею в виду?  Я
нашел в Ньивпорте женщину, которая согласна за две тысячи франков, поло-
вину вперед...
   Он задыхался в ожидании ответа - если уж не слова, то хотя бы  жеста,
но вместо этого услышал лишь банальный, даже не насмешливый вопрос:
   - Сколько тебе лет?
   - Девятнадцать, баас... Мне еще предстоит отбыть военную службу. Уве-
рен, что после я сумею завоевать определенное положение и смогу...
   По тротуару кто-то прошел, и Жеф Клаас непроизвольно повернулся к ок-
ну, смущенный мыслью о том, что его могут увидеть с улицы в позе  проси-
теля. Разве нельзя угадать даже издали, о чем он говорит?
   - Если бы я мог жениться на ней сейчас, я не поколебался бы.  Но  это
совершенно невозможно: ее отец выставит меня за дверь. Он уже давно зап-
ретил нам встречаться.
   - Кто она?
   Ответа не последовало. Мальчишка колебался. Ему было  жарко.  Щеки  у
него пылали. Молчание Терлинка казалось еще более повелительным, чем его
речь.
   В конце концов Жеф, склонив голову, пролепетал:
   - Лина ван Хамме.
   - Дочь Леонарда?
   - Умоляю вас, баас... Я знаю, вы человек добрый...
   - Никогда им не был.
   - Я знаю, вы все понимаете и...
   - Ничего я не понимаю.
   Возможно ли? Нет, он, наверно, просто шутит. Жеф поднял голову, пыта-
ясь прочесть ответ на лице хозяина.
   - Если я уйду отсюда без денег, я покончу с собой. Вы мне не  верите?
У меня в кармане заряженный револьвер. Я не желаю, чтобы Лина была  опо-
зорена.
   - Самое разумное было оставить ее в покое.
   Терлинк был так же спокоен, как в ратуше, когда выкладывал г-ну  Кем-
пенару, что он о нем думает.
   - Баас, я готов на колени встать...
   - Это тебе не поможет - только будешь дураком выглядеть.
   - Но вы же не откажете в моей просьбе! Что для вас тысяча франков?
   - Тысяча всегда тысяча.
   - А для меня это вся жизнь, честь, счастье Лины. Не верю,  что  чело-
век...
   - Придется поверить.
   - Баас!
   - Что?
   Терлинк отчетливо различил в глазах молодого человека, страшную угро-
зу, ненависть до головокружения.
   - Что, на сейф поглядываешь? Говоришь себе, что мог бы убить  меня  и
забрать, что там лежит - многие тысячи франков, на которые можно  нанять
сколько хочешь акушерок?
   Он огорченно вздохнул: пепел сигары осыпался, и бургомистру  пришлось
отряхнуть лацкан пиджака.
   - Это пройдет, Жеф, ты молод.
   И встал.
   - Значит, отказываете?
   - Отказываю.
   - Почему?
   - Потому что каждый обязан нести ответственность за свои поступки. Не
я предавался восторгам с барышней ван Хамме, верно?
   Бургомистр шагнул вперед, и Жеф попятился.
   - Я давным-давно запретил беспокоить меня дома.
   Собеседник Терлинка выбрался в прохладу коридора. Бургомистр  щелкнул
выключателем, распахнул дверь:
   - До свиданья!
   И дверь, выходящая на безлюдную площадь, по которой гулко  разнеслись
шаги Жефа Клааса, захлопнулась.
   Йорису даже не пришло в голову рассказать жене, зачем приходил Жеф, а
та и подавно не подумала спросить об этом. Склонившись над  шитьем,  она
ограничилась тем, что украдкой посматривала на мужа, и с лица ее не схо-
дило вечное выражение тревоги и уныния.
   Эта женщина проплакала всю жизнь и должна была плакать до конца своих
дней. Мария, надев передник в мелкую клетку, убирала  со  стола  остатки
посуды.
   - Готова? - спросил Терлинк.
   - Готова, баас.
   Он вышел на кухню и взял эмалированный  поднос  с  куропаткой.  Держа
дичь поближе к огню, он разрезал ее на мелкие кусочки и накрошил в  под-
ливу хлеба, как это делают, приготовляя корм собаке.
   Потом он поднялся на третий этаж, прошел по довольно длинному коридо-
ру между мансардными комнатами. Чем дальше Терлинк  углублялся  в  него,
тем тише он вел себя, стараясь идти на цыпочках, и наконец  открыл  око-
шечко, проделанное в одной из дверей.
   Тотчас же оборвался напев, или, скорее, речитатив, выводимый  женским
голосом. По ту сторону окошечка царила ночная темнота. Лишь с трудом там
можно было различить чье-то тело, свернувшееся на постели.
   - Это я, Эмилия, - кротко произнес Терлинк.
   Молчание. Но бургомистр видел вперившиеся в него,  словно  из  лесной
мглы, глаза.
   - Ты умница, правда? Ты большая умница? Сегодня я принес  тебе  куро-
патку.
   Он выжидал, подобно укротителю, выжидающему, прежде чем войти в клет-
ку, пока хищник полностью не успокоился.
   - Эмилия умница, умница...
   Он медленно повернул ключ в замке и приоткрыл дверь.  Теперь  остава-
лось шагнуть вперед и поставить эмалированный поднос на кровать.
   - Умница...
   Все тот же взгляд, обнаженное тело, свернувшееся на кровати...
   - Умница...
   Он запер дверь, еще раз заглянул в окошечко, хотя и знал: пока он ря-
дом, Эмилия не шелохнется.
   Внизу опять он ничего не сказал. Жена шила, время от времени поднимая
на него глаза и со вздохом опуская их. Сквозь открытую дверь было видно,
как Мария моет посуду.
   Как и каждый вечер, бургомистр надел шубу, выдровую  шапку,  зашел  в
кабинет и взял сигар из коробки на выступе камина.
   На улице дождя не было, но землю и предметы покрывал липкий слой  ту-
мана. Светились лишь красноватый диск часов на башне  ратуши  да  словно
кровоточащий фонарь слева от входа в полицейский комиссариат.
   Прежде чем войти, как каждый вечер, в кафе "Старая каланча",  Терлинк
машинально прочел на одном из соседних  домов  золотые  буквы  настенной
плиты под мрамор: "Пиво ван Хамме".
   Не улыбнувшись, он отряхнул обувь, открыл дверь с матовым  стеклом  и
шагнул в пропитанное запахом сигар тепло, в негромкий гул голосов, в ко-
тором, как лейтмотив, угадывалось:
   - Добрый вечер, баас!
   Стены были темные. Мебель тоже. Кафе "Старая каланча" копировало  тя-
желовесный и строгий стиль ратуши, и, как в ратуше, стены были  украшены
гербами, а камин окружен резным деревом.
   Не торопясь, пожалуй, даже нарочито медленно, Терлинк снял шубу, пос-
мотрел налево, направо, заглянул в карты игроков в вист, оценил располо-
жение фигур на шахматной доске и наконец уселся на свое место между при-
лавком и камином.
   Бургомистр щелкнул футляром. Он докурил сигару  до  половины  и,  как
всегда в такой момент, достал другой  янтарный  мундштук,  длиннее,  чем
первый, чтобы дым проходил то же расстояние и сохранял одинаковую темпе-
ратуру.
   Второй мундштук также хранился в футляре, лежащем в  другом  кармашке
жилета.
   Кес, владелец "Старой каланчи", подал Терлинку кружку коричневого пи-
ва, покрытого кремовой пеной:
   - Добрый вечер, баас!
   - ...вечер, Кес!
   По правде говоря, слова эти звучали более тяжеловесно и жестко, пото-
му что говорили здесь по-фламандски, да еще с местным вернским акцентом.
   Так что Кес на самом деле сказал:
   - Goeden avond. Baas.
   А Терлинк буркнул нечто вроде:
   - ...den avond, Kees.
   Репродукции на стене изображали: одна - на четверть искуренную  сига-
ру, которая лежит на столе, покрытом скатертью с бахромой; другая - бла-
женно улыбающегося толстяка курильщика.
   Обе репродукции, выдержанные в колорите  старых  фламандских  картин,
были рекламой сигар "Vlaamsche Vlag" [3], которые производил Терлинк.
   Кое-кто потягивал можжевеловку, но большинство пили пиво. И  все-таки
в кафе царил острый запах можжевеловки, прорываясь сквозь густой  аромат
сигар и трубок.
   Равномерно урчащая печка с тяжелыми медными накладками время от  вре-
мени, когда тянуло сквозняком, разгоралась с  неожиданным  неистовством.
Вистеры постепенно накалялись. Пешки двигались по шахматной доске.  Вда-
ли, на плацу у казарм, пел горн.
   - Плутуешь, Потерман! -  миролюбиво  бросил  попрежнему  невозмутимый
Терлинк со своего места в углу у камина.
   И Потерман краснел, потому что это не было шуткой.
   Терлинк никогда не шутил. Он изрекал истины, вроде этой, спокойно, не
давая себе труда сопроводить их улыбкой или негодованием.
   - Плутую? Я?
   - Да, ты. Ты только что мизинцем  передвинул  своего  слона  на  одну
клетку.
   - Если и так, то, клянусь, не нарочно.
   Все здесь было тяжеловесным - жесты, воздух, свет, с трудом пробивав-
шийся сквозь завесу дыма в кафе и другую" на улице, - завесу летучей сы-
рости, сотканную из мириад незримых капелек и повисшую над городом Я по-
лями.
   Тяжеловесны были пешки на шахматной доске, карты с наивными  рисунка-
ми, репродукции, жара и даже набранное готическим шрифтом название мест-
ной газеты, которую разворачивал Йорис Терлинк.
   Кес, хозяин "Старой каланчи", обтирал пивной насос после каждого  на-
качанного стакана, а его жена в глубине зала чинила  штаны,  принадлежа-
щие, по всей видимости, мальчику лет десяти.
   В воздухе еще тянуло запахом жареной крольчатины.
   Хозяева ели ее на ужин. Служанка уже спала на верхнем этаже: она под-
нималась в пять утра.
   И вдруг завсегдатаи услышали торопливые шаги, прочертившие шумную ди-
агональ через площадь. Подбежавший к кафе человек завозился у двери, ко-
торую не сумел открыть сразу: в спешке он повернул ручку в обратную сто-
рону.
   Все уставились на него. Это был один из десяти вернских  полицейских,
отец многочисленного семейства, принятый на службу два года назад.
   - Баас! Баас!
   Несмотря на серьезность ситуации, все почувствовали,  насколько  неу-
местно его вторжение и присутствие в кафе, где собирается  исключительно
элита города, и чем больше бедняга  съеживался,  стараясь  проскользнуть
между столиками, тем чаще наталкивался на стулья.
   Он даже не знал" вправе ли он говорить при всех.
   Бургомистр посмотрел на него недобрыми глазами.
   - Стреляли из револьвера...
   Должен он говорить или не должен? Ну почему  его  не  подбодрят  хоть
словом или взглядом?
   - Один мертв.
   Над сигарой поднялся густой клуб дыма, и Терлинк слегка пошевелил но-
гами.
   - Это Жеф Клаас. Сперва он выстрелил через окно в  барышню  ван  Хам-
ме...
   Все удивились, потому что Йорис Терлинк не шелохнулся и, более  того,
долго сидел с закрытыми глазами.
   - Это случилось только что. Мой напарник ван Стетен остался на  месте
происшествия, а я побежал сюда.
   Полицейскому очень хотелось подбодрить себя пивом или, лучше,  можже-
веловой, стаканы с которыми стояли на столах.
   - Мертва? - осведомился наконец Терлинк.
   - Не думаю. Она была еще жива, когда...
   Бургомистр снял с крючка свою шубу, нахлобучил выдровую шапку:
   - Пошли!
   Идти было недалеко: ван Хамме жил на Рыночной улице, через  три  дома
от ван Мелле, где Терлинк купил куропатку. Но лавка была давно уже  зак-
рыта. В темных углах, держась на известной дистанции, жались люди.
   Дом у ван Хамме был большой, каждый этаж тремя окнами выходил на ули-
цу, как у бургомистра, да и у других здесь по вечерам не закрывали став-
ни, может быть, для того, чтобы показать всем богатство обстановки.
   Комиссар Клооп был уже на месте. С ним трое полицейских.
   Понять, что произошло, особенно увидев на  тротуаре  осколки  стекла,
было нетрудно.
   Один из углов передней комнаты в доме ван Хамме занимал рояль.  Лина,
без сомнения, играла. Толстяк ван Хамме, ее отец, весивший сто  тридцать
кило, наверняка стоял рядом, переворачивая нотные страницы.
   Жеф Клаас выстрелил с улицы, целясь в Лину.
   Затем сунул себе в рот еще горячий ствол и...
   - Я звонил в больницу, баас. Мне обещали прислать карету скорой помо-
щи.
   - Она жива?
   - Вам ее не видно, потому что девушка скрыта красной софой. Она лежит
на полу. У нее сильное кровотечение. Ее отец...
   И внезапно в небе с нечеловеческой ясностью разнеслись крылатые  ноты
перезвона, а вместе с ними девять ударов на часах ратуши.
   - Осторожнее, баас. Я набросил на него одеяло: картина-то не  слишком
приятная.
   Речь шла о теле Жефа Клааса, все еще лежащем поперек тротуара и, час-
тично, на брусчатой мостовой. Один из  полицейских  разряжал  револьвер,
подобранный им у сточной канавы.
   Сверху падала изморось - не настоящий дождь, но тем  не  менее  нечто
еще более сырое, а в глубине улицы, между крышами,  всходила  окруженная
коричневым ореолом луна.
   Когда Терлинк вошел в дом, он чуть не наткнулся на Леонарда ван  Хам-
ме, который рыдал, держась обеими руками за стену коридора.
 
 
   II
 
   Это просачивалось медленно, так же медленно, как неосязаемые капельки
сквозь кисею тумана, постоянно висящую над городом и окрестными полями.
   И однако с первого же дня, с первого же часа  г-жа  Терлинк,  которую
люди предпочитали называть Тересой, заметила, что происходит,  заметила,
возможно, раньше самого Йориса.
   Как она узнала новость? Мокрая брусчатая мостовая на площади была та-
кой звонкой, особенно по ночам! Люди стали останавливаться, окна -  отк-
рываться. Терееву разумеется, открыла и свое, но не высунулась наружу, а
спряталась в коридоре, слушая через узкую щель между рамами.
   Когда Терлинк вернулся, она лежала в постели, но не успел он щелкнуть
выключателем, как увидел на фоне белой подушки открытый глаз жены.
   Они спали в одной комнате, но в разных  постелях,  потому  что  Йорис
уверял, что отдыхает лишь на железной кровати с металлической сеткой. Он
сел на край кровати, снял гетры, ботинки - и все это время видел  откры-
тый глаз. Ему очень хотелось ускользнуть от этого взгляда или изобразить
на лице полное бесстрастие, но он чувствовал, что это ему не  удастся  и
глаз это заметит.
   Тем не менее это было всего  лишь  чем-то  вроде  колебания,  нереши-
тельности, а еще вернее - удивления, сдобренного капелькой наивности.
   Жеф Клаас выстрелил через окно, в которое можно было видеть  гостиную
ван Хамме с ее великолепной, недавно выписанной из Брюсселя обстановкой;
затем он покончил с собой.
   И теперь Терлинк мог поклясться, что посмей жена задать  ему  вопрос,
она спросила бы о том, о чем он сам спросил себя, как только  узнал  но-
вость: успел ли Жеф, уйдя от него, Терлинка, увидеться с Линой,  погово-
рить с ней, рассказать о своем разговоре с баасом?
   Ответ был отрицательный. Мальчишка не сказал никому ни  слова  -  это
было уже ясно. Он влетел в маленькое кафе на углу улицы Святого  Иоанна.
Несколько завсегдатаев слушали радио. Парень прошел прямо к  прилавку  и
одну за другой опрокинул три стопки можжевеловки.
   Терлинк вздохнул: его выводил из себя смотревший на него глаз, и  ему
почудилось, что он закрыл его, повернув наконец выключатель.
   Как всегда, он проснулся в шесть и, спустившись вниз, снова  встретил
тот же взгляд: Тереса уже успела прочесть газету и,  особенно  явственно
удрученная несчастьями человечества, горестно покачивала головой, смахи-
вая пыль.
   День был базарный. Еще не рассвело, но на площади  слышались  конский
топот, петушиное кукареканье, иногда - долгое мычание: сегодня город жил
в ином ритме, чем обычно, да и запахи были другие.
   Йорис Терлинк долго - после умывания у него коченели кончики  пальцев
- грел бледные руки над кухонной плитой, сняв с нее  крышку.  Потом,  не
обращая внимания на Марию, которая готовила первый завтрак и клала  лом-
тики сала на сковородку, пошел и взял три  яйца  с  полки,  висевшей  за
дверью в подвал.
   Терлинк взбил яйца в чашке с цветочками - как всегда в  одной  и  той
же, - посолил, поперчил, накрошил в них мягкого хлеба и пошел  вверх  по
лестнице.
   С полдороги он уже начал прислушиваться. По шороху он заранее опреде-
лял, спокойна ли Эмилия или сцена будет мучительной. Подойдя к двери, он
послушал, открыл окошко, посмотрел и вошел, держа чашку в руке.
   - Вот яички, - сказал он. - Вкусные яички для Мимиль. Она ведь  будет
умницей? Она с удовольствием скушает вкусные яички, правда?
   Он не улыбался. Черты его лица оставались такими же жесткими,  как  в
ратуше, когда он подписывал почту, поданную ему Кемпенаром.
   Бывали утра, когда Эмилия издавала пронзительные крики, в неудержимом
ужасе прижимаясь к стене, которую пачкала всеми мыслимыми способами.
   В иные дни он заставал ее лежащей на животе, всегда голой, потому что
она не выносила соприкосновения с одеждой или одеялом; зубами она впива-
лась в матрас, ногтями вцеплялась в его ткань.
   - Умница Мимиль...
   Этим утром она смотрелась в кусочек зеркала и не обратила внимания на
приход отца. Терлинк сумел поставить чашку рядом с ней и осторожно, что-
бы не напугать дочь, вытащить даже кусок клеенки, который всегда подкла-
дывали под нее, потому что она никогда не вставала в  не  знала  чувства
отвращения.
   Комната освещалась только слуховым окном,  которое  пришлось  забрать
решеткой. Для проветривания нужно было дожидаться  спокойной  минуты,  и
Терлинк в это утро удовлетворился тем, что вытащил испачканную клеенку.
   - Кушай, Мимиль...
   Пятясь, он вышел. И сам, без всякой тошноты, вымыл клеенку под краном
в глубине коридора.
   Он съел, как обычно, яичницу с салом. Подумал о ван Хамме и, по ассо-
циации, посмотрел на Тересу, которая смотрела на него. Пустяк,  конечно,
но настроение у него испортилось.
   Терлинк прошел через рынок. Кучки  людей  обсуждали  событие,  но  не
слишком пылко, сдержанно, особенно при детях.
   С восьми до девяти он находился в ратуше, в неизменившемся за десяти-
летия просторном кабинете, лицом к лицу с Ван де Влитом, с которым  каж-
дое утро странно здоровался одними глазами. Потом закуривал первую сига-
ру, открывал привычно щелкающий футляр.
   Занимался вялый приглушенный день, свет которого  пересекали  смутные
медлительные фигуры.
   Появился Кемпенар, доложивший, что бургомистра уже полчаса дожидается
г-жа Клаас, мать Жефа.
   - Что мне сказать ей, баас? Думаю, она насчет похорон...
   Йорис принял ее. Она была в черном и промокшая, как все в  это  утро:
лицо влажное от измороси и слез, уже покрасневшие хлюпающие ноздри.
   - За что ко мне цепляться, баас? Я честная женщина, это в  Верне  все
знают. Всю жизнь я не покладая рук работала, чтобы поднять мальчика...
   Терлинк нисколько не взволновался. Он попыхивал сигарой:
   - С какой стати кому-нибудь к вам цепляться? Не вы же стреляли в Лину
ван Хамме, не так ли?
   - Я даже не знала, что он бегает за ней. Уж я-то внушила бы ему,  что
эта девушка не про него.
   Крестьянки на площади раскрыли зонтики, хотя дождя  в  полном  смысле
слова не было. Под самыми окнами Терлинка оглушительно крякали утки.
   - Короче, зачем вы пришли?
   - Я сижу без гроша, баас. Я думала, у него была с собой хоть малость,
но ничего не нашла в карманах. А на похороны...
   - Справка о необеспеченности у вас есть?
   Справки у нее не было. Она всегда перебивалась как приходящая прислу-
га, и до сих пор сын отдавал ей то, что получал у Терлинка.
   - Я уверена, люди не захотят больше брать меня на работу.
   Это ему было безразлично. Он вызвал звонком Кемпенара:
   - Выправите справку о необеспеченности на имя вдовы Клаас.
   Секретарь вышел, но бургомистр вновь вызвал его:
   - У нас остались гробы?
   Имелись в виду длинные ящики из плохо оструганного и покрашенного де-
рева, которые хранились про запас, на случай необходимости, в сарае, где
стоял пожарный насос.
   - Три штуки, баас.
   - Выдайте один госпоже Клаас.
   Вот! Все урегулировано. И, по-прежнему хлюпая  носом  и  держась  как
можно незаметней, она смиренно исчезла за дверью.
   Пришел комиссар Клооп с донесением. Терлинк размашисто подписал бума-
гу, вышел из ратуши и отправился на сигарную фабрику, высившуюся в новом
квартале.
   - Нужно подобрать замену маленькому Клаасу, - объявил он  бухгалтеру,
усевшись у себя в кабинете.
   Здесь, в отличие от ратуши и его собственного дома, все было светлое,
современное, пахло лаком и линолеумом.
   - Я уже кое-кого нашел, баас.
   Но Терлинк, из принципа или духа противоречия, отрезал:
   - Мне это не подходит. Дайте объявление в газете, и  я  сам  посмотрю
кандидатов.
   Он не выносил г-на Гийома, своего бухгалтера,  выполнявшего,  по  су-
ществу, обязанности директора. Не выносил, вероятно, больше всего за то,
что не мог его ни в чем упрекнуть. Это был аккуратный  толстячок,  изыс-
канно вежливый, педантично опрятный, со свежей кожей и гранатовой булав-
кой в сиреневом галстуке.
   - Я договорюсь насчет объявления, баас. Рекламки тонких сигар  прибы-
ли. Голубой цвет вышел побледнее, тем на макете, но печатник утверждает,
что добиться такого же колера было невозможно.
   Возвращаясь в полдень домой,  Терлинк  прошел  неподалеку  от  старой
больницы, которая не замедлит перетекать в новое, воздвигаемое  им  зда-
ние, как только оно будет закончено.
   А Больница представляла собой старинное мрачное сооружение с квадрат-
ным двором, где, как чайки, метались угловатые чепцы вечно куда-то  спе-
шащих монахинь.
   Бургомистр не собирался заходить в больницу и все  же  нехотя  зашел,
напустив на себя вид главы города, инспектирующего одну из муниципальных
служб. Он остановился посреди двора и осмотрел стены, заглянул на первый
этаж, в просторную кухню, где стоял тошнотворный запах.
   Так, внешне безразличный ко всему, он поднялся на второй этаж и  очу-
тился в длинном навощенном коридоре, куда выходили двери палат.
   - Добрый день, господин бургомистр. Пришли навестить нашу раненую?
   Это была сестра Адония, самая старая в монастыре  и  уже  как  бы  не
имевшая возраста, но все еще розовая и гладкая, словно конфета. Было лю-
бопытно видеть, с каким выражением таинственности на оставшемся  детском
личике она тащила собеседника за рукав в пустую палату.
   - Вы уже в курсе, господин бургомистр? Утром  приходил  господин  ван
Хамме и, узнав новость, отказался войти в комнату дочери.
   Сестра Адония шептала, как умеют шептать только монахини, и зерна че-
ток пощелкивали в глубоких складках ее юбки.
   - Эта девица, как установил доктор Деринг при первом же осмотре,  на-
ходится в интересном положении. Похоже, она тяжела уже по четвертому ме-
сяцу и затягивалась до потери дыхания... Хотите ее видеть?
   Поколебавшись, он ответил "нет".
   - Пуля лишь задела легкое. Ее извлекли нынче утром,  операция  прошла
весьма успешно. Сейчас она спит.
   Он мог бы на нее взглянуть - она же спала. Терлинка подмывало  так  и
поступить. Но нет!
   - Благодарю, сестра. Я пришлю узнать, что нового.
   В городе наверняка все уже было известно, но о таких вещах  стараются
говорить поменьше. К тому же Леонард ван Хамме такой тщеславный!
   Он жил один в своем большом доме: его сын, офицерлетчик, жил в  Брюс-
селе, и отец рассказывал каждому встречному-поперечному, что его отпрыск
уже несколько раз возил на своем самолете короля.
   Кто, увидев, как мимо него проходит Терлинк в  своей  шубе,  выдровой
шапке и с неизменной сигарой, усомнился бы, вправду ли это тот же  чело-
век, что накануне?
   Он замечал все. На Брюгской улице  двухколесная  повозка  с  кирпичом
стояла на неположенной стороне, и бургомистр сделал полицейскому замеча-
ние.
   - Возчик сказал, что он справится за несколько минут.
   - Дело не в минутах, а в порядке.
   Все это - визит Жефа Клааса,  который  смахивал  на  сумасшедшего,  и
выстрелы через окно - произошло так быстро, что Терлинк еще не успел об-
думать возможные последствия.
   Уйдет ли Леонард ван Хамме с поста председателя Католического  собра-
ния? Появится ли он снова в городском совете во главе консерваторов?
   Возможно, его сыну после такого скандала придется уволиться из армии.
   Терлинк заметил, что на главной площади в такой час все еще  валяются
капустные листья, и это отложилось в каком-то уголке его сознания. Он об
этом не забудет.
   До второго завтрака оставалось еще пять  минут,  и  бургомистр  маши-
нально направился к себе в кабинет, остановился перед  дверью,  внезапно
осознал, что остановился  непроизвольно,  и  это  вызвало  в  нем  недо-
вольство.
   Почему он не вошел совершенно естественно, как в прочие дни? И почему
у него на секунду - нет, много меньше, чем на секунду, появилось  ощуще-
ние, что сзади и слева от него в коридоре, на том  месте,  где  накануне
его ждал в темноте Жеф Клаас, кто-то стоит?
   Он распахнул и захлопнул дверь, наклонился и поднес спичку к  газовой
печке, вспыхнувшей с привычным слабеньким взрывом. Потом  воспользовался
тем, что ему не нужно было набивать портсигар, и,  встав  перед  печкой,
повернулся к ней поясницей.
   Он не сожалел, что отказал Клаасу. У него не было никаких причин  да-
вать тысячу или хотя бы сто франков своему служащему только оттого,  что
этот служащий сделал ребенка некоей девице.
   Он не любил ни Жефа Клааса, ни кого бы то ни было.
   Он был ничем никому не обязан, кроме самого себя,  лютому  что  никто
никогда ему не помог, не подарил ему ничего, даже маленькой радости.
   И уж если говорить о его христианском  долге,  последний,  бесспорно,
состоял не в том, чтобы помогать любовникам совершать смертный  грех,  к
тому же являющийся преступлением.
   Появилась Мария и, ни слова не говоря, отворила дверь, что  означало:
еда подана. На столе уже стоял суп - в доме ели его дважды в день. Затем
последовали "отлеты с брюссельской капустой.
   Тереса брала еду, как делала вообще все - украдкой, робкими движения-
ми, видя которые казалось, будто она ждет, что ее сейчас ударят.
   А ведь Терлинк никогда ее не бил; в отличие от большинства мужей,  он
даже ни разу не повысил на нее голос.
   Насколько ему помнилось, в девушках она была такой же веселой, как ее
подруги, довольно хорошенькой, кругленькой, с ямочками, мысль о  которых
даже не могла прийти в голову при взгляде на нее теперь.
   Она была дочерью архитектора Юстеса Бэнста, отпрыска одного  из  ста-
рейших семейств страны, которые во времена Ван де Влита были  достаточно
богаты, чтобы оплачивать постройку плотин и создавать польдеры.
   Юстес Бэнст сохранил надменность дедов, только вот лишился их  денег,
а к тому же был еще оригиналом, отказывавшимся строить на заказ дома, не
соответствовавшие его вкусу.
   Во времена сватовства Терлинка он уже злоупотреблял спиртным,  а  за-
тем, оставшись один в доме на улице Святой Валбюрги, запил так, что нес-
колько раз на неделе его приходилось уводить восвояси.
   В те годы Йорис Терлинк был беден и ютился с женой в двух комнатках.
   Сохраняла ли Тереса и тогда былую веселость? Как ни странно, он этого
не помнил. Правда, он уходил утром, а возвращался только вечером. Да еще
приносил работу и просиживал над ней часть ночи.
   Он был бухгалтером. Но работал не  на  одного  хозяина,  а  два  часа
здесь, три - там, содержа в ажуре отчетность мелких торговцев,  не  спо-
собных делать это самостоятельно.
   Может быть, оттого он так хорошо и знал Верне.
   В числе прочих, он два часа в день вел счетные книги  г-жи  Берты  де
Троте, сорокапятилетней вдовы. Ей принадлежал лучший табачный магазин  в
городе. Терлинк посоветовал ей создать небольшую фабричку.
   Он действительно с трудом припоминал, какой была Тереса  в  ту  пору.
Она ждала ребенка. Беременность протекала трудно. Мать  ее  уже  умерла,
поэтому помогала ей по хозяйству старая соседка, которую Терлинк не  вы-
носил.
   Раньше, пожелай он в самом деле оживить свои воспоминания, ему доста-
точно было бы обратиться к фотографиям в альбоме.  Правда,  фотографиро-
вался он не часто: это стоило недешево.
   Теперь размышления о прошлом представлялись ему делом, с одной сторо-
ны, очень долгим, с другой - очень коротким. У Тересы случился  выкидыш,
и она несколько лет хворала.
   Примерно год спустя, дождавшись, когда беспричинно  ненавидимая  Тер-
линком соседка ушла, Тереса спросила:
   - Она сказала правду?
   - Что она сказала?
   - Что у тебя... у вас с госпожой де Гроте...
   Договорить она не решилась.
   Ямочки у нее исчезли. Она больше не была пухленькой, лицо ее  вытяну-
лось, под глазами легли круги. Бледная-пребледная, она плакала,  плакала
так, что казалось, слезы ее никогда не иссякнут.
   - Во-первых, ты знаешь, что врач запретил нам сношения на  определен-
ное время. С госпожой де Гроте, уверен, я не подхвачу  никакой  болезни.
Наконец, ты сама еще убедишься: это может пригодиться...
   Сколько тогда ему было? Двадцать пять? Двадцать  шесть?  Он  уже  был
спокоен, мыслил без обиняков, говорил так же,  руководствовался  жестким
здравым смыслом.
   Он знал, что прав: ублажать г-жу де Гроте с ее несколько смешными ап-
петитами и ухватками молоденькой девушки - в интересах и его  самого,  и
его жены.
   Он сам написал для нее завещание, по которому она ничего не  оставила
племяннику и племяннице, жившим в Брюсселе и дважды в год наезжавшим  со
всеми детьми в Верне обхаживать тетку.
   Самое любопытное состояло в том, что г-жа де  Гроте,  которой  всегда
было жарко, умерла от воспаления легких как раз тогда, когда Тереса  за-
беременела снова.
   Завещание вскрыли. Племянник с племянницей угрожали судом, но их  ад-
вокат отсоветовал им.
   Тереса, вместо того чтобы радоваться, вздыхала:
   - Вот увидите, это принесет нам несчастье.
   К тому времени они с мужем перешли на "вы".
   С тех пор было уже невозможно выбить у  нее  из  головы,  что  ненор-
мальный ребенок, произведенный ею на свет, - это кара небесная!
   Стоило ли Терлинку всю жизнь втолковывать жене, что тут  нет  никакой
связи? Тереса не хотела слушать никаких резонов.
   Пришлось приучиться видеть ее плачущей по пустякам и бродящей по дому
с неизбывным ужасом в глазах.
   Говорила она мало, а когда говорила, это выглядело как  итог  долгого
внутреннего диалога. Осторожно подвинув к Терлинку салатницу с  голубыми
цветочками, она сказала только:
   - Малыш родится без отца...
   Муж не посмотрел на нее. Он накладывал себе салат рапуецель, по  при-
вычке наполнив им тарелку доверху. И так как он знал все, что она  пере-
думала, прежде чем произнести эту обрывочную фразу, возразил:
   - Во время войны такие тоже рождались.
   Почувствовав, что за спиной у него стоит служанка, он повернулся:
   - Чего вы ждете, Мария?
   - Ничего, баас.
   Бывали моменты, когда его раздражало все, особенно эти две женщины  -
одна, что вечно плакала или горестно вперялась в скатерть, и другая, что
стояла позади него, всячески готовая, разумеется, ему услужить, но также
постоянно пытавшаяся угадать, о чем он думает.
   Он это знал! Его не проведешь! За ним с утра до вечера шпионили, и он
догадывался, какими взглядами они обмениваются за его спиной, какие воп-
росы задают тебе о нем, как только он уходит наконец из дому.
   Они ведь дышат полной грудью, лишь когда его нет. Даже сидя у себя  в
кабинете за запертой дверью, он стеснял их до  такой  степени,  что  они
считали себя обязанными говорить шепотом, как в церкви.
   Что в нем было особенного? Сын торговки "креветками из Коксейде, жен-
щины, еще более бедной, чем мать Жефа Клааса, он стал одним из самых бо-
гатых жителей Верне, богаче даже, чем Леонард ван Хамме, у которого  еще
дед был пивоваром.
   Его сигарная фабрика процветала. У  него  были  собственные  табачные
плантации на берегах Лейе, фермы на лучших польдерах.
   Он был бургомистром, баасом.
   И никто не осмелился бы намекнуть, даже вполголоса, что  первые  свои
деньги он получил от Берты де Троте.
   А если дочь у него идиотка, которая в двадцать восемь лет не встает с
постели и ходит под себя, как грудной младенец, так это не его Вина:  он
нанимал лучших врачей, вызывал их из Брюсселя. И разве не он сам  трижды
в день носит ей еду?
   Не для нее ли он каждый вечер покупает у ван Мелле  то  цыпленка,  то
куропатку, то дроздов, то паштет?
   А что касается Марии, то да, она уже долгие годы была его любовницей,
и он никогда не пытался лгать жене на этот счет.
   - Раз уж этого не избежать, пусть это происходит дома.
   У Марии родился ребенок. Терлинк не стремился к этому сознательно. Не
шевельнул он пальцем и для того, чтобы помешать ему появиться  на  свет,
но он его не признал. На воспитание малыша отправили в деревню, что было
вполне естественно. Затем, избегая встреч с мальчиком, чтобы тот не  до-
гадался, чей он сын, Терлинк отдал его учиться ремеслу в Ньивпорте.
   Так что же на уме у этих женщин сейчас, почему они переглядываются  и
шушукаются за его спиной?
   Терлинк ничего им не говорил. Но их поведение раздражало его, и  ради
того чтобы сломить их, он готов был выложить на стол миллион, два милли-
она, добыть себе редкий орден, стать сенатором, сделать все, что угодно,
в обмен на возможность бросить им: "Ну, что теперь скажете?
   Они обе знали, что накануне приходил Жеф. Догадывались, о чем он про-
сил. Может быть, Мария даже подслушивала под дверями. И они пользовались
этим, чтобы вздыхать, разглядывать его с боязливым осуждением и,  конеч-
но, молиться за него.
   Он редко сообщал им, куда идет. Однако на этот раз, встав из-за  сто-
ла, почувствовал потребность объявить:
   - Я еду в Коксейде.
   Что означало для домашних: "Еду навестить мать".
   Не для того чтобы бросить вызов им или своей бедной старухе матери, а
для того чтобы бросить его самому себе, чтобы утвердиться в  мысли,  что
прав он и ему не страшны их причитания.
   Из гаража, устроенного за домом и выходившего в проулок, он вывел ма-
шину. Это был старый буржуазный автомобиль, высокий  и  комфортабельный,
на котором еще сохранились надраенные до блеска медные украшения.
   Терлинк, конечно, мог бы, как ван Хамме и многие другие, купить  себе
новую машину, побыстроходней. Он мог позволить себе самый красивый авто-
мобиль в Верне и даже во всей Фландрии.
   Но эту он приобрел тогда, когда другие еще ни  разу  не  садились  за
руль. Она со своими фонарями от фиакра выглядела благородней, чем их се-
рийные авто. И велика ли важность, что ему каждый раз приходится по чет-
верть часа крутить заводную ручку?
   Ехать было всего ничего, едва ли пятнадцать километров. На  краю  де-
ревни, откуда уже были видны дюны и зеленая морская вода, выстроились  в
линию одноэтажные домики с оградой перед каждым. Ограды были выкрашены в
голубой, белый, зеленый цвет. У матери его она была бледно-зеленая.
   Он знал, что сквозь каждую занавеску на него  смотрят  соседи.  Знал,
что они говорят:
   - Это бургомистр Верне.
   А соседи знали, что старый Йорис, его отец, до последнего  дня  ловил
креветок с берега, погоняя лошадь, тащившую сеть во время отлива.
   Кому в квартале низеньких домиков было не известно, что он  предлагал
матери поселиться в Верне или любом другом месте по ее выбору и  платить
ей пенсию?
   Но она была упряма. Вечно ему приходилось иметь  дело  с  упрямицами!
Сейчас ее не было дома - Терлинк понял это с первого же взгляда: занаве-
си задернуты, калитка на засове.
   Стоя подле машины,  он  подождал,  пока  на  него  обратят  внимание;
действительно, вскоре одна из дверей открылась, и бледная девушка с гла-
зами альбиноски, державшая на руках грудного ребенка, объявила:
   - Госпожа Иорис у Крамсов. Я схожу позову.
   Чуть наклонясь из-за малыша, она быстро зашагала по кирпичной  дорож-
ке, разделявшей надвое грязь тротуара. Потом постучала в крашеную корич-
невую дверь. Небо было низкое, еще ниже, чем в Верне.  С  моря  шквалами
налетал свежий ветер. Перед домами сушились сети на креветку.
   Появилась совсем дряхлая старушка в звонко постукивающих сабо и белом
чепце.
   - Это ты! - сказала она, вытаскивая ключ из внутреннего кармана юбки.
И отнюдь не обрадованно добавила: - Чего тебе еще?
   Она открыла калитку, отперла дверь. Лицо у нее было морщинистое, гла-
за мутные. В домике было душно, слишком душно, как в  коробке,  и  стоял
запах, какого Терлинк нигде больше не встречал.
   - Входи.
   Машинально она поставила кофейник на огонь, достала из буфета чашки.
   - Я была у Крамсов. Их сын сильно расхворался.
   - Что с ним?
   - Доктор не знает.
   Терлинк, побуждаемый все той же потребностью, отозвался:
   - Значит, не хочет сказать.
   Мать метнула на него недобрый взгляд:
   - Не может же он сказать, чего не знает.
   - Послушай, мать, это который из сыновей? Высокий,  худой,  тот,  что
все лето ходил с палкой?
   - Да, Фернанд.
   - Он же в последнем градусе чахотки. До Рождества не дотянет.
   - Послушать тебя, так это тебе удовольствие доставляет.
   - Это не доставляет мне удовольствия, я просто констатирую факт.  Его
лучше бы поместить в больницу, пока он сестер и братьев не перезаразил.
   - В больницу! В больницу! А если бы тебя самого туда? Ты бы и мать  в
больницу сплавил, верно? Или жену.
   - Но мать...
   - Пей кофе, пока горячий... Ты как все богатей.  Как  только  бедняки
заболевают, вы от них избавляетесь.
   Старуха ненавидела богачей. Может быть, ненавидела и сына с тех  пор,
как у него завелись деньги. Она поторопилась сварить ему кофе, но  всего
лишь как гостю. Ступила ему лучшее кресло - свое собственное,  плетеное,
с красной подушкой, подвешенной к спинке, а сама  осталась  на  ногах  и
расхаживала по дому.
   Держались они, словно два чужих человека.
   - Как Тереса?
   - Хорошо.
   - А Эмилия? Вот уж ее-то лучше бы  отправить  в  больницу.  Так  нет:
больница - это хорошо для бедняков...
   В старухе явно таился давний запас неутоленной  злобы,  поднимавшейся
на поверхность при каждом появлении сына. Один  вид  машины,  окруженной
детьми, уже бесил ее.
   - Ты зачем явился? Сегодня же не твой день.
   Терлинк всегда навещал мать в определенный день - в среду,  дважды  в
месяц, поскольку это совпадало с заседаниями административного совета  в
Де-Панне, отстоящем от Коксейде меньше чем на четыре километра.
   - Просто захотелось тебя повидать, - отозвался Терлинк.
   - Надеюсь, ты не голоден? Может, захватишь малость креветок для жены?
Наверняка ты выбросишь их в первую же канаву, но...
   Мать Терлинка была высохшая, сгорбленная. В своей старушечьей  одежде
она походила на съежившийся манекен. Она подкидывала в плиту уголь,  шу-
ровала в ней кочергой,  протирала  крышку,  недостаточно  чистую  на  ее
взгляд.
   В глубине комнаты стояла высокая, покрытая пурпурной периной  кровать
- на ней-то и родился Иорис Терлинк. Букет искусственного флердоранжа на
камине был свадебным букетом его матери, и до сих пор еще под портретной
фотографией его отца уцелели увядшие цветы, которые  рассыпались  бы  от
малейшего прикосновения к ним.
   - Ты по-прежнему доволен жизнью?
   - По-прежнему, мать.
   - По-прежнему с богатеями?
   - Я не богатей.
   - Для меня ты богатей, а я их не люблю. Они не нужны  мне,  а  я  им.
Когда мы с твоим отцом купили этот дом... В те поры он даже тысячи фран-
ков не стоил... О чем я говорила?.. К тому времени  мы  уже  десять  лет
прожили в браке. Твой отец ловил креветок, а я с двумя корзинами  ходила
по домам и торговала... Ах да! Купив дом, мы были счастливы:  теперь  мы
были уверены, что не умрем в богадельне. Ты еще учился в школе, и  никто
не догадывался, что ты станешь богатеем и бургомистром Верне.
   Мать не прощала ему, что он стал богатеем, как она выражалась. Однако
видя, что чашка его опустела, она подливала туда кофе,  накладывала  са-
хар.
   - Ты в самом деле заехал случайно? Тебе нечего мне сказать?
   Он и в ней обнаруживал ту же самую женскую недоверчивость, что в  Те-
ресе и Марии, - враждебную, коварную и часто довольно проницательную.
   - Мне просто хотелось тебя повидать...
   Она смеялась, хотела выглядеть гостеприимной:
   - Хочешь, я схожу за пирожками для тебя? Правда, они у нас  не  такие
вкусные, как в Верне...
   Небо на улице казалось столь же низким, как окна, медная отделка  ав-
томобиля мягко поблескивала, дети вокруг машины благоразумно ждали.
   Старуха, семеня по комнате, твердила:
   - Никто не разубедит меня, что коли уж ты  приехал  сегодня,  значит,
что-то тебя беспокоит.
 
 
   III
 
   Когда туман начал превращаться в снежную пыль, Терлинк, как и  каждый
вечер в этот час, толкнул дверь "Старой каланчи". Обычно там за  большим
столом должно было бы находиться в это время по меньшей мере шесть чело-
век: четверо за картами, двое - наблюдающих за игрой. Кроме них - шахма-
тисты в углу, Кес, содержатель заведения, стоящий спиной к огню, да, по-
жалуй, один-два клиента, читающих газету.
   Сегодня за столом сидели всего двое игроков, без особого интереса ма-
неврировавших шашками и костями для жаке. [4]
   На месте шахматистов расположился розовощекий седенький  старичок,  в
прошлом мастер по деревянной обуви, которого звали г-ном  Кломпеном.  Он
меланхолично смотрел на дверь, но партнер его упорно не появлялся.
   Йорис Терлинк воздержался от каких-либо замечаний, постарался не гля-
деть слишком пристально на незанятые места. Как всегда, снял шубу,  шап-
ку, стряхнул иней с усов, вытащил и раскурил сигару, а Кес тем  временем
положил перед ним войлочную подстилку и поставил на нее  кружку  темного
пива.
   Все шло так, как полагалось, - иначе и быть не могло.
   Терлинк дал столбику пепла нарасти до сантиметра с  лишком,  наблюдая
прищуренными глазами за местным обойщиком. Тот отлично знал, что в конце
концов бургомистр задаст-таки интересующий  его  вопрос.  Кес  тоже  это
знал. Тем не менее оба лениво раскрывали рот лишь для того, чтобы выпус-
кать кольца дыма.
   - Ты что, теперь в жаке играешь? - осведомился Кес у обойщика.
   - А что делать, если не с кем партию составить?
   Старик Кломпен вздохнул на своем месте. Он уже полчаса как  расставил
фигуры на шахматной доске.
   Терлинк нахмурился: он просто вынужден сам задать вопрос, коль  скоро
ему никто не приходит на помощь.
   - Где они?
   - В Католическом собрании, где же еще? - ответил Кес.
   Собрание никогда не заседало по будням, кроме как в предвыборные  пе-
риоды, но когда случалось что-нибудь непредвиденное -  где  как  не  там
можно было узнать новости?
   У Терлинка хватило терпения докурить сигару до половины,  прежде  чем
он вздохнул и поднялся. И Кес вовремя удержался от вертевшейся у него на
языке фразы: "Вы тоже отправитесь в собрание?"
   Снежная крупа уже почти повсеместно легла плотным слоем на  мостовую,
когда Терлинк, руки в карманах, дошел до ворот, у которых была приоткры-
та лишь одна створка. Тотчас же в темноте за другой створкой он различил
красную точку сигары и услышал голос, который внезапно зазвучал тише,  а
потом и вовсе смолк.
   Терлинк понял, что под воротами на ледяном сквозняке  стоят  двое,  и
принялся не торопясь чистить обувь о скребок и стряхивать с плеч снежин-
ки.
   Эти двое молчали, но их взгляды не отрывались от Терлинка, и он готов
был поклясться, что узнал глаза ван Хамме.
   - Добрый вечер, господа! - бросил он, проходя мимо них.
   Ответом ему было неразборчивое ворчание. Справа находилось крыльцо  в
несколько ступенек и открытая дверь плохо освещенного холла. Запах,  ца-
ривший в доме, напоминал запах школы в смеси с ароматами  теплого  пива,
писсуара и бенгальских огней.
   Терлинк был в известном смысле у себя дома, потому что, как каждый  в
Верне (кроме нескольких не идущих в счет исключений), тоже входил в  Ка-
толическое собрание.
   Тем не менее входил он в него на свой манер. Точнее,  он  был  членом
Большого, как выражались в городе, а не Малого собрания.
   Такие оттенки, хотя и не освященные уставом, имели свое значение.
   Большое собрание располагалось на первом этаже, в зале, до дверей ко-
торого только что добрался Терлинк и в котором было  что-то  от  театра,
хлебного амбара и вокзального зала ожидания, с висящими на облезлых сте-
нах старыми знаменами, геральдическими щитами и обрывками бумажных  гир-
лянд, с рядами стульев, эстрадой, декорациями  и  пустыми  бутылками  на
стойке.
   Рядом располагался другой зал, с биллиардами, а дальше - двор с  чер-
ным земляным покровом и четырьмя деревьями, где состязались в кегли  лю-
бители этой игры.
   По воскресеньям в Большое собрание стекались, когда представления  не
было, мужчины со всего города, а когда устраивался спектакль - женщины и
дети с конфетами и тартинками.
   Сюда никогда не приходили в будни, экспромтом,  беспричинно.  Здание,
как правило, стояло погруженное во тьму. А когда его освещала лишь малая
часть наличных ламп, оно выглядело еще более нереально.
   - Добрый вечер, баас!
   Г-н Гййом, бухгалтер Терлинка, был, казалось, смущен тем, что  хозяин
застал его за разговором с одним из булочников с улицы Святого Иоанна.
   Йорис Терлинк, продолжая курить, медленно окидывал глазами почти пус-
той зал, где люди - там двое, чуть дальше - трое или четверо и еще  двое
рядом со сценой, - всего секунду назад говорившие во весь голос, внезап-
но почувствовали себя неловко.
   Как и в "Старой каланче", Терлинк выждал подобающее время, повернулся
кругом и остановился под лестницей с железными перилами, над которой за-
метил свет.
   Наверху располагалось так называемое Малое собрание. Точнее  было  бы
назвать это место штабом, поскольку для того, чтобы быть впущенным в две
гостиные, напоминавшие собой помещение  административного  совета,  надо
было принадлежать к числу нескольких  семей,  управлявших  городом  и  с
юности связанных с фламандской консервативной партией.
   Внизу можно было встретить какого-нибудь Гийома в обществе булочника.
Там можно было, коль скоро вы ходили к мессе, не заниматься активно  по-
литикой и даже голосовать за демократа Терлинка.
   Наверху собирался клан, враждебный бургомистру, и, поднимаясь с оста-
новками чуть не на каждой ступеньке, Йорис тщательно раскурил новую  си-
гару. За дверью расслышал голоса, в частности нотариуса Команса.  Бурго-
мистр толкнул створку:
   - Добрый вечер, господа!
   Это была беспримерная смелость. Быть может, на памяти горожан ни разу
не случалось, чтобы кто-нибудь вот  так  распахнул  эту  грязную  резную
дверь и хладнокровно поздоровался с каждым по очереди. Но никто не повел
даже бровью от изумления, лицо же у Терлинка казалось еще более невозму-
тимым, чем обычно.
   Первому он пожал руку седобородому нотариусу Комансу, почетному пред-
седателю собрания.
   - Добрый вечер, Команс.
   - Добрый вечер, Йорис.
   Затем настал черед Керкхове, сенатора с красными веками. Потом -  Ме-
лебека, тощего очкастого адвоката, на каждом заседании городского совета
донимавшего бургомистра разными вопросами.
   - Добрый вечер, Мелебек.
   - Добрый вечер, Терлинк.
   В помещении находились еще четверо, но с  ними  он  ограничился  при-
ветственным жестом и сел в одно из старинных кресел, бархат которых  был
обрамлен чернозолотым деревом.
   На зеленой скатерти, покрывающей стол, - стаканы  и  пивные  бутылки.
Над головами завеса дыма. И -  люди,  покашливающие,  двигающие  ногами,
разглядывающие свои сигары, осторожно посматривающие на бургомистра.
   - Ну, Терлинк? - проронил наконец Команс,  отличавшийся  таким  малым
ростом, что сидя еле доставал ногами до полу.
   - Ну, Команс? - в тон ответил бургомистр.
   Нотариус решил перейти в атаку:
   - Что вы об этом скажете?
   Терлинк не спеша вынул сигару изо рта,  вскинул  голову  и  отчеканил
чуть ли не по слогам:
   - Скажу, что, когда товар выставляют в  витрине,  следует  проверять,
правильно ли указана его цена, потому что клиент имеет право  требовать,
чтобы товар ему продавали именно по указанной цене.
   Все призадумались. Сентенциозная фраза, казалось, удовлетворила всех,
и несколько уклончивые взгляды позволяли предположить, что каждый силит-
ся не упустить ни крупицы ее скрытого смысла. Терлинк тоже  молчал,  как
человек, сказавший все, что хотел сказать.
   Быть может, кое-кто даже заучивал фразу наизусть, чтобы  позднее,  на
досуге, поразмыслить над нею: "Когда товар выставляют в витрине... "
   Когда присутствующие увидели, что рот открыл Портер, торговец  скобя-
ным товаром, на лицах выразилось уныние. Все были уверены, что он ляпнет
глупость, и ожидания оправдались.
   - Я что-то не очень понимаю. Прежде всего, Леонард ван Хамме не  тор-
гует в розницу, и у него нет витрины.
   - Но он торгует политическими идеями и принципами - жестко  парировал
Терлинк, не давая себе труда взглянуть на спорщика.
   Разговор принимал нежелательный характер. Виноват в этом был  Портер,
который так ничего и не понял и которого  какой-то  бес  толкал  довести
свой промах до завершения.
   - Я, может, не такой смекалистый, как другие, но я не понимаю, о  чем
речь и что...
   Тут он сообразил, что нотариус Команс велит ему сесть,  и  покраснел,
как краснел всякий раз, когда допускал ошибку.
   - Я, может, не такой смекалистый... - снова пролепетал он.
   Все молчали, потому что говорить необдуманно  стало  сейчас  особенно
опасно.
   - Леонард вышел, - отважился признаться нотариус.
   - Вернее, не совсем ушел, - с нажимом произнес  Терлинк  и,  встретив
недоуменные взгляды, добавил: - Он ждет в подворотне.
   Йорис держался холодно и жестко, смотреть предпочитал на кончик своей
сигары или носки ботинок. Если все присутствующие в большей или  меньшей
степени были его противниками, если в течение двадцати лет он в одиночку
осуществлял политику оппозиции, не давая им покоя, то Леонард ван  Хамме
всегда был просто его личным врагом, и он, Йорис Терлинк, в конце концов
отобрал у него кресло бургомистра, которое сам и занял.
   Теперь он мог без обиняков объявить:
   - Он ждет в подворотне.
   В холодной сырой подворотне! За дверями! Шушукаясь с  последним  при-
верженцем, которого Терлинк не узнал.
   Ван Хамме явился в эту комнату. Предстал перед ними. Атмосфера здесь,
без сомнения, была такой же, как сейчас: сигары, стаканы с пивом, скупые
осторожные слова, сопровождаемые  взглядами,  старавшимися  не  выдавать
мысли говорящих.
   - Послушайте, Йорис... - Команс взял почти примирительный тон. -  Мне
кажется, я понял, что вы имели в виду, говоря о витрине и ценниках.
   От Терлинка не требовали уточнений, но он их сделал:
   - Я имел в виду, что, когда человек строит свое положение на  щеголя-
нии определенными принципами, необходимо...
   - Мы поняли.
   Команс, вероятно, да. Еще бы! Но другие обрадовались этому уточнению.
   - Ван Хамме, - продолжал Терлинк, - в бытность свою бургомистром  от-
дал под суд сотрудника полиции, присвоившего казенные  тетради  и  перья
для своих детей. Этот человек служит сейчас в Де-Панне  ночным  сторожем
при гараже.
   - Послушайте, Йорис...
   - Когда Йосефина Эрте забеременела, он...
   - Разрешите мне продолжать, Терлинк. Вы все такой же: говорите и  го-
ворите... Леонард ван Хамме пришел сюда сам.  Он  честно  предложил  нам
свою отставку.
   Все настороженно следили за Терлинком, потому что  на  самом-то  деле
все зависело от него. Они могли извинить или осудить от  имени  Большого
или Малого собрания, но решал в конечном счете Терлинк. И раз уж он поя-
вился сегодня здесь, среди них, значит, он что-то задумал.
   Теперь они боялись, что их сочтут чересчур снисходительными и  завтра
же или на днях на заседании городского совета обвинят в потворстве  Лео-
нарду ван Хамме.
   - Мы не приняли его отставки... Все  глаза  по-прежнему  смотрели  на
Терлинка, который даже не моргнул.
   - Мы не приняли ее, потому что наш друг Леонард сообщил нам  о  своем
решении. Вы христианин, Терлинк, господь сказал: "И если глаз твой  соб-
лазняет тебя, вырви его и брось от себя" [5]. Сегодня под вечер  Леонард
отправился на машине к сыну в Брюссель.
   На стенах старинные панели. Над  головами  вычурная  люстра,  цедящая
скупой свет. В креслах мужчины в черном, с горящими сигарами,  со  скре-
щенными или вытянутыми ногами. Седая борода нотариуса Команса,  жестику-
лирующего маленькой сухонькой рукой.
   - Леонард ван Хамме не желает отныне иметь ничего общего со своей до-
черью.
   В лице Терлинка не дрогнул ни один мускул. Он медленно повернул голо-
ву и поочередно взглянул на каждого.
   Быть может, когда взгляд бургомистра  вновь  остановился  на  розовом
кончике его сигары, он вспомнил о ван Хамме на сквозняке в подворотне.
   - Что он намерен предпринять? - сухо спросил он.
   - Как только она станет транспортабельна, он отправит ее  в  одну  из
клиник Остенде. В любом случае она имеет право на наследство своей мате-
ри, что позволит ей жить самой и воспитывать ребенка.
   - В общем, Леонард ждет внизу вашего последнего слова?
   Они не осмелились сказать "да". Однако не сказали и "нет",  а  просто
замерли неподвижно, как на картине. Тогда Терлинк словно подводя  черту,
выдохнул:
   - Ладно.
   Затем лениво поднялся и взял со стола свою выдровую шапку:
   - Доброй ночи.
   По лестнице он спустился так же медленно, как поднимался, и на первом
этаже остановился у дверей зала. Там теперь ждали  всего  три  человека,
недостаточно важных, чтобы их пустили наверх, но тем не  менее  желавших
знать. Терлинк не стал задерживаться и прервал движение лишь в подворот-
не, на расстоянии меньше метра от двух мужчин, по-прежнему затаившихся в
темноте. Он нарочно вновь раскурил сигару, хотя она вовсе не потухала, и
бросил:
   - Доброй ночи, Леонард. До завтра, господин Кемпенар.
   Он узнал секретаря городского совета. Хлопья снега  стали  плотней  и
падали медленней. На площади часы ратуши  показывали  десять  вечера.  В
"Старой каланче" погасли все лампы, кроме одной, а это означало, что по-
сетителей больше нет и Кес снимает кассу или взгромождает стулья на сто-
лы. Люди, уснувшие во всех домах города и низких строениях окрестных де-
ревень, еще не знали, но узнают поутру, что  Йорис  Терлинк  только  что
одержал самую большую свою победу.
   Истекший день оказался еще более важным, чем тот, когда он занял мес-
то Леонарда ван Хамме. Как повернулись бы события, если бы он не пошел в
собрание, не распахнул дверь на второй этаж и не сел среди членов  коми-
тета?
   Йорис повернул ключ в замке, оббил обувь о порог, повесил шубу на ве-
шалку. Войдя в спальню, отчетливо увидел, что жена смотрит на него, сле-
дя за выражением его лица одним глазом, потому что  другим  уткнулась  в
подушку. Она вздохнула.
   И опять он разделся и лег, не сказав ей ни слова. Потом, очутившись в
темноте, попытался припомнить свою фразу о витрине и этикетках:  он  был
доволен ею.
   Удивительно было одно - ему не удавалось представить себе  лицо  Лины
ван Хамме, хоть он не раз встречал ее.
   - Скажите, господин Кемпенар...
   По утрам Кемпенар выглядел опухшим, и во всем его облике было  что-то
ущербное. Он наверняка плохо спал, вскакивал в последнюю минуту, не  да-
вая себе труда умыться, и одевался наспех в слишком холодной комнате.  В
ратушу он приходил с набрякшими веками, розовыми пятнами на бледном лице
и криво завязанным галстуком.
   - Вы прекрасно поступили, морально поддержав Леонарда ван  Хамме.  Он
очень в этом нуждался, не правда ли?
   - Клянусь вам, баас...
   - В чем, господин Кемпенар?
   - Что я сделал это не нарочно. Я пошел в собрание, как все. Собирался
вернуться пораньше, потому что у моей жены снова боли в животе. Господин
ван Хамме стоял у ворот. Я работал с ним в бытность его бургомистром. Он
мне и говорит: "Хюберт, не будете ли добры побыть минутку со мной? "
   Продолжая говорить, Кемпенар тем не менее заметил, что Йорис  Терлинк
выглядит более усталым, чем обычно. День был ледяной. Снежные вихри мяг-
ко бились в окно, и площадь была вся белая, кроме тех мест, где проезжа-
ли телеги, оставляя после себя следы, похожие на черные рельсы.
   - Скажите, господин Кемпенар, как друг Леонарда ван Хамме...
   - Я не решился бы утверждать, что я его друг.
   Терлинк через плечо секретаря смотрит на Ван де Влита,  застывшего  в
своей золоченой раме.
   - Вы ведь казначей его певческого общества, не правда ли?
   - Я музыкант и...
   - Впрочем, это не важно!.. Составить ему компанию в трудную минуту он
попросил вас. К тому же, господин Кемпенар, вы один из тех жителей  Вер-
не, кто наиболее осведомлен обо всем, что происходит в городе.
   Точно так же, тем же равнодушным тоном, с тем же бесстрастным  лицом,
Терлинк атаковал и своих противников в городском  совете,  выбирая  нас-
только окольные пути, что люди с тревогой спрашивали себя, куда он гнет.
   - Я хочу задать вам почти что служебный  вопрос,  господин  Кемпенар.
Гостиницы Верне не могут принять постояльца, не заполнив на него карточ-
ку в полиции. Сотрудники последней охраняют нравственность в  обществен-
ных местах. Исходя из этого, известно ли вам,  где  встречались  барышня
ван Хамме и Жеф Клаас?
   Голос бургомистра зазвучал резче, что удивило Кемпенара. Терлинк ред-
ко выказывал чувства вообще, и определить, каково оно в  данных  обстоя-
тельствах, было особенно трудно.
   Секретарь понурился.
   - Слушаю вас, господин Кемпенар.
   - Я никогда не видел их вместе.
   - Бесспорно. Но вы знаете все. Каждый вечер, выходя отсюда, вы  захо-
дите в маленькое кафе, куда стекаются все новости города.
   Значит, Терлинк и это знал, хотя до сих пор даже намеком себя не  вы-
дал! Действительно, каждый вечер - по крайней мере зимой, потому что ле-
том Кемпенар боялся, что его заметят, - он появлялся у Анны в  маленьком
кафе у канала, где, по слухам, кое-кому позволялось заходить на  хозяйс-
кую половину.
   - Итак, господин Кемпенар?
   - Поговаривают... Только это ведь сплетни... Молодой человек, похоже,
забирался во двор, перепрыгивая через ограду вокруг стройки.
   - Значит, она принимала его у себя в спальне?
   - Вы знаете, что господин ван Хамме очень занятой человек. Ему неког-
да заниматься своими детьми.
   Еще бы, черт побери! Он же хотел быть хозяином всего города,  предсе-
дателем всех обществ, первым всюду! У него в семье из поколения в  поко-
ление все были богатеями, по выражению старой г-жи Терлинк.
   - Что же он сказал вам, господин Кемпенар?
   И Терлинк посмотрел в глаза собеседнику, словно угрожал ему: "Мне от-
лично известно, что ты за ван Хамме и против меня. Я знаю, что  ты  меня
ненавидишь. Знаю, что передаешь ему все происходящее  в  ратуше.  Но  ты
труслив и теперь предаешь ван Хамме, потому что сейчас хозяин  положения
- я".
   - Он был очень подавлен, особенно из-за сына...
   Если бы Кемпенар мог издали попросить прощения у ван Хамме, он сделал
бы это. Но перед ним Терлинк, и секретарь был вынужден говорить.
   - Он вправду уехал под вечер к сыну. Тот, конечно, очень расстроен...
Когда хочешь сделать военную карьеру, да еще при дворе, куда как  непри-
ятно узнать, что твоя сестра учинила такую глупость...
   Терлинк ненавидел их. Ему трудно было это скрывать. Лицо его, несмот-
ря на всю свою невозмутимость, побледнело. Он смотрел на Ван де Влита и,
казалось, говорил ему: "Видишь, это все же битва! Но здесь я, и со  мной
они не сладят! "
   Ван де Влит был слишком розовощек и носил не в меру симпатичные  уси-
ки. Он подарил коммуне все принадлежавшие ему польдеры, а также  пытался
покончить с бедностью - вот почему его избрали бургомистром, и это  было
справедливо, не стань он чем-то вроде святого. Настал день,  когда  люди
устали от своего вечно одинакового святого и перекинулись на сторону на-
чальника службы дамб, тех самых дамб, что Ван де Влит построил  на  свои
деньги и подарил городу.
   Начальник заставил избрать себя бургомистром и  снял  портрет  своего
бывшего хозяина. Ван де Влит нашел себе приют в Тенте и умер там  бедня-
ком, а полувеком позднее вернули на прежнее место его портрет и торжест-
венно почтили память художника.
   - Скажите еще, господин Кемпенар...
   Тут бургомистр осекся. До них донесся звон колокола, но это  был  со-
вершенно особый звон - погребальный. Терлинк посмотрел, который час  по-
казывает лежащий перед ним хронометр.
   - Жеф? - спросил он.
   Его собеседник перекрестился. Йорис, помедлив, также поднес  руку  ко
лбу, груди, плечам.
   - Его, конечно, не отпевали в церкви?
   - Нет, баас. Мать его, кажется, просила, чтобы тело благословили хотя
бы у могилы...
   - Отказали?
   - Да, баас.
   - Вам известно, когда Лина выйдет из больницы?
   - Говорят, ее можно будет перевезти послезавтра.
   Йорис встал, еще раз взглянул на Ван де Влита и дважды обошел  вокруг
письменного стола, а секретарь с жалким видом стоял посередине истоптан-
ного ковра.
   - Чего вы ждете, господин Кемпенар?
   - Виноват, я думал...
   - Внесите мать Жефа Клааса  в  списки  отдела  благотворительности...
Впрочем, нет, не вносите.
   - Да, баас... Я хотел сказать "нет"... Словом, я ее не внесу.
   И обмякший, опухший секретарь вышел, пятясь и обнажая гнилые  зубы  в
фальшивой улыбке. Снегопад становился все гуще. Нетрудно  было  предста-
вить себе кладбище, по которому торопливо движется катафалк с  семенящей
за ним женщиной.
   Йорис Терлинк был в плохом настроении. Стоя у окна, он как бы  возвы-
шался над площадью, где под тонким слоем снега угадывались  тысячи  штук
брусчатки.
   Он увидел, как на другой стороне площади из своей улицы вышел адвокат
Мелебек и направился прямо к ратуше, оставляя за собой черные следы  ша-
гов.
   Терлинк успел бы уйти. Чуть было так и не сделал. Затем,  словно  хо-
зяйка, услышавшая, что в квартиру звонят, окинул взглядом  кабинет,  пе-
реставил один из стульев и принял позу в своем плетеном кресле:
   - Войдите, господин Кемпенар. В чем дело?
   - Господин Мелебек хотел бы...
   - Скажите, что я тотчас его приму. Я позвоню.
   Йорис взглянул на хронометр и решил, что заставит адвоката ждать ров-
но семь минут. Чтобы убить время, почистил себе ногти самым узким лезви-
ем своего перочинного ножа. Потом подумал, что с адвоката довольно будет
шести минут, и позвонил:
   - Пригласите господина Мелебека.
   Мелебек, сын железнодорожного служащего, всегда  был  в  монастырской
школе первым учеником, поэтому его предназначили для духовной карьеры  и
дали ему стипендию в коллеже.
   Лицо у него было бледное, лоб чересчур высокий и широкий,  нос  длин-
ный, глаза близорукие, очки в стальной оправе.
   В конце концов его покровители решили,  что  он  принесет  им  больше
пользы как мирянин, и сделали его адвокатом епископства.
   - Здравствуйте, Мелебек.
   - Здравствуйте, Терлинк. После разговора вчера вечером я подумал...
   Под мышкой у него, как всегда, торчал портфель: это была  его  мания.
Он не пил, не курил. За пять лет брака прижил четырех детей.
   - После вашего ухода мы встали исключительно на точку  зрения  общего
интереса.
   - Не сомневался в этом, Мелебек.
   Они не выносили  друг  друга.  Для  Терлинка  Мелебек  был  в  совете
единственным противником, столь же хладнокровным, как он сам.
   Мелебеку Йорис представлялся прежде всего тем человеком, каким  хотел
бы стать сам адвокат; во всяком случае, бургомистр загораживал ему доро-
гу и был нечувствителен к его иронии.
   - Очень мило с вашей стороны, Терлинк, что вы не сомневаетесь в этом:
мы ведь все - и вы также - работали для общего блага,  верно?  Вчера  мы
были взволнованы, да, поистине взволнованы, видя, как вы поспешили к нам
в такой трудный момент...
   Терлинк вновь раскурил сигару.
   - И мы поняли, что вместе с нами вы хотите избежать скандала, который
лишь внесет смятение в души. Поэтому, как вы сами видели, все без  коле-
баний согласились резать по живому...
   Йорис поднял голову. Слово Мелебека подействовало на него, словно вид
ножа, врезающегося в тело, и он, сам того не желая, вспомнил  ямочки  на
лице Лины ван Хамме, черты которой разом ожили перед его внутренним взо-
ром.
   - Не следует только допускать, чтобы столь прискорбный факт после по-
добного решения использовали в избирательных целях.
   - Что вам поручили мне передать?
   - Вы пробудете бургомистром самое малое еще три года.  Ван  Хамме  не
собирается больше выставлять свою кандидатуру.
   - Вот как?
   - Вас просят об этом - проявить  христианское  милосердие  и  не  ис-
пользовать в политической борьбе...
   - Говорите, говорите, Мелебек.
   Молчание.
   - Что вы решили, когда я пришел вчера вечером?
   - Мы лишь...
   - Полно врать, Мелебек. Решение принимали не только вы, но и Леонард.
И сын Леонарда. Один ни за что не хотел терять свое положение  в  Верне,
другой - в армии. А поскольку для этого нужно было пожертвовать Линой...
   - Терлинк!
   - Что "Терлинк"? Уж не посмеете ли вы утверждать, что  это  неправда?
Все, вы, сговорившись с ван Хамме, тоже хотели, чтобы он пожертвовал Ли-
ной. Вы вспомнили стих, процитированный Комансом: "Если глаз  твой  соб-
лазнит тебя..." Он отбросил его от себя. И другой глаз тоже. А сверх то-
го - и остальное тело...
   - Что это означает? - холодно осведомился Мелебек.  -  Вы  отказывае-
тесь?
   - От чего?
   - От обязательства.
   - Какого?
   - Не пользоваться этим прискорбным происшествием в своих политических
целях.
   Опять звук погребального колокола. Новые похороны.
   - Испугались?
   - Я этого не говорил.
   - Что вы предлагаете мне взамен?
   - Место на следующем собрании.
   - Место ван Хамме?
   - Или кого другого. Кто-нибудь подаст в отставку, чтобы уступить  вам
свое кресло.
   - Обещаю.
   Мелебек заерзал на стуле, переложил портфель на колени:
   - Но мне поручено...
   - Заставить меня дать письменное обязательство?
   - Просить вас... да... В общем, дать гарантию, что...
   Терлинк взглянул на Ван де Влита, словно спрашивая у него  совета,  и
схватил перо.
   "... обязуюсь никогда не намекать ни в публичных выступлениях,  ни  в
частных разговорах на... "
   - Скажите, Мелебек...
   Адвокат не шелохнулся.
   - Вам еще не приходило в голову выставить свою кандидатуру в  депута-
ты?
   Молчание. Однако Мелебек побледнел.
   - Вот ваша бумажка. Давайте мою.
   И вот Терлинк прочел ручательство в том, что до истечения трех  меся-
цев он станет dijkgraves, следовательно,  членом  верховной  корпорации,
которая посредством плотин распоряжается водой как из моря, так и с  не-
ба.
   - Если увидите Леонарда, скажите ему...
   Терлинк поискал формулу вроде той, где поминались витрины и  ценники,
но не подобрал ничего подходящего.
   - Нет, ничего ему не говорите. До свидания, Мелебек.
 
 
   IV
 
   - Удачного и счастливого года, Йорис!
   Дважды ткнувшись ротиком в шершавые щеки  мужа,  она  произнесла  эти
слова таким жалобным голосом, таким проникновенным тоном, что, казалось,
они означали: "Один страшный год кончился, начинается другой,  не  менее
страшный, мой бедный Йорис! Я буду страдать. Ты будешь страдать. И  молю
Бога избавить нас от еще более страшных потрясений".
   Терлинк скользнул губами по волосам жены, еще накрученным на  бигуди,
и прошептал:
   - Счастливого года, Тереса!
   Одеваться им пришлось при электрическом свете, потому что они собира-
лись к семичасовой заутрене. Намереваясь причаститься, они не поели и не
выпили кофе. Внизу под лестницей им навстречу вышла Мария:
   - Счастливого и богоугодного года, баас!
   На улице, в темноте, Тереса чуть не упала и взяла Терлинка под  руку.
Был гололед, и многие женщины, направлявшиеся с мужьями в церковь, выде-
лывали гротескные па. Стояли холода. У всех изо рта вылетал пар,  и  так
же было в церкви, которую еще не согрело дыхание верующих.
   Народу было полно: явились все, кто жаждал причаститься в первый день
нового года, а также те, кто надеялся целиком посвятить свое время визи-
там.
   Хотя у Йориса и Тересы была своя скамья, Тереса всю службу стояла  на
коленях, закрыв лицо руками, и когда ей приходилось вставать при  чтении
Евангелия, вид у нее был потерянный, словно не от мира сего. Терлинк ос-
тавался на ногах, прямой, со скрещенными руками и взглядом, устремленным
на колеблющиеся огоньки алтарных свеч.
   Тем не менее один раз взгляд его упал на голубую истертую плиту нефа,
где еще можно было прочесть слова: "... досточтимый Целий де Бэнет... "
   Год, не то 1610-й, не то 1618-й - цифры уже неразборчивы. Под  камнем
покоились останки одного из предков  Тересы,  которая,  молясь,  хватала
ртом воздух - быть может, из-за торопливости,  быть  может,  от  избытка
рвения, - отчего издавала звуки, похожие на хлюпанье насоса.
   Когда народ повалил из церкви, уже занялся день, и люди с  удивлением
увидели розовое солнце над белыми от инея крышами.  Мальчишки  торговали
облатками, большими, как облатка священника, и каждый прихожанин покупал
себе одну, по обычаю нес ее в руке и, придя домой, прикреплял к двери.
   Терлинк еще не оделся - в том смысле, что на нем был пока  повседнев-
ный костюм. Первым делом он съел яичницу с салом и одну из вафель, испе-
ченных Марией и наполнивших благоуханием весь дом. Затем взял гоголь-мо-
голь для Эмилии, сунул в карман вафлю и пошел вверх по лестнице, а Тере-
са, все с той же скорбной миной, проводила его глазами.
   Муж только изредка позволял ей взглянуть на дочь через  дверной  гла-
зок. Нет, он ей ничего не запрещал. Просто в присутствии  матери  Эмилия
становилась невозможной, приходила в необъяснимую ярость, и успокоить ее
удавалось лишь с невероятным трудом.
   Открыв наверху дверь, Терлинк нахмурился: он не застал обычной карти-
ны. Это было даже немножко страшно, потому что из-за скудного  освещения
он не сразу понял, что произошло.
   На кровати высилась гора перьев, под которой и  спряталась  сумасшед-
шая, да так ловко, что видны были только ее глаза.
   - С Новым годом, Эмилия! - неуверенным голосом  сказал  он  в  прост-
ранство.
   Она рассмеялась. Ей случалось смеяться вот так, смехом  ребенка-идио-
та, и этот смех действовал еще хуже, чем ее вспышки, - столько в нем бы-
ло злобы и порочности.
   - Я принес тебе вафлю.
   Он поставил еду на ночной столик. Он знал, что  Эмилия  не  даст  ему
прикоснуться к делу ее рук - изодранному ногтями и  зубами  матрасу,  из
которого она вытряхнула все содержимое, как  еще  восьмилетней  девочкой
выпустила кишки котенку, вспоров ему живот швейными ножницами.
   Терлинк спустился на второй этаж. Долго и тяжело расхаживал по гарде-
робной. Когда он вновь появился внизу, лицо у  него  было  розовее,  чем
обычно, кожа - глаже, волосы - прилизанней. Он был весь в черном, ворот-
ник пальто поднят, на голове - черный почти квадратный цилиндр.
   На площади, где под косыми лучами солнца,  падавшими  через  просветы
между домами, уже таял обледеневший снег, кучками стояли также одетые  в
черное люди, и, когда бургомистр, направлявшийся в ратушу, проходил мимо
них, каждый молча подносил руку к шляпе.
   Все шло заведенным порядком. Достаточно  было  взглянуть  на  группы,
чтобы сказать, какие проследуют первыми, а какие еще долго  будут  ждать
своей очереди. Кое-кто даже, хотя час был ранний, заглядывал  в  "Старую
каланчу" и по случаю Нового года пропускал стопку можжевеловки.
   Терлинк лично проследил, все ли в порядке.  В  монументальном  камине
пылали поленья, что с тех пор, как в ратуше установили центральное отоп-
ление, происходило лишь в особых случаях. Дверь из кабинета  бургомистра
в приемный зал со стенами, декорированными  фламандскими  коврами,  была
распахнута. Наконец, невзирая на солнечную погоду, все люстры из  уваже-
ния к традиции были зажжены, что придавало освещению оттенок какойто не-
реальности.
   - С Новым годом, баас! - прочувственно поздравил Терлинка Кемпенар.
   Йорис пожал его вечно влажную руку, что случалось всего раз в год:
   - С Новым годом, господин Кемпенар!
   Все ли готово? На столе вместо досье громоздились  сигарные  коробки.
На подносе стояли тридцать - сорок рюмок и бутылки портвейна. На  другом
конце стола красовались фужеры для шампанского.
   - Можно впускать, баас?
   Кемпенар тоже был в порядке: он явился в  сюртуке,  который  надевал,
когда пел, и теперь наспех натянул белые нитяные перчатки.
   Терлинку не было нужды разглядывать себя в зеркале:  он  и  без  того
знал, как выглядит. Он стоял спиной к камину, как раз под Ван де Влитом,
и казался крупнее, чем фигура на портрете. Быть может, такое впечатление
создавалось сюртуком, который он надел в этот день, как и остальные? Во-
ротник был очень высокий, галстук из белого репса. Прежде чем дать окон-
чательный сигнал и уже слыша отдаленный гул голосов, он  обрезал  кончик
сигары и медленно раскурил ее.
   - Впускайте, господин Кемпенар.
   Сперва появился обслуживающий персонал ратуши,  начиная  с  консьержа
Хектора, единственного, кому дозволялось брать с собой жену,  работающую
уборщицей при муниципалитете. Косоглазый Хектор был в черном  костюме  и
рубашке удивительной белизны. Кемпенар стоял в дверях, впуская посетите-
лей лишь маленькими группками.
   - Наши наилучшие пожелания, баас!
   - Счастливого Нового года!
   Терлинк оставался неподвижен и холоден, более холоден и,  можно  ска-
зать, более неподвижен, чем Ван де Влит в своей раме.  Он  делал  только
два неизменно одинаковых жеста: пожимал протянутую руку, потом  запускал
пальцы в коробку с сигарами, вытаскивал одну и вручал собеседнику.
   - Благодарю, баас.
   После чего посетитель, следуя за очередью, огибал стол, где секретарь
наполнял рюмки портвейном.
   - За здоровье бургомистра Верне!
   Фонарщик, полицейские  в  белых  перчатках,  служащие  водо-,  газо-,
электроснабжения.
   - С Новым годом, баас!
   - С Новым годом, Гуринген... С Новым годом, Тисен... С  Новым  годом,
ван де Нуте...
   Небо все еще оставалось сплошь затянуто тучами.
   Они как бы просеивали солнце, пропуская лучи лишь в самые неожиданные
моменты - так, что на главной площади были места, освещенные  до  стран-
ности ярко, и места, где лежали совершенно черные тени. Кучки людей  не-
заметно приближались к ратуше. Достигнув тротуара, кое-кто выбивал труб-
ку, сморкался, бросал взгляд на второй этаж с окнами в мелкий переплет.
   Колокола звонили к обедне. Город постепенно наполнялся  двуколками  с
целыми семьями принаряженных крестьян: все в черном, кое-кто из женщин в
чепцах, другие - под меховыми накидками и в смешных шляпах.
   - С Новым годом, баас...
   Жена Хектора, сбегав переодеться и возвратясь в рабочем платье, снова
поднялась к себе в кладовку и перемывала рюмки, все менее тщательно  вы-
тирая их по мере того, как ускорялось движение очереди.
   Сигара, рюмка портвейна. После этого посетитель получал право  пройти
в большой зал, драпированный коврами, задержаться там ненадолго,  подож-
дать товарища, но люди шли на цыпочках, лишь  иногда  поскрипывая  новой
обувью, и говорили вполголоса:
   - С Новым годом, баас...
   Сигары были больше и толще, чем в предыдущие годы, и каждый с изумле-
нием разглядывал еще не знакомые бандероли на них - широкие, раззолочен-
ные, с очень четким изображением ратуши, на котором можно было  пересчи-
тать окна, и надписью: "Город Верне".
   Руки становились все менее шершавыми, костюмы  -  менее  поношенными.
Кто-то - им оказался служащий больницы - робко осмелился пошутить:
   - За здоровье новой сигары!
   Но Терлинк не улыбнулся. Он издали видел всех. Был  знаком  с  каждым
визитером. Знал, чей подходит черед. Внизу, на  тротуаре,  начали  появ-
ляться советники, некоторые подъезжали даже на машинах, и голоса их зву-
чали громче - они ведь были у себя.
   Йорис знаком дал понять приставу,  наполнявшему  рюмки:  "Кончайте  о
портвейном".
   И, закрыв едва початую коробку, взял другую - с такими же  бандероля-
ми, но более тщательно изготовленными сигарами.
   Обращение "баас" больше уже не употреблялось.
   - С Новым годом, Терлинк! За вас и наш родной Верне!
   Бургомистр не сдвинулся с места с самого начала  церемонии  Служащие,
избавившись от официальной части дня, встряхивались на площади и  навод-
няли кафе. Иные расходились по домам, где их уже ждали жены и дети, что-
бы отправиться с визитом к родным. У всех во рту торчали одинаковые  си-
гары.
   - Господин Кемпенар! - позвал Терлинк.
   Тот встревоженно подбежал к нему.
   - Почему не подано печенье?
   Итак, несмотря ни на что,  секретарь  опять  проштрафился.  Обычно  к
портвейну, затем к шампанскому для советников подавалось сухое  печенье,
коробка которого со вчерашнего дня была припасена в стенном шкафу.
   - Забыл, баас. Извините меня.
   Было немножко смешно на виду у всех отдирать железную полоску. У Кем-
пенара не нашлось перочинного ножа, чтобы взрезать  бумагу,  и  один  из
эшевенов [6] одолжил ему свой. Наконец, не  приготовлены  были  и  хрус-
тальные подносы, на которых в прошлые  годы  искусно  выкладывалось  пе-
ченье.
   - С Новым годом, Терлинк...
   Теперь Йорис знал, что Леонард ван Хамме -  на  лестничной  площадке.
Знал, потому что входящие были обычно спутниками пивовара. И все  знали,
что он это знает.
   После известных событий оба еще ни разу не встречались. Было молчали-
во решено немного выждать, и перед прошлым заседанием городского  совета
ван Хамме, извинившись за отсутствие, отбыл в Антверпен, куда его призы-
вали дела.
   Они все были здесь - доктор Тис, нотариус Команс, тоже в сюртуке, се-
натор де Керкхове; Мелебек, державшийся у самой двери, должен был, види-
мо, подать ван Хамме сигнал.
   Уже откупорены были первые бутылки шампанского и гул разговоров  стал
заметно громче, когда вошел наконец Леонард, казавшийся огромным в своей
шубе.
   Он был еще выше и плотнее Терлинка, еще более полнокровен и налит со-
ками, чем тяжеловозы его пивного завода.  Он  озирался  вокруг  большими
глазами, но вряд ли воспринимал окружающее: ему предстояло пережить  тя-
желую минуту.
   Мгновенно все  смолкли.  Потом,  чтобы  прервать  гнетущее  молчание,
кто-то кашлянул. Леонард пожал руку Комансу - он  наверняка  только  что
расстался с ним на лестнице, но этот жест позволил ему сохранить  невоз-
мутимость.
   - С Новым счастливым годом, дорогой председатель...
   - Господин Кемпенар, принесите, пожалуйста, мне бокал, - четким голо-
сом отозвался Терлинк.
   Угадать, как он намерен поступить, было невозможно,  но  кое-кто  ут-
верждал после, что бургомистр стал бледнее обычного.
   Все остальное произошло так быстро, что свидетели так и не пришли по-
том к согласию относительно подробностей. В  общем,  Леонард  ван  Хамме
направился к бургомистру, нарочно замедляя шаг около каждой группы, что-
бы придать непринужденность своей походке. Как и все, шляпу он оставил в
вестибюле, так что обе руки у него были свободны.
   Чуть слева от него запыхавшийся Кемпенар спешил с шампанским.
   В какой точно момент Терлинк схватил фужер  левой  рукой?  Во  всяком
случае произошло все так: подойдя к Йорису, Леонард протянул правую руку
и довольно неуверенно сказал:
   - Желаю вам, Терлинк, счастливого Нового года.
   В это мгновение бургомистр держал в правой руке сигару, в левой - фу-
жер с шампанским. Ван Хамме немедленно получил в ответ эту сигару, отче-
го в совершенной растерянности уставился на собственную руку.
   Он покраснел. На этот счет разноречия не было. А  краснел  он  разом,
словно вся кровь бросалась ему в лицо. В тот же миг в наступившей тишине
стало слышно, как он дышит.
   Стоя перед ним, бесстрастный, но бледный Терлинк  протягивал  к  нему
бокал шампанского жестом, каким святые с витражей  протягивают  распятие
страждущим.
   Кто-то в глубине зашелся в приступе нескончаемого кашля. Леонард под-
нял руку. Йорис смотрел ему в глаза холодным и жестким взглядом.
   И тут все увидели, как ван Хамме, который  всегда  был  самым  значи-
тельным лицом в городе, принял фужер из рук своего врага. Рука его  дро-
жала. Он отступил назад, прошел через  одну  из  групп  собравшихся,  на
мгновение оперся о стол и - вероятно, машинально, потому что у него  пе-
ресохло в горле, - отпил глоток шампанского.
   Еще через несколько секунд он ушел, и вскоре все услышали, как  зара-
ботал мотор - его большой американской машины.
   Кое-кто утверждал, что Терлинк уронил:
   - Сволочь!
   Но если Йорис, жуя свою сигару, что-то и процедил, никто не мог  пох-
вастаться тем, что разобрал слова.
   Когда он вернулся от матери, куда ездил, чтобы поздравить ее с  Новым
годом, было уже около полудня. В  столовой,  служившей  также  гостиной,
пахло легким белым вином, которым г-жа Терлинк угостила  соседок,  явив-
шихся к ней с поздравлениями. Здесь тоже стояли сухое  печенье  в  форме
полумесяца и грязные рюмки.
   Из кухни вышел молодой человек в форме цвета хаки и неловко - он счи-
тал такие излияния смешными - выпалил:
   - С Новым годом, крестный! Пусть все ваши желания...
   Он торопливо подставил Терлинку свои впалые щеки, затем  слегка  кос-
нулся губами его щек.
   - С Новым годом, Альберт. Тебе дали-таки увольнительную?
   - Я договорился с вахмистром, - вульгарно подмигнув, ответил гость.
   Тереса была в черном шелковом платье с огромной камеей на груди.
   - Что ты еще наделал, Альберт? - осведомилась она тем тоном, которого
было достаточно, чтобы приправить унынием любое мгновение жизни.
   - Схватил четыре дня гауптвахты: обер-вахмистру не понравилось, как у
меня начищена сбруя. Ладно, пусть новобранцы драют сбрую. Но чтобы  ста-
рослужащий...
   Если не считать немногих затененных мест, гололед всюду сошел,  и  по
площади черными зигзагами стекали ручейки воды.
   Трезвонили бесчисленные колокола. Из "Старой каланчи" выходили прина-
ряженные посетители: все выпили сегодня малость больше, чем обычно,  все
торопились ко второму завтраку.
   Мария приготовила жареную курицу. Дверь в кухню была распахнута.  За-
пахи смешивались, и в конце концов получался один-единственный  -  запах
Нового года.
   Альберт носил форму с непринужденностью, обличавшей в нем старослужа-
щего и озорника. Вероятно, на здоровье он не мог пожаловаться, но еще не
возмужал и, должно быть, недостаточно много  спал.  Он  был  бледен  той
скверной бледностью, которая выдает завсегдатая пьянок в  маленьких  ос-
тендских кафе. Известная лихорадочность в глазах,  не  слишком  приятная
ирония.
   - Все ваши чудаки уже промаршировали? - спросил он Терлинка,  который
снял сюртук и остался в рубашке, обнажив два ослепительных пятна манжет.
   Бургомистр промолчал. Альберт безусловно был  единственным,  кто  мог
позволить себе такую бесцеремонность в его  присутствии.  Он  это  знал,
чувствовал себя как дома. Как мальчуган,  все  трогал  руками,  открывал
ящики шкафов и коробки.
   На столе стояли три прибора. Один из них - для него. Давно уже  стало
- вернее, всегда было - традицией, что в Новый год он ест с Терлинком  и
его женой; традицией стало и то, что Йорис в этот  день  что-нибудь  ему
дарил: раньше - какую-либо вещь: серебряные часы,  потом  золотые,  один
раз пальто, другой - сберкнижку; теперь, когда Альберт превратился в мо-
лодого человека, - стофранковый билет.
   - Можете подавать, Мария.
   Через муслин занавесей пробивалось солнце, делая жару  еще  ощутимей.
Тереса прочла предобеденную молитву. Альберт, даже  не  перекрестившись,
налил себе бульону.
   Было ли ему известно, что он сын Терлинка, и не потому ли он  считал,
что может позволить себе все?
   Йорис часто думал об этом. Мария, неизменно  угадывавшая  его  мысли,
заверяла:
   - Клянусь вам, баас, что он никогда со мной об этом не говорил, а  я,
со своей стороны...
   Возможно. Альберт от природы непочтителен. И не честолюбив, как Йорис
в его возрасте.
   Гордость - да! Ее в них обоих хватало - и в  Йорисе,  и  в  Альберте.
Только у Альберта она проявлялась не в том, чтобы чего-то добиться, дос-
тичь чего-то раньше других. Она состояла в том, чтобы ничего и никого не
бояться, и он гордился числом дней, проведенных на гауптвахте, а если бы
пришлось, то и в тюрьме.
   - Вас хоть хорошо кормят в казармах?
   - Меня - да, потому что я провернул одну комбинацию с поваром из  ун-
тер-офицерской столовой.
   Терлинк оставался бесстрастен. Он наблюдал за молодым  человеком,  но
не выказывал никаких чувств. Да и  были  ли  они  у  него?  Когда  Мария
объявила ему, что затяжелела, он сказал:
   - Вот и хорошо.
   И сделал все необходимое в том смысле, что на три месяца нанял другую
служанку, нашел кормилицу, принял на себя все расходы. Жене без обиняков
объявил:
   - Думаю, что ребенок от меня. Я помогу Марии вырастить его, но, разу-
меется, не признаю.
   Тереса расплакалась. Она всегда плакала, когда ей что-нибудь  сообща-
ли, а сообщали ей исключительно О несчастьях. В то время было еще  неиз-
вестно, что Эмилия неизлечима. Считалось, что она просто отстала в своем
развитии. А потом  почти  каждое  воскресенье  в  доме  стал  появляться
Альберт, чересчур смышленый, озорной, хитрый. Тереса наблюдала за  мужем
и удивлялась, почему он не проявляет нежности к мальчику.
   Йорис никогда не был ласков с Альбертом. Он  ограничивался  тем,  что
холодно наблюдал за ним. Это был его сын, который в то же время  не  мог
быть его сыном. Мальчик называл его "крестный". Ему объяснили, что  отец
его умер.
   Быть может, Терлинк думал, что если Альберт когданибудь выкажет  себя
достойным его...
   Парень шел, однако, другой дорогой. Он плохо занимался в  школе,  за-
тем, отданный в ученье, стал таким же плохим подмастерьем, после чего на
три года завербовался в армию. Солдатом он явно оказался таким же сквер-
ным. От каждой среды, в которую он попадал, Альберт брал только худшее.
   - Это вы раздали им всем сигары, торчавшие у них в пасти утром? - по-
любопытствовал он, накладывая себе курятины. - Для рекламы, а?
   Тем хуже для него! Терлинк не сердился на то, что Альберт такой. Если
хорошенько поразмыслить, Йорис был скорее даже доволен этим: кто  знает,
как все повернулось бы, придись ему парень по сердцу?
   Когда он отслужит свои три года, ему что-нибудь подыщут, а если он  и
тогда не наладится, его отправят в Конго.
   Мария, зная, что от мальчишки можно ждать чего угодно, время от  вре-
мени подслушивала у дверей, о чем говорится в столовой.
   - Нет, вы подумайте! Похоже, тут у вас страшная  драма  произошла.  Я
читал про это в газете. Самое забавное, что я чуть  ли  не  каждое  утро
встречаю девчонку ван Хамме.
   Тереса потупилась и разом потеряла аппетит: от нее не  укрылось,  что
муж, напротив, вздернул голову:
   - Каждое утро?
   - Да, когда хожу в наряд фуражиром... Вы знаете,  где  казарма?..  Со
своей фурой я еду по набережной и часов в десять  утра,  возвращаясь  из
интендантства, почти всегда вижу, как она прогуливается. Она живет в на-
шем квартале, над лавкой канатчика...
   Вилки, постукивая по фаянсу, продолжали свою работу. Терлинк не раск-
рывал больше рта. На мгновение молчание стало таким  же  тягостным,  как
утром в ратуше при появлении Леонарда ван Хамме.
   - Почему этот мальчишка покончил с собой?
   Тереса вздохнула, готовая расплакаться. Мария в дверях  пыталась  по-
дать знак сыну, но тот не смотрел в ее сторону.
   - Не вижу необходимости убивать себя только потому, что ты сделал де-
вушке ребенка. А уж если она богата - тем более, верно?
   Альберт нарочно выбрал этот тон. Он знал, что шокирует их, что подоб-
ный язык не принят в доме. Но в нем жила неизбывная потребность перечить
чувствам собеседников.
   - Ручаюсь: на его месте...
   - Альберт! - прикрикнула Мария из кухни.
   - Ну что? Что я плохого сказал? Вечно ты рассуждаешь так, словно  все
мужчины - святые.
   Терлинк попробовал перехватить его взгляд. Фраза могла быть адресова-
на ему, Йорису. В таком случае Альберт знает.  Но  молодой  человек,  не
глядя на него, продолжал с аппетитом есть.
   - Нет ли там еще картошечки, мать?
   В такие праздники, как этот, атмосфера в доме менялась. Да и  кабинет
Терлинка утром был не таким, как в остальные дни года.  Разве  Йорис  не
пожимал подружески руку каждому и служащих, для которых у него обычно не
находилось ничего, кроме холодных, как лед, замечаний?
   На следующий день жизнь опять  войдет  в  накатанную  колею.  А  пока
Альберт, не отрываясь от еды, говорил и говорил  с  набитым  ртом,  чего
Терлинк никогда бы не спустил своему настоящему сыну.
   - У нее беленький песик, померанский шпиц - это такая порода,  и  ба-
рышня останавливается всякий раз, когда он захочет пописать...
   Казалось, Тереса в самом деле наделена  способностью  предчувствовать
беду. Она подняла голову одновременно с мужем. Она чувствовала, она была
уверена, что Йорис сейчас задаст вопрос.
   Их взгляды встретились. Терлинк понял, что она угадала, но тем не ме-
нее спросил:
   - Где она живет?
   - Знаете морской вокзал, да? Напротив, по другую сторону моста,  там,
где швартуются малые рыбачьи суда, есть с полдюжины кабачков, где торгу-
ют мидиями и жареной рыбой. За третьим из  них,  там,  где  прислуживает
красивая испанка, - лавка канатчика, трехэтажный белый дом. Так  вот,  я
видел, как она возвращалась туда.
   Мария подала торт.
   - Тесто не пропечено, - объявил Альберт. - Мать никогда не умела  де-
лать торты, но упрямится.
   Это была правда. Тем не менее Тереса  нашла,  что  торт  объедение  и
удался на славу.
   Терлинк встал, взял сигару сам, протянул другую молодому человеку.
   - Когда ты должен вернуться в Остенде?
   - К пятичасовой поверке: я ведь без  увольнительной.  В  четыре  есть
трамвай...
   - Хочешь, подвезу?
   - Это было бы потрясно! Трамвай-то восемь франков стоит.
   Взгляды Тересы и Марии встретились.
   - Зайди на минутку ко мне в кабинет.
   Выходя из столовой, молодой человек не удержался и подмигнул матери.
   - Сколько я давал тебе раньше?
   - Сто франков.
   Терлинк открыл сейф. Делать это, когда в кабинете находится посторон-
ний, было у него сущей манией, проистекавшей, вероятно,  из  потребности
бросать людям вызов, показывая им лежащие на полках толстые бумажные па-
кеты, в которых могли храниться только ценные бумаги.
   - Когда тебе стукнуло двадцать?
   - Месяц назад.
   Терлинк порылся в старом туго набитом бумажнике и протянул два  стоф-
ранковых банкнота.
   - Спасибо, крестный.
   - Выпьем кофе и поедем.
   - Хорошо, крестный.
   Тереса помогала Марии мыть посуду. Обе шушукались в кухне над ракови-
ной. Терлинк в гараже заправлял машину маслом. Альберт критическим  взо-
ром оглядывал старый автомобиль.
   Город был пуст, и когда навстречу попадались люди, это неизменно ока-
зывались семьи в полном составе и в праздничной  одежде,  направлявшиеся
чуть ли не строем, вроде делегации, в гости к какой-нибудь другой семье.
   Пока мотор прогревался, Терлинк переоделся в свой повседневный наряд,
надел короткую шубу и выдровую шапку.
   Мужчины уехали. Мария с опасливым видом проводила сына глазами. Тере-
са, вернувшись в дом, вздохнула:
   - Эта история не принесет нам ничего хорошего.
   Чем занималась она всю вторую половину дня? Зашли к ней всего две со-
седки. Она угостила их сладким вином и галетами.  Немного  повздыхала  и
покачала головой, слушая рассказ о чужих бедах,  потому  что  у  каждого
свои беды, и за год умирает столько народу.
   - А тут еще бедная Теодора, у которой - при пятито детях! -  случился
рак желудка...
   Остальное время она находилась на кухне, разговаривала с  Марией  или
наводила порядок в каком-нибудь шкафу.
   Стемнело уже в четыре. Прозвонили к вечерне, но  Тереса  не  пошла  в
церковь. Они с Марией, стоя на кухне, поделили одну вафлю, запив ее  ко-
фе, оставшимся от второго завтрака.
   Затем пробило пять, шесть, наступило время накрыть на стол, а приборы
под лампой с розовым абажуром все так  же  хранили  свой  светло-зеленый
свет и оставались девственно нетронутыми.
   - Мария, я все думаю: не случилось ли с ним чего из-за этого  гололе-
да?
   - Гололед сошел.
   - Сошел, когда было солнце, но сейчас снова подмораживает, а он упря-
мится и не покупает новые шины.
   Терлинк не вернулся и в восемь, чего никогда не случалось. Телефона в
доме не было - он стоял лишь на фабрике, сегодня безлюдной.
   В восемь десять прибежала дочь почтарки и, заикаясь от робости, сооб-
щила:
   - Господин Терлинк попал в аварию. Вернется только через  час.  Велел
передать вам, чтобы вы не беспокоились.
   Девушка, принаряженная, как все в городе,  выпалила  две  эти  фразы,
словно поздравление, присела, как ее учили в школе, и сочла  необходимым
добавить:
   - С Новым годом!
 
 
   V
 
   Разглядывая из окна прохожих на улице в этот  день,  было  трудно  не
вспомнить о первых кинофильмах, где слишком большая скорость  кадра  вы-
нуждала персонажей бежать и жестикулировать, подобно  разболтанным  кар-
тонным паяцам.
   Дождь зарядил невиданный. Капли стучали о тротуар, как  пластмассовые
пули, и вода лилась отовсюду: из водосточных труб, из  канав,  казалось,
даже из-под дверей - и образовывала лужи, в которые автобус и тот  въез-
жал с осторожностью.
   Неба не было, воздух лишился всякой глубины и красок.  Ничего,  кроме
ледяной воды. Почтенные женщины высоко подтыкали юбки, являя глазам под-
вязанные лентами чулки; зонтики провисали, и с них капало на хозяев;  за
окнами домов смутно колыхались мрачные, поблекшие, словно  законсервиро-
ванные лица.
   Тем не менее с восьми утра на главной площади стояло уже  десять  ма-
шин, из которых вылезали незнакомые господа, заходили  на  минутку  пог-
реться в "Старую каланчу" и скрывались в ратуше.
   Затем появился г-н Команс со своим старшим клерком. За ними  Мелебек,
эшевен, отвечающий за общественные работы.
   Люди опять бегом пересекали тротуар, а машины, как в дни  торжествен-
ных процессий, подъезжали одна  за  другой,  вздымая  по  бокам,  словно
крылья, струи воды и грязи. Кирпич фасадов был отмыт до  такой  степени,
что выглядел черным. Сырым быстро становилось все - и люди  в  автомоби-
лях, и бумаги в портфеле клерка при нотариусе.
   Однако человекам двенадцати - пятнадцати, следовавшим  за  Терлинком,
пришлось прошлепать по грязи вокруг газового завода, теснясь кучками под
одним зонтиком. Иногда кто-нибудь из них отходил подальше, чтобы  произ-
вести какие-либо измерения или посовещаться в стороне с другими.
   Все это происходило на строительной площадке, смахивавшей на пустырь,
метрах в ста от линии мрачных домов, выстроенных по типу рабочих городов
во времена, когда бургомистром был ван Хамме.
   Бледные люди, стоявшие за стеклами этих домов, тоже смотрели на  про-
исходящее.
   Действовать следовало быстро - слишком уж сильный был дождь.
   - Господа, если вы разделяете мою точку зрения и  вам  нечего  больше
осматривать, проследуем в ратушу и приступим к торгам.
   Терлинк в гетрах, короткой шубе и выдровой шапке не обращал  внимания
на дождь. Вид у него был серьезный:  он,  вероятно,  проникся  значением
этого дня. Он сел в свою машину с покупателем из Антверпена,  безостано-
вочно трещавшим евреем. Собравшиеся вновь бегом ринулись через  тротуар.
Торги состоялись в зале бракосочетаний. Нотариус Команс выложил все  со-
держимое своего портфеля на зеленое сукно  стола  и  торжественно  зажег
свечу.
   Вот так в одиннадцать утра г. Дюперрон и Йостенс из Брюсселя выкупили
у города Верне газовый завод и обязались в трехмесячный срок снести его.
   Несмотря на дождь, грязь, подтеки на паркете и  лестницах,  промокшие
ноги и плечи, распространяемый людьми запах  шерсти  и  катастрофическое
состояние улиц, этот день стал для Йориса Терлинка днем триумфа.
   Никто, даже сам Ван де Влит в зените славы, не осмелился бы даже  по-
мыслить о возможности сноса обошедшегося так дорого  газового  завода  и
продаже его брюссельским торговцам железным ломом,  которые  демонтируют
предприятие и вывезут отходы.
   Терлинк сделал это. Вот уже две недели газ поступал в Верне с  завода
в Руселаре по цене на четыре су ниже.
   Все курили сигары - сигары Терлинка. Не успели закончиться торги, как
Кемпенар подал бутылку портвейна и рюмки. Машины уже разъезжались.
   Маленький нотариус Команс пригласил г. Дюперрона и Йостенса  скрепить
купчую своими подписями.
   Официальная часть завершилась. Подрядчики были довольны.
   - Мы надеемся, господин бургомистр, что вы не откажетесь позавтракать
с нами. Нам говорили, что в вашем  городе  есть  превосходный  ресторан.
Господин нотариус тоже разделит нашу трапезу.
   - Если вам угодно позавтракать вместе с нами, мы сделаем это у  меня,
- ответил Йорис.
   Он уже послал Кемпенара предупредить жену. Пригласил нотариуса и даже
Мелебека, самого ожесточенного своего противника в вопросе о газовом за-
воде.
   - А пока позвольте принять вас в ратуше.
   Словом, все прошло удачно, хотя и несколько сумбурно, главным образом
из-за дождя, но также и потому, что памятные события никогда  не  похожи
на то, чего от них ожидают. Деловые люди,  коммерсанты,  поднявшиеся  ни
свет ни заря, проехавшие тридцать, а то и сто километров, пошлепавшие по
грязи при осмотре площадки, а затем у крытого зеленым сукном стола быст-
ро смекнувшие, что Дюперрон и Йостенс пойдут до конца,  отправлялись  по
домам в плохо скрытом дурном настроении.
   Неожиданней всего для Терлинка было видеть у себя за столом нотариуса
Команса, ни разу не переступавшего порога его дома, и Мелебека, бывавше-
го у бургомистра только в служебном кабинете.
   Они сидели здесь, в столовой, где чуточку дымила печка,  воздух  стал
синим, а на скатерти красовались деликатесы, которые редко подают  и  за
которыми Тереса специально ходила к ван Мелле, торговцу ранними  фрукта-
ми; иные коробки простояли на полках лет пять-шесть, так что все уже за-
были об их содержимом.
   Лицо г-на Команса, расположившегося спиной  к  печке  и  оказавшегося
слишком близко от нее, поскольку стол пришлось раздвинуть, казалось сов-
сем розовым, почти красным на фоне седой бороды.  У  печки  же  на  полу
выстроились бутылки, старые бутылки, отобранные Йорисом в погребе и  те-
перь подогревающиеся.
   - Здоровье бургомистра Верне! - с первой же рюмкой  провозгласил  тот
из брюссельцев, который, несомненно, был Йостенсом.
   Он говорил, как не сумел бы никто другой во Фландрии, - с обескуражи-
вающей легкостью, круглыми фразами, жонглируя словами, а  заодно,  каза-
лось, и самой жизнью.
   На завтраке он вел себя так же, как на торгах, и Мелебек заметил, что
Терлинк, обычно пивший только пиво, несколько раз опорожнял бокал с  ви-
ном и, по-прежнему сохраняя серьезный вид, осматривался вокруг  задумчи-
вым взглядом.
   Брюссельцы говорили безостановочно, в помещении становилось все  жар-
че, Мария циркулировала между столовой и кухней, где ей помогала Тереса,
не вышедшая к гостям.
   Команс заметил ее через приоткрытую дверь и с удовольствием бросил:
   - Будем ли мы иметь счастье видеть госпожу Терлинк?
   - Не сегодня, - отозвался Йорис. - Моя жена просит  ее  извинить:  ей
нездоровится, и она не выходит из спальни.
   Не прошло и пяти минут, как старый нотариус, с мальчишеским озорством
наблюдавший за происходящим, снова увидел на кухне Тересу и заметил:
   - Послушайте, Терлинк, я только что видел вашу жену.
   Он ликовал, что ему удалось поставить бургомистра  в  затруднительное
положение. У Мелебека засверкали под очками глаза. Брюссельцам стало не-
ловко.
   И Терлинк, не покраснев, тяжеловесно проронил:
   - Вы правы, господин Команс. Моя жена действительно в кухне, где  по-
могает служанке.
   Вино, что ли, подействовало на него? Он, конечно, оставался  спокоен,
но это было уже не прежнее, знакомое всем ледяное спокойствие. Он осмот-
релся вокруг, как человек, собирающийся сделать важное заявление.
   - Это вопрос, который вы себе еще не уяснили.
   Гости ели голубей, потому что дичи не удалось достать.
   - Обычно, господин Команс, в этом доме, вернее в этой  столовой,  нас
всего двое, и одной служанки более чем достаточно, чтобы обслужить  нас,
не так ли? Гости бывают у нас три, допустим, четыре раза в год.  Неужели
ради этого я стану весь год содержать лишнюю  служанку,  которой  нечего
будет делать?
   Вилки заработали безостановочно, потому что атмосфера  стала  натяну-
той.
   - Если я найму на эти дни кого-нибудь со стороны, чем этой особе  за-
ниматься в остальное время? Ответьте, господин Команс.
   Не прячься Тереса за дверью, она тоже заметила бы, что глаза у ее му-
жа слишком блестели.
   - Наш город с пятитысячным населением действительно живет  продуктами
окрестных деревень, то есть молоком, маслом,  яйцами,  зерном,  сахарной
свеклой. Но если бы мы послушались вас, господин Команс, а с  вами  тех,
кто не видит дальше собственного носа, мы продолжали бы сами производить
и газ, обходившийся нам дороже, чем газ, продаваемый нам соседним  горо-
дом, и когда встал вопрос о постройке новой больницы, вы  настаивали  на
передаче заказа местным подрядчикам. Так во всем.
   Терлинк говорил для брюссельцев, из вежливости одобрительно  кивающих
головами.
   - Что получилось бы в таком случае, господин  Команс?  Допустим  хотя
бы, что мы решили снести газовый завод собственными силами. В Верне  нет
людей, сидящих без работы, кроме нескольких субъектов, не  способных  ни
на что. Значит, к нам хлынули бы крестьяне в надежде заработать побольше
и недовольные рабочие из других городов. Мы заняли бы их  на  три-четыре
месяца - а потом?.. Разве у нас всегда будет газовый завод для сноса или
больница, которую надо строить? Уж не думаете ли вы, что все эти пришлые
рабочие вернулись бы к себе?
   Тут он наклонил над бокалом ивовую корзинку с бутылкой  старого  бур-
гундского, и рука его задрожала.
   Один из брюссельцев воспользовался паузой и любезно вставил:
   - Надеюсь, несмотря ни на что, нам  представится  возможность  почти-
тельно приветствовать госпожу Терлинк.
   - Нет.
   Йорис был не пьян, отнюдь не пьян, но в нем произошел какой-то сдвиг,
сделавший его еще более категоричным, чем обычно. Иногда казалось  даже,
что он ищет ссоры.
   - Вы приехали сюда на торги, а  моя  жена  не  имеет  никакого  каса-
тельства к делам города. Каждому свое место. Это мой принцип.
   Кровь все сильней бросалась г-ну Комансу в голову. На столе сменилось
уже четыре бутылки, и когда гости поднялись, было очевидно, что все  они
огрузли.
   - Если не возражаете, кофе будем пить в моем кабинете.
   Бургомистр зажег у себя газовую печь, достал с камина коробки с сига-
рами, и в этот момент по лицу его словно прошла легкая тень; он нахмурил
брови и быстро перевел глаза куда-то в сторону.
   Это произошло как раз тогда, когда он  повернулся  лицом  к  середине
комнаты и протянул сигары Йостенсу, оставшемуся стоять. Он поднял голову
к Нему, и на какую-то секунду - нет, долю секунды - ему почудилось,  что
он видит Клааса.
   Даже не так! Ощущение было еще более смутным, неким намеком на воспо-
минание, чем-то не поддающимся определению. Толстобрюхий  и  толстощекий
Йостенс ни в чем не напоминал Клааса. Единственная связь между ними сво-
дилась к тому, что парень в свой последний вечер стоял на том же  месте.
Возможно, дело было еще и в вине.
   - Садитесь, господа. Выпьете по стаканчику старого схидама?
   Мария принесла поднос с кофе, и кабинет, обычно столь пустынный, сра-
зу стал тесноват. Терлинк вытащил из шкафа схидамский крюшон, затем взял
с другой полки ликерный сервиз с маленькими искусной резьбы рюмочками.
   - Пью за ваше долгое правление в ратуше!
   И Терлинк, словно умышленно бросая вызов, поправил:
   - Мое правление кончится не раньше, чем меня отвезут на кладбище.  Не
так ли, господин нотариус Команс? Теперь ведь никто не осмелится  занять
мое место. Спросите у них.
   Мелебек, захваченный врасплох  такой  выходкой,  попытался  сохранить
ироническое выражение, так хорошо гармонирующее с  его  длинным  бледным
лицом.
   - Вы снизили налоги, - вздохнул г-н Команс.
   - Вы филантроп, господин Терлинк, - счел за благо  вставить  один  из
брюссельцев.
   - Нет, сударь.
   - Я хотел сказать, что вы заботитесь о счастье своих подопечных.
   - Нет, сударь. Мои подопечные, как вы выразились, не стали счастливей
оттого, что платят налогов на несколько франков  меньше.  И  больные  не
станут счастливей оттого, что умрут не в старой, а в новой больнице. Ко-
нечно, каждый должен исполнять свой долг, но надеяться  изменить  судьбу
людей - грубое заблуждение. К примеру, у меня, говорящего с  вами,  есть
свояченица...
   Команс и Мелебек переглянулись.
   - Она урожденная Бэнст - вы, конечно, слышали эту фамилию.  Так  вот,
когда умер ее муж, а был он дирижер, она  осталась  сорокалетней  вдовой
без всяких средств. Как бы вы поступили на моем месте?
   И на секунду оставив собеседников в недоумении, Терлинк продолжал:
   - Я посоветовал ей поискать работу в Брюсселе. Поселив ее  у  себя  в
доме, я сделал бы глупость: это не место для нее. Я женился на одной де-
вице Бэнст, а не на двух. А дай я ей денег... Предположите, что я дал бы
ей десять, двадцать тысяч франков. Когда она истратила бы их, ей  потре-
бовались бы новые десять, двадцать тысяч, и так далее. А  теперь  у  нее
есть работа в Брюсселе, где ее никто не знает. Она кассирша в  одном  из
кафе на Новой улице, а ведь она из Бэнстов!
   Точно так же я поступаю в ратуше, когда какойнибудь бедняк обращается
ко мне с просьбой о должности. Нельзя давать человеку место лишь потому,
что он нуждается. Гораздо дешевле выдать ему пособие через отдел благот-
ворительности, а место оставить за тем, кто способен удержать его за со-
бой.
   Тости сдвинули рюмки и чокнулись. Комната уже тонула в сигарном дыму.
Ворчал газ. По стеклам бежали ручейки дождя.
   Кто это был - Йостенс или Дюперрон, - Терлинк так и  не  запомнил.  В
общем, тот из двоих, что толще. Он шепнул:
   - Не покажете ли мне, где у вас одно место?
   В коридоре, где воздух был ледяной, он что-то вытащил из кармана:
   - Вы позволите, господин Терлинк... Не сочтите  за  обиду,  но  таков
обычай... Если хотите, можете раздать это своим беднякам.
   Он протянул Йорису небольшой бумажник, и Терлинк, взяв его, распахнул
дверь кабинета:
   - Этому господину вовсе не требовалось в одно место: он просто  хотел
мне вручить этот бумажник, который содержит... минутку... содержит  пять
тысяч франков. Что вы об этом думаете, Команс? И вы, Мелебек?
   Второй брюсселец, пытаясь выручить сотоварища, пролепетал:
   - Это же просто дар городским беднякам.
   - Я уже говорил вам, что ничего не даю бедным,  господин  Дюперрон...
Дюперрон или Йостенс? Впрочем, это не важно. Вам не позволят  увезти  ни
одного болта сверх тех, на которые вы имеете право. И ни на день не отс-
рочат конец работы.
   Гостям оставалось лишь собраться, напялить промокшие  пальто,  надеть
галоши и уйти, и Терлинк снова озабоченно глянул  на  середину  комнаты,
словно для того, чтобы удостовериться, что там нет Жефа Клааса.
   Останься тот в живых, не получился ли бы из него человек вроде Дюпер-
рона или Йостенса?
   С какой стати задаваться таким вопросом?
   - До свидания, сударь... Нет-нет, меня не за что благодарить. Если вы
провернули удачное дело, то ведь и город Верне не  внакладе...  До  сви-
данья, Команс, до свиданья, Мелебек.
   Все рассеялось - атмосфера тепла, сытой еды, запахи  горячего  соуса,
вина, сигар и схидамского крюшона. Заработали  моторы  машин.  Садясь  в
них, гости учтиво махали на прощанье рукой.
   Терлинк медленно обошел опустелый дом, погасил газовую  печь,  сложил
стопкой сигарные коробки на камине. Все двери оставались  распахнуты.  В
столовой Тереса и Мария еще не кончили убирать со стола посуду и  смахи-
вать крошки.
   - Что у нас сегодня за день? - спросил Йорис.
   Ему не хотелось ни садиться, ни оставаться без дела.  У  него  слегка
побаливала голова, и он с почти физическим отвращением избегал  середины
кабинета, места, где Жеф Клаас...
   - Все готово?
   - Нет, баас, - отозвалась Мария. - Я еще не управилась.
   Он принялся за уборку сам, прошел через кухню, очутился в своего рода
моечной, где имелся насос и все, что нужно для уборки. Достал ведро, на-
лил воду, взял щетку без ручки, тряпки.
   - Подождите, баас. Я сама все снесу.
   Не дав себе труда ответить, он дотащил свой инвентарь до двери в ком-
нату дочери.
   Каждую среду он делал то же самое, но каждую среду до последней мину-
ты не знал, удастся ли ему довести дело до конца.
   Он снял манжеты, пиджак, пристежной воротничок. Едва открыв  дверь  и
не успев даже повернуться лицом к кровати, машинально забормотал:
   - Тише, тише, доченька. Веди себя хорошо, голубка моя.
   И слово "голубка" поразило его: он ведь совсем недавно ел голубятину.
   Дочь молча смотрела на него. Как раз перед его приходом она тянула  -
он слышал это через дверь - какую-то бессвязную жалобную мелодию: в  ней
не было ни мотива, ни определенных слов; петь вот так она  могла  целыми
часами.
   Но как только появился отец, Эмилия напряглась, вцепилась пальцами  в
матрас, взгляд у нее стал настороженным.
   А Терлинк, не уверенный, что она не помешает ему, наспех смывал  вся-
ческие нечистоты, загаживавшие пол.  И  приговаривал  голосом,  которого
никто бы не узнал:
   - Моя птичка-умница... Она умница, правда?.. Она  не  будет  огорчать
своего папу...
   Внизу рыдала Тереса: до нее доносились обрывки мужних слов. В  репли-
ках Йориса, которых она не могла разобрать, в его тоне и небывалой  раз-
говорчивости она предчувствовала новую угрозу.
   - Сознайся, Мария, сегодня он был какой-то необычный.
   - Может, потому что баас выпил?
   - Нет, Мария. Когда ему случается выпить, он молчит  и  замыкается  в
себе.
   Наверху каждый новый квадратный метр, обтертый  мокрой  тряпкой,  уже
знаменовал победу, и Терлинк без устали твердил:
   - Она умница... Она не хочет огорчать папу... Она даст  себя  помыть,
как большая девочка...
   Глаза его оставались сухими, взгляд ничего не выражал. Запах в комна-
те стоял тошнотворный, но Терлинк его не замечал. Эмилия по-прежнему по-
коилась на кровати совершенно голая,  вытянувшаяся,  тощая,  бледная"  в
пролежнях.
   - Сегодня она будет паинькой. Папа ее вымоет...
   Наступил самый трудный момент. Когда Йорис подходил к кровати с  дру-
гого боку, Эмилию чаще всего охватывал ужас, превращавшийся в конце кон-
цов в страшную ярость.
   Тогда безумная набрасывалась на отца. Сегодня все  произошло,  как  в
самые скверные дни, - она кричала, выла, царапалась и старалась укусить.
Ему пришлось удерживать ее так, чтобы не сделать ей больно,  и  выжидать
момент, когда он сможет отскочить к двери и вырваться  из  комнаты,  где
она, визжа, продолжала изрыгать самые сочные ругательства.
   Никто так и не узнал, где она им научилась. Некоторых отец просто  не
знал, настолько они были грубы и похабны.
   Выбегая в коридор, он опрокинул ведро, вернулся назад и подобрал его,
чтобы не оставить в комнате ничего, обо что Эмилия могла бы  пораниться.
Он постоял в коридоре, прислушиваясь к потоку ругани и непристойностей.
   Затем Терлинк заперся в своей туалетной комнате  на  втором  этаже  и
тщательно вымылся, с важным видом смотрясь в зеркало.
   Он мог бы отправиться на табачную фабрику - рабочий день еще не  кон-
чился, но, успев уже переодеться, не испытывал желания  вторично  вымок-
нуть.
   Терлинк тяжелыми шагами спустился вниз и проследовал  в  кабинет,  не
заходя в столовую, где - он это слышал - хлопотала его жена. Зажег  газ,
взял сигару, надел очки и бегло окинул помещение взглядом.
   Затем скрестил ноги и углубился в газету. Ему - вероятно, после  вина
- хотелось пить, но у него не хватило духу пойти за водой  на  кухню,  а
звонка, чтобы позвать прислугу, не было.
   К тому же Мария поднялась наверх. Он слышал, как она приводит в поря-
док комнату, в которой он только что был. Даже в войлочных шлепанцах шаг
у нее всегда был тяжелый: поднимаясь или спускаясь по лестнице, она про-
изводила вдвое больше шума, чем любой другой на  ее  месте,  а  вечером,
когда она раздевалась в своей мансарде на третьем этаже, этот шум  прев-
ращался в форменный грохот.
   Из школы возвращались дети, закоченевшие в своих плащах с остроконеч-
ными закрывающими лицо капюшонами. По тротуарам отрывисто щелкали  сабо.
Пылали газовые рожки. Терлинк еще не зажег свет, и, чтобы проделать это,
ему пришлось встать. Он по-прежнему  держал  газету  перед  глазами,  но
больше не читал. Его сигара потухла. Над головой у него Мария  принялась
развешивать по местам одежду, кроме тех  вещей,  которые  ей  предстояло
унести на просушку вниз, на кухню. Она подошла к кровати.  Первым  делом
наклонилась, сняла с нее одеяла и простыни и одним сильным рывком  пере-
вернула оба матраса.
   Вот так это когда-то и началось. Терлинк вошел к ней случайно: он  ни
о чем таком и не думал.
   Йорис со вздохом поднялся, подошел к двери и шагнул в лиловые сумерки
коридора. Из-под дверей столовой пробивался свет. Тереса наверняка  под-
няла голову, оторвавшись от шитья и раздумывая, войдет муж или  нет.  Но
Терлинк, понурясь, поднялся выше. На площадке, заколебался и дважды  от-
дернул руку от дверной ручки. Наконец, пожав плечами, перешагнул порог и
запер дверь на ключ, хотя в том не было никакой нужды: Тереса все  поня-
ла, как только услышала, что он идет наверх, и теперь ей не пришло бы  в
голову потревожить его. Убираясь, Мария зажгла свет. Йорис погасил  его.
Она промолчала.
   И все это время он не переставал смотреть на зарево  городских  огней
за окнами, острые стрелы газовых фонарей за пеленой тумана, темную  гро-
маду ратуши, как бы служившую фоном для высоких узких окон.
   Дети все еще шли мимо. Их было много, все в плащах  с  капюшонами,  у
всех красные простуженные носы и завистливые глаза, обращенные  к  ярким
витринам, особенно к тем, где выставлено съестное.
   Потом он поднялся. Поднялась, не сказав ни слова, и Мария, принявшая-
ся за работу с того же места, где прервала ее. Выходя, он мог бы  повер-
нуть выключатель, но не сделал этого, закрыл за собой дверь  и  оказался
один на площадке между двумя лестничными маршами - тем, что ведет вверх,
где его дочь наверняка спит после припадка, и тем, что ведет  вниз,  где
его жена, хныча, склонилась над шитьем.
   На лестнице было темно. Она не отапливалась. Всякий раз, когда распа-
хивалась дверь, при выходе в лицо веяло холодом, при входе - теплом.
   Терлинк спустился, снял с вешалки шубу.
   - Уходите, Йорис? - донесся голос Тересы.
   Промолчав, он пожал плечами, надел шапку, открыл дверь и засунул руки
в карманы.
   По-прежнему лил дождь. Терлинк глянул на окно своего кабинета в рату-
ше, где не горел свет, поскольку хозяин отсутствовал, и подумал, что Ван
де Влит остался в темноте.
   Йорис не пошел, куда собирался. Не пошел на фабрику. Не поехал в  Ос-
тенде. Он никуда не пошел.
   Он толкнул дверь с матовым стеклом у входа в "Старую каланчу" и  втя-
нул ноздрями привычный запах пива, можжевеловки и сигар. Репродукции ви-
сели на своих местах. Все стулья были свободны.
   Был час, когда посетителей не бывает. Из кухни,  привлеченный  стуком
двери, выскочил сам Кес:
   - Вы, баас? Что прикажете подать?
   Он не знал, что предложить бургомистру в такое время.
   - Как всегда.
   Терлинк сел на свое место неподалеку от печки, скрестил ноги,  достал
новую сигару и вставил ее в янтарный  мундштук.  Раздался  сухой  щелчок
футляра.
   - Сейчас включу свет.
   Йорис заколебался. Когда он вошел, горела только половина  ламп.  Это
создавало впечатление жизни при ночнике, в серых тонах, слегка напоминая
чувства, которые бургомистр испытывал, если в будни отправлялся в собра-
ние и входил в парадный зал, когда единственный  плафон  издали  освещал
меблировку и знамена.
   - Да, да, включи.
   Только повернувшись к нему спиной, Кес позволил себе нахмуриться. На-
качивая пиво, он все еще хмурился.
   - Итак, баас, все прошло хорошо?
   - Очень.
   - А все-таки вы, по-моему, чем-то недовольны.
   Да, это был его день! Большего могущества не  достигал  даже  Ван  де
Влит. И вообще никто. Он был не просто бургомистром, лицом, которому  на
более или менее долгий срок доверено  управлять  городом,  лицом,  чьего
благоволения добиваются. Он был хозяином, баасом!
   Город стал его собственностью, такой же как сигарная  фабрика,  и  он
управлял им, как управлял ею. И вот лучшее тому доказательство:  газовый
завод будет не просто снесен - его демонтаж поручен крупной брюссельской
фирме.
   Никто не пикнул. Терлинку возражали, уверяя, что полсотни семей  ока-
жутся на улице, что начнутся манифестации. А полсотни семей ограничились
тем, что наблюдали сквозь стекла своих хилых домишек за кортежем автома-
шин и господами, которые, выйдя из них, под дождем разгуливали по пусты-
рям.
   Полсотни семей вновь станут тем же, чем были прежде.
   - Я хочу, чтобы всегда были бедняки, которые будут подбирать  конский
навоз на улицах, - заявил он совету в полном составе. - В противном слу-
чае навоз пропадает, а значит, пропадает богатство. Отсюда - новые  бед-
няки...
   Разве он поколебался заявить Комансу, что его, Терлинка,  никогда  не
сменят? Иными словами, тот, кому захотелось бы  его  заменить,  вынужден
будет с ним считаться. Ведь тогда все получилось бы так же, как  раньше,
как все эти двадцать лет, когда Йорис, в сущности, в одиночку  представ-
лял собой оппозицию, не давая покоя бургомистру с эшевенами,  доводя  их
до отчаяния.
   Кесу было не по себе. Он поглядывал на часы, показывающие пять,  вре-
мя, когда бургомистру полагалось бы видеть, как отворяется дверь  в  его
кабинете и входит Кемпенар с почтой на подпись.
   - Сдается мне, приезжие господа обедали у вас? С нотариусом  Комансом
и адвокатом Мелебеком?
   - Хочешь партию в шашки, Кес?
   - С удовольствием, баас.
   - На что играем?
   - На угощение, идет? Или предпочитаете кружку против сигары?
   Йорис Терлинк с лицом, посуровевшим от усиленных размышлений,  провел
четверть часа, склонясь над шашечной доской в черную и белую клетку.  Он
курил. Ворчал. Кес был первоклассный игрок: он ведь тренировался  каждый
день, поскольку клиенты нуждались в партнере, Он даже устраивал себе пе-
редышки между двумя ходами, чтобы сходить подтянуть пивной насос, из ко-
торого капало.
   Тем временем Терлинк, вперившись в доску и стиснув  зубами  мундштук,
рассчитывал комбинации.
   - Тебе ходить.
   - Беру три ваших, баас. Неудачно вы сыграли.
   Кес уже почти раскаивался в своих словах - настолько остро,  как  ему
показалось, прореагировал на них партнер: лицо бургомистра стало землис-
тым, и он склонился над доской с такой  заинтересованностью,  какой  эта
партия отнюдь не заслуживала.
   - Еще одна ошибка вроде этой, и я в дамках.
   - А теперь? - спросил Йорис, двинув вперед шашку и лишь после долгого
раздумья оторвав от нее руку.
   Кес поднял голову:
   - Так уже лучше, баас.
   В глазах бургомистра мелькнула молния, словно он только что  поставил
на кон не простую шашку, а свое будущее.
   Прошло двадцать минут, а партия все еще была не кончена.
   Когда появились первые посетители, шансы у игроков  были  равны  -  у
каждого по дамке.
   Они сыграли вничью.
 
 
   VI
 
   Вот уже второй раз с ним случалась авария на обратном пути из Остенде
в Верне. Давным-давно стемнело. С одной стороны шоссе в дюнах  прятались
виллы, закрытые на зиму. С другой - за песками и высокой жесткой травой,
во мраке, казавшемся здесь особенно живым и дышавшим влажной  свежестью,
простиралось море, озаряемое на горизонте светом плавучего маяка.
   Йорис Терлинк встал посреди дороги и, заметив фары машины, приближав-
шейся со стороны Ньивпорта,  раскинул  длинные  руки.  Затем,  прищурясь
из-за слепящего света, сунул голову в темную дверцу:
   - Добрый вечер. Знаете гараж Мертенса? Сразу справа у въезда в Мариа-
керке, так ведь?.. Скажите Мертенсу или его подручному, что у  Терлинка,
бургомистра Верне, опять авария с покрышкой и он просит немедленно прие-
хать за ним.
   Этим вечером небо было бескрайним. По морю бродили светляки, в  одном
месте сцепившись в целую гусеницу: это рыбачьи суда  следовали  друг  за
другом по остендскому фарватеру.
   Не прошло и десяти минут, как подкатил Мертене на велосипеде:
   - Тот же скат, что в прошлый раз?
   - По-моему, тот же.
   Терлинк предоставил механику поддомкратить машину, и  снять  запаску,
управиться со всеми его холодными железяками и, когда все было  кончено,
предложил ему сигару.
   - Заеду и расплачусь на днях, ладно?
   - Когда вам будет удобно, баас. Но если вам часто приходится ездить в
Остенде, лучше смените машину.
   Красная точка сигары. Удаляющийся велосипед. Терлинк вновь  трогается
с места, но так неторопливо, что его перегоняет грузный шумный трамвай.
   Бургомистр опаздывал, но это не имело значения. Миновав Ньивпорт, он,
вместо того чтобы направиться прямиком в Верне, выбрал дорогу вдоль  мо-
ря.
   Он был совсем один. Посвежело еще больше. Терлинку казалось, что воз-
дух, которым он дышит, приятен и странно прозрачен, несмотря на темноту,
а мгновения легки.
   Опять дюны и тростники, колючие, как стрелы. Низкие дома,  присевшие,
можно сказать, на корточки, чтобы не так подставляться ветру, освещенные
квадраты окон. В одном из этих домишек живет его мать. Йорис не  остано-
вился, но замедлил ход. Успел разглядеть старуху в белом чепце,  с  нес-
колько усталым видом убиравшую какое-то блюдо со стола в буфет.
   Не случалось ли ему и раньше совершать такие же бесцельные  поступки,
ехать через Коксейде без всяких к тому причин, разве что в тайной надеж-
де продлить ощущение разрядки?
   Во мгле вырисовывались улицы Верне, газовый завод, от которого остал-
ся один остов, новая больница - на ее открытие приезжал сам король  -  и
площадь, вымощенная тысячами штук брусчатки,  впервые  за  долгое  время
по-настоящему сухой.
   Он осторожно вставил ключ в замочную скважину, толкнул дверь и  сразу
же наткнулся в коридоре на как бы олицетворение своего дома - двух  шеп-
чущихся человек.
   При виде Терлинка доктор Постюмес, словно остерегаясь  удара,  втянул
голову в плечи. Тереса всхлипнула и провела рукой по глазам:
   - Извините меня за беспокойство, спасибо, доктор.
   И Постюмес, прижимаясь к стене, шмыгнул к выходу.
   Они с Тересой успели, словно сообщники, обменяться  взглядами.  Йорис
снял шубу и шапку, вытер ноги о половичок и вошел в  столовую,  где  под
лампой стоял всего один прибор.
   - Вы поели? - полюбопытствовал он у вошедшей следом за ним жены.
   Она пролепетала: "Да", увидела, что муж ей не поверил, и вздохнула:
   - Не беспокойтесь обо мне, Йорис... Мария, подавайте.
   - Кто заболел? Вы?
   Тереса была бы рада ответить утвердительно, но это было бы  ложью,  и
она ограничилась тем, что кивком указала на потолок.
   - Что с ней случилось? - недоверчиво спросил  Терлинк,  наливая  себе
супу.
   Он был готов встать, сходить посмотреть. Есть он  начнет  не  раньше,
чем избавится от своих опасений.
   - Что всегда.
   - Кто ходил на нее смотреть? - Глаза у него стали злые.  -  Обе,  так
ведь? Вечно одно и то же!
   И он так грохнул кулаком об стол, что фаянс задребезжал.
   - Я сто раз вам твердил: она сама не своя, когда  чувствует,  что  вы
стоите за дверью с вашей миной скорбящей Богоматери. И уж подавно, когда
замечает вас через окошко!
   Г-жа Терлинк заплакала:
   - Мы не собирались там задерживаться, Йорис.
   Я только хотела убедиться, что ей ничего не нужно.
   Подняться одна я побоялась...
   Как уже далеко отсюда море с его блуждающими огнями!
   - Она пыталась встать?
   Утвердительный кивок. Черт побери! Как  только  Эмилия  видела  обеих
женщин, она приходила в бешенство и принималась угрожать, а затем  пере-
бирала весь свой запас непристойностей. Иногда -  именно  это  произошло
сегодня - она вскакивала и бросалась на дверь.
   - Она упала?
   - Да.
   - И вы вдвоем не смогли ее поднять? Пришлось вызывать Постюмеса?
   - Она кричала немыслимо громко, и я решила, что она переполошит сосе-
дей... Лампочка там не зажигается - должно быть, перегорела. Мария  при-
несла свечу, но та потухла. Мы перепугались...
   Терлинк отодвинул тарелку, сел спиной к огню и машинально обрезал си-
гару.
   - Постюмес, разумеется, настаивал, чтобы мы расстались с  нею...  Что
он сказал?
   - То же, что всегда. Послушайте, Йорис...
   - И не подумаю. Разве все врачи, включая профессора, которого я  выз-
вал из Брюсселя, не объявили, что она неизлечима? Так или нет?
   - Да, но...
   - Они ведь назначат ей души, верно? Потом напялят на нее смирительную
рубашку! Санитары позовут товарищей поглазеть на это и послушать  ее  во
время припадков!
   Терлинк, хлопнув дверью, вышел, поднялся наверх, но лишь  издали  по-
наблюдал за Эмилией, чтобы не раздражать ее. Она пела в темноте и, веро-
ятно, расслышала легкий треск пола, потому что пение прервалось, но  Йо-
рис затаил дыхание, и сумасшедшая успокоилась.
   Было поздно. Когда он толкнул дверь "Старой  каланчи",  партии  давно
уже составились. Кто-то договаривал начатую фразу:
   - ...получил открытку из Ниццы.
   И бургомистр, который еще не сел, осведомился тоном человека, имеюще-
го право задать любой вопрос:
   - Открытку от кого?
   Он знал это, но хотел, чтобы ему это сказали. Присутствующие тоже  не
сомневались, что он знает. Разыгрывалась все та же комедия -  неторопли-
во, в замедленном темпе, прерываемая пыханьем  сигар  и  глотками  пива,
словно для того, чтобы продлить удовольствие.
   - От Леонарда.
   - Он и вам ее прислал, Стейфелс?
   Стейфелс сперва сделал ход, потом слегка откинулся назад:
   - Еще на прошлой неделе... Кто-нибудь знает, что с его дочерью?
   Никто не ответил. Кес подал бургомистру большую кружку пива.
   - Кажется, она в Остенде,  -  бросил  Стейфелс,  прищурившись,  чтобы
разглядеть карты сквозь табачный дым.
   Терлинк был уверен: Стейфелс сказал это для него. Не встретил  ли  он
ее? Или ему что-то рассказал его брат, остендский судовладелец?
   - Снимаю... Пива, Кес! Кстати, теперь это должно  произойти  скоро...
Если бы спросили мое мнение... Трефы! Нет, нет, бубен не имею... Если бы
спросили мое мнение, я ответил бы, что Леонард нарочно выбрал такое вре-
мя для прогулки по Франции. Его бронхит и совет доктора  отправиться  на
юг - это, конечно, чушь... Чего вы ждете, Леопольд? Играйте же. И  знае-
те, что я еще сказал бы? Что он посылает столько открыток,  чтобы  дока-
зать: он на юге Франции, а не там, где вы думаете.
   - Партию в шашки, Кес? - со вздохом предложил Терлинк.
   Содержатель кафе убедился, что все стаканы полны и у него  есть  нес-
колько минут передышки. Иногда то здесь,  то  там  еще  раздавались  от-
дельные фразы, увязывались между собой во времени и пространстве и  рано
или поздно сливались в одно целое. И центром этого целого был в конечном
счете Терлинк.
   Он сделал то, чего от него хотели. По-терлинковски произнес свою фра-
зу, которую остальные смогут пережевывать еще в течение долгих часов:
   - Иным людям легче сделаться  ничем,  чем  перестать  быть  чем-то...
По-моему, вы проиграли, Кес... Сигару?
   - Йорис.
   Было темно. Только между занавесями в спальню проникал и падал на ли-
нолеум тонкий луч серебряного света.
   - Йорис...
   Он не ответил. Тереса вздохнула, повернулась  в  постели,  попыталась
опять заснуть. Потом кашлянула. Она нелегко отказывалась от задуманного.
Она затаила дыхание, чтобы услышать, как дышит муж, и убедиться, что  он
еще не спит. Тогда он постарался дышать равномерно и громко.
   Это случалось не один раз и повторялось каждый вечер, когда он  ездил
в Остенде.
   - Вы спите, Йорис?
   Не удержавшись, он удрученно вздохнул и выдал себя.
   - Зачем вы притворяетесь спящим? Разве я больше не вправе  поговорить
с вами?
   Он спрыгнул с постели, сделал босиком три шага к  стене,  на  которой
находился выключатель, и, стоя в одной рубашке, уставился на женину кро-
вать, где взгляд его различал только волосы и часть лица.
   - Ну, что вам нужно мне сказать? Говорите же.
   - Не сердитесь, Йорис. Вы знаете, что, когда вы такой, у меня начина-
ется сердцебиение и я не могу говорить.
   - Я слушаю.
   - Вы опять ездили в Остенде, верно?
   Он сел на край своей железной кровати, по-прежнему в одной рубашке, и
не замечал холода, хотя в спальне было нетоплено.
   - И что дальше?
   - Почему вы не хотите мне сказать, в чем дело? Вот уже больше  десяти
раз вы ездили в Остенде. Вам случалось отправляться туда даже утром.
   - Кто вам это сказал? Отвечайте - кто?
   - Постюмес. Он встречал вас там.
   - Что он еще наговорил?
   - Не сердитесь, Йорис. Неужели мы никогда не можем поговорить друг  с
другом просто так? Вы простудитесь.
   - Мне это безразлично.
   Тогда, словно желая разделить участь мужа и  тоже  простудиться,  она
сбросила одеяло и села на постели, хотя все-таки запахнула на груди ноч-
ную сорочку.
   - Вы видели?
   Он попробовал уйти от ответа, хотя заранее знал результат:
   - Кого?
   - Вы прекрасно знаете, о ком я говорю.
   - Да, знаю. Это правда. И бывают дни, когда я чувствую, что  вы  себя
мучаете, задаете себе вопросы, шпионите за мной, а потом, целыми  часами
судачите об этом с Марией.
   - Мария первая завела со мной речь об этом.
   - И что же сказала Мария?
   - Не сердитесь, Йорис. Нехорошо быть таким злым.
   Разве я вам что-нибудь сделала?
   Да - то, что была такой! И еще то, что родила ему Эмилию! Но этого он
сказать ей не мог. К тому же слова были тут бесполезны. Тереса сама  все
знала. Все понимала, все угадывала. Из-за этого в иные минуты в ней  по-
являлось что-то дьявольское.
   - С некоторых пор вы стали совсем другим, Йорис.
   И это происходит как раз тогда, когда я надеялась, что жить нам  ста-
нет поспокойнее. Вы получили все, чего хотели. Вы - бургомистр. Никто не
смеет вам перечить. Вы принимали короля.
   Тут он отчетливо представил себе картину: они вдвоем в спальне,  жена
его в ночной сорочке и бигуди лежит в постели, а он с голыми ногами  си-
дит на своей. Губы его раздвинулись в недоброй усмешке, которая тоже  не
ускользнула от глаз Тересы.
   - О чем вы думаете? Разве вы не счастливы? Не  получили  всего,  чего
домогались? Не знаю, что с вами теперь происходит...
   - Вы не находите, что вам лучше бы спать?
   - Ответьте, Йорис. Когда Клаас пришел, он сказал вам правду,  не  так
ли? Чего он у вас просил? Хотел с ней уехать? Ему нужны были  деньги?  Я
столько думала об этом дне, о том, как мальчик звонил у наших дверей...
   - Продолжайте.
   - Не знаю... Он вас о чем-то просил, и вы отказали.  Быть  может,  он
предупредил вас, что собирается сделать?
   Тереса посмотрела мужу в глаза. Слабенькая с виду,  она  была  подчас
способна проявить страшную настойчивость.
   - Он предупреждал вас?
   - А если я отвечу "да"?
   - Йорис!
   Она, в свой черед, спрыгнула с постели.
   - Вы знали, что он намерен убить ее, а затем покончить с собой? И  вы
дали ему уйти? Подумать только, я словно чувствовала это!  В  тот  вечер
чуть не побежала за ним... Выходит, из-за вас он...
   - Лучше бы вы легли!
   Ну нет! Она завелась. Это случалось спей периодически  после  месяцев
молчания и слез. Тогда закатывалась грандиозная сцена, производилась ре-
визия всей их совместной жизни,  припоминались  мелочи,  забытые  всеми,
кроме самой Тересы.
   - И теперь у вас хватает наглости навещать эту  девушку?  Что  вы  ей
сказали? Вы же не посмеете мне ответить, верно? Ручаюсь, вы нежничаете с
ней, чтобы успокоить  этим  свою  совесть...  Господа,  Господи!  Откуда
только берутся люди с таким каменным сердцем?!
   Они услышали, как ворочается Мария у себя в мансарде,  куда  долетали
их голоса.
   - Вы всю жизнь были таким. На мне вы женились потому, что я  урожден-
ная Бэнст, а вы, вопреки слухам, не могли поверить, что у нас нет больше
денег. Когда я была в тягости, вы не постыдились вступить в связь с Бер-
той де Гроте: она ведь была вашей хозяйкой и богачкой. А когда  появился
ребенок у Марии, вы равнодушно сплавили его к кормилице.
   В такие минуты Тереса плакала без слез. Это была ее особенность.  Она
делала гримасы, чтобы сдержать рыдания, и время от времени  ей  приходи-
лось вытирать нос - из него текло.
   Она была тоща. Уродлива. Терлинк не столько слушал ее, сколько  разг-
лядывал.
   - Правда состоит в том, что вы всех ненавидите, а любите только себя.
Что вам до смерти Жефа Клааса, коль скоро она помогла вам  свалить  Лео-
нарда ван Хамме! А теперь вы... Я говорила об этом с господином Постюме-
сом...
   Она спохватилась, не договорила фразу, но было уже поздно.
   - Что вы сказали Постюмесу?
   - Не важно... Что вы делаете?! Пустите меня! Вы делаете мне больно, -
Йорис!
   - Что вы сказали Постюмесу?
   - Я сказала, ему, что отправить свою дочь в санаторий вы не  согласи-
лись из гордости... Вы сделали мне больно!..
   Она посмотрела на свое покрасневшее запястье и заплакала чуть громче:
   - Один Бог знает, чем вы кончите! С вами вечно все начинаешь сначала.
Вот, кажется, кончились несчастья, а вы тут же накликаете новые. Что  вы
делаете в Остенде с этой малышкой? Да разве вы  посмеете  признаться!  А
весь Верне это уже знает. И не будь она в положении, можно было бы поду-
мать...
   Он сухо рассмеялся, разглядывая линолеум у себя под ногами.
   - Вот видите, вы же мне не отвечаете!.. А вам известно, что  стало  с
матерью Жефа?
   Йорис удивленно и встревоженно поднял голову.
   - Она запила. Повсюду потеряла работу, потому что  пьет  в  трактирах
вместе с возчиками.
   - Видимо, любит выпить.
   Терлинк сказал это невпопад. Настолько невпопад, что жена это замети-
ла и взглянула на него менее сурово:
   - Вы не могли бы что-нибудь сделать для нее?
   - Что, по-вашему, я мог бы для нее сделать?
   - Дать ей какое-нибудь место в ратуше или в  одной  из  муниципальных
служб.
   - Вы хотите, чтобы я дал место женщине, которая пьет?
   У Терлинка замерзли ноги. Он надел брюки,  шлепанцы,  облокотился  на
камин.
   - Когда закончите и разрешите мне уснуть, скажете.
   - Я как подумаю, что вы каждое воскресенье ходите в церковь, а в  Но-
вый год даже причащались...
   Нос у нее был длинный,  узкий,  остренький,  глаза  посажены  слишком
близко. Он с трудом удержался, чтобы не посмотреть на  себя  в  каминное
зеркало и убедиться, что время не сделало его таким  же  уродливым,  как
ее.
   - Вы всегда были эгоистом! Вы принесли в  жертву  меня,  Марию,  свою
мать...
   Терлинк нахмурился:
   - Что вы несете!
   - Я говорю, что...
   - Запрещаю вам говорить о моей матери!
   Тересе казалось, комната вот-вот поплывет, нервы ее были на  пределе,
ей хотелось что-то сделать, только она не знала - что.
   Неужели они все еще в  родном  городе  и  это  реальная  повседневная
жизнь? На что похожи они оба - в ночной одежде, рядом с измятыми  посте-
лями? Йорис чихнул. Он явно озяб. Жена угрожающим тоном предупредила его
об этом:
   - Вам лучше бы лечь.
   Ее подмывало уткнуться во что-нибудь, выплакаться всерьез, по-настоя-
щему, а не урывками, как она это делала почти тридцать лет, изойти  сле-
зами, переродиться, начать новую жизнь  с  совершенно  другим  настроем,
другими мыслями.
   А ведь они находились у себя дома, среди привычных предметов и  запа-
хов! Над кроватью висели портреты: с  одной  стороны  -  Терлинк-отец  в
морской фуражке, с другой - матушка Терлинк. У  Тересы  тоже  были  свои
портреты, по крайней мере портрет отца, потому что она не  нашла  доста-
точно хорошей фотографии матери, которую стоило бы увеличить.
   - Почему вы так смотрите? О чем думаете? Вы ненавидите меня?
   Прежде чем ответить, он задумался. Потом раскрыл рот, но в конце кон-
цов промолчал.
   - Сами видите: я ненавистна вам. Вы этого не скрываете. Вы всегда пи-
тали ко мне отвращение. Потому что я, сама того не желая, мешала вам за-
жить так, как вы надеялись. Ответьте же, Йорис.
   - Что я должен ответить?
   - Когда-нибудь мы...
   Волнение душило Тересу. Один Бог знает, какие видения представали  ее
застланным слезами глазам.
   - Мы уже не молоды... Рано или поздно один из нас...
   И, окончательно разрыдавшись, она закончила:
   - Что вы предпримете, когда я умру?
   - Не знаю.
   Он раскурил сигару, которую заранее взял с камина.
   - Бывают минуты, когда я задаюсь вопросом: может быть,  вы  и  впрямь
так жестоки и злы, как считают люди?
   - Какие люди?
   - А все. Вы же прекрасно знаете, что вас все боятся.
   Из страха вас и выбрали бургомистром: известно ведь было, что вы  хо-
тите им стать и любой ценой станете. А теперь... Я как подумаю,  что  вы
заставили Леонарда выбросить на улицу родную дочь...
   - Я этим даже не занимался.
   - Вы же знаете, Йорис: я права. Вы знаете, что  достаточно  вам  было
слово сказать... А теперь - этого я не понимаю и боюсь - сами  ездите  в
Остенде и... Что она говорит?
   - Кто она?
   - Лина.
   Лицо Терлинка приняло странное выражение. И тоном, не похожим на  его
обычный тон, он проронил:
   - Ничего она не говорит.
   - Она скоро родит, верно?
   - Предполагаю, что да... В пределах месяца. Может, чуть позже.
   Тереса ничего не понимала. Напрасно следила за мужем, напрасно  свер-
лила его глазами, привыкшими видеть его насквозь, - ей ничего не  удава-
лось понять.
   - Вы уже не тот, что раньше, Йорис. Иногда я думаю: не потешаетесь ли
вы над людьми, надо мной, над нами, над самим собой? Прежде вы таким  не
были. Это меня пугает... Вы вправду ничего не хотите мне сказать?
   - Вам надо лечь.
   Она поняла, что это его последнее слово. Опираясь спиной о камин,  он
курил сигару и как-то странно поглядывал вокруг,  словно  видел  все  на
свой особый лад.
   Тереса устала. У нее ломило поясницу. Еще тяжелей ей  было  от  слез,
которым она не дала выхода, от затянувшейся и, как всегда, глупо кончив-
шейся сцены.
   Она легла, долго устраивалась поудобней, потом смиренно спросила:
   - Не погасите ли свет?
   Ей казалось, она слышит, что думает муж. Он попрежнему стоял  на  том
же месте - в белой ночной рубашке с обшитым красными крестиками воротом,
в черных брюках и шлепанцах на босу ногу, всем своим видом давая понять:
он погасит свет не раньше, чем ему захочется.
   Она не представляла себе, какой бесформенной кажется, свернувшись вот
так, клубком, не знала и того, что из-под одеяла выбилась седая прядь ее
волос.
   Она пыталась заснуть. Посапывала. Но вновь и вновь открывала глаза, и
всякий раз в них бил свет.
   Терлинк по-прежнему курил. Жена так и не добилась, чтобы он не  курил
в спальне, где круглые сутки пахло остывшей сигарой.
   Тереса замерзла. Один раз, приподняв веки, она  увидела  спину  мужа,
который устроился теперь у окна; рукой он отвел занавес и глядел на пло-
щадь, брусчатку которой серебрила луна.
   Это была странная пустыня, похожая на море, на дюны. В небе висел ры-
жеватый диск часов на башне ратуши, с какой-то улицы доносились шаги.
   - Йорис! - слабым голосом позвала Тереса.
   Ответа не последовало, и она в конце концов заснула. Прошло некоторое
время. Сквозь сон она почувствовала, что кто-то стоит над ней, что в нее
вперились чьи-то глаза. Медленно, со всеми предосторожностями, она  отк-
рыла один глаз и поняла, что это муж, по-прежнему стоящий в брюках и ру-
башке, смотрит на нее, докуривая сигару.
   Когда сигара дотлела, он раздавил окурок о камин и лег.
   Внезапно зазвенел будильник, Тереса вскинулась,  боязливо  посмотрела
вокруг, спрыгнула с постели и бросилась к железной кровати Терлинка.
   С какой стати ей вдруг пришло в голову, что его там нет?
   Он лежал там с открытой грудью, и от его ровного дыхания  подрагивала
волоски рыжих усов, в которые уже вплелась седина.
   Этажом выше поднялась Мария. Целый оркестр  уличных  шумов  возвещал,
что сегодня базарный день.
   Как и каждое утро, оденется Тереса позже. Пока она лишь кое-как натя-
гивает платье поверх ночной рубашки, чтобы успеть убрать комнаты внизу к
моменту, когда поднимется муж.
 
 
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 
 
   I
 
   Ему безразлично, что его могут увидеть: все равно никто на сочтет это
правдой. Он любил это место в углу банкетки и так близко от  окна  кафе,
что с улицы он наверняка казался фигурой с рекламного  щита.  Перед  ним
стояла початая кружка пива, лежали портсигар, мундштук и спички.
   - Звали меня, господин Йос?
   Г-н Йос - это он! Еще одно, чему никто в Верне не поверит. Этим проз-
вищем наградила его  Манола,  потому  что  не  могла  придумать  другого
уменьшительного от Йорис, а она любила всем придумывать клички.
   - Да, звал, госпожа Яннеке.
   Она поднялась со вздохом, поскольку была необъятна, а в руках держала
теперь вязанье из бледно-розовой шерсти, которое лежало до того у нее на
коленях.
   - Сможете пожарить мне котлету, если это не кончится через полчаса?
   - Конечно, господин Йос. Даже с картошкой, если будет угодно.  Сейчас
же иду на кухню.
   Башенные часы прямо против него показывали пять. Он прикинул: с девя-
ти утра... В общем, восемь часов.
   - Истомились, господин Йос?
   Он уже знал, что сейчас она усядется напротив него. На это ей  требо-
валось время. Ее место было у печки, рядом с плетеным  креслом,  которым
пользовался только он. Но как только появлялся клиент, начиналась одна и
та же комедия. Яннеке поднималась и стоя, с добродушным видом, перекиды-
валась с посетителем несколькими словами. Иногда продолжала при этом вя-
зать. Если клиент был ей незнаком, она справлялась, из  Остенде  ли  он,
первый ли раз в городе, удачно ли доехал, - и все это с такой теплой за-
интересованностью, как будто перед нею ее близкий родственник.
   Посетитель даже не замечал, когда, собственно, она  успела  осторожно
уклониться от темы или сократить разговор и опуститься на стул  краешком
толстого зада. Чтобы отвлечь внимание, она  считала  петли,  придумывала
какую-нибудь фразу, благожелательно улыбалась.
   - Недурное пиво, правда?
   Вопросом "правда?" Манола перемежала все, что бы ни говорила.
   Она хотела ладить со всеми.
   - Ну что тут удивительного, правда, господин Йос? Я знавала одну жен-
щину, дочь молочницы, у которой схватки длились два дня.  Тем  не  менее
мальчик у нее родился такой же хорошенький, как у других. Это ведь  дело
случая, правда?
   Шел апрель. Дни удлинились, и закатное солнце золотило видневшиеся  в
раме окна порт и морской вокзал, застывший, как  на  почтовой  открытке,
носильщиков в голубом, которые высматривали  пассажиров,  и  желтые  или
красные трамваи, которые проходили мимо, громко скрипя тормозами на  по-
воротах улиц.
   Терлинк раскурил новую сигару и, хотя перед  ним  все  время  маячили
уличные часы, взглянул на свои ручные.
   Правда, та правда, в которую не поверили бы в  Верне,  заключалась  в
том, что он впервые заговорил с обеими девушками всего неделю назад.
   Это не мешало завсегдатаям "Старой каланчи" изображать  на  лице  лу-
кавство, как только кто-нибудь по той или иной причине произносил  слово
"Остенде". Они то пялились на Терлинка, то отводили глаза,  но  за  всем
этим скрывалось одно. И зрелые,  даже  пожилые  мужчины  вели  себя  как
мальчишки, которых возбуждает любой намек на сексуальную тему, а  Йорис,
не моргнув глазом, спокойно, без всякого презрения, продолжал курить.
   Так же держались все, вплоть до  его  жены,  принимавшейся  вздыхать,
когда он возвращался домой, и ему достаточно было  взглянуть  на  Марию,
хлопотавшую за дверями кухни, чтобы догадаться, что минутой раньше  раз-
говор шел о нем. О нем, уехавшем в Остенде! О нем, ставшем  своего  рода
злодеем, чудовищем с постыдными страстями!
   Если бы обе еще и видели его! Он оставлял свою машину на другом конце
набережной, где  движение  было  односторонним,  и,  пересекая  проезжую
часть, украдкой бросал взгляд на окна.
   Как нарочно, дело осложнилось одним обстоятельством: с  января  дожди
почти прекратились.
   В Остенде стояло ведро. Каждый раз, когда Терлинк наезжал туда, пого-
да была ясная, а небо настолько перламутровое, что  верилось  в  подлин-
ность пейзажей, которыми разукрашены продаваемые на молу раковины.
   Почему сам факт приезда в Остенде стал  для  Йориса  источником  удо-
вольствия и облегчения? Справа от него с рыбачьих баркасов сгружали  ры-
бу. Напротив, между двумя кафе, высился большой  дом  белого  цвета.  На
первом этаже торговали канатами и прочей моряцкой снастью, так что  про-
хожим на тротуаре бил в нос запах смолы.
   Слева от магазина находилась дверь, ведущая в жилую часть  дома.  Она
всегда была приоткрыта, позволяя увидеть коридор, выкрашенный под  крас-
новатый мрамор.
   Терлинк знал, как выглядят комнаты второго этажа: он видел  их  утром
во время уборки, когда матрасы и постельное белье проветривались на  по-
доконниках.
   Одна комната, та, где жила Лина, была очень большая. Очень большая  и
очень светлая, в три окна. Мебель выглядела чуточку старомодной, но ста-
ромодность ее была не такой унылой, как в Верне, а даже кокетливой: тка-
ни в цветочек, оборочки на занавесях, муслин, очаровательные безделушки.
   - Добрый день, господин Йос!
   Он, словно вставляясь в раму, садился на свое место, и Яннеке подава-
ла ему стакан пива.
   Она, без сомнения, догадалась, почему  он  появлялся  в  определенное
время и почему вставал, как только известная особа проходила по  тротуа-
ру, но заговорили они об этом очень не скоро.
   Манола часто заходила за подругой. Она  шла,  раскачиваясь,  взвихряя
воздух своими мехами, которые развевались на ней,  распространяя  вокруг
запах рисовой пудры. Потом обе направлялись на дамбу, где прогуливались,
рассказывая друг другу разные истории и оглядываясь на мужчин.
   Они были веселы, хохотали по любому поводу, и пронзительный смех  Ма-
нолы разносился далеко вокруг. Лина не стыдилась своего живота, который,
видимо, не причинял ей страданий, и отнюдь не пыталась скрывать его. Как
раз напротив!
   Примерно до пяти часов они сидели на скамейке.  Торговец  арахисом  в
белой куртке запросто подходил к ним, потому что Лина обожала  арахис  и
каждый день покупала кулек.
   Затем они вставали и направлялись на тихую улицу позади казино, где -
это угадывалось - за шторами кремового шелка звучала тихая музыка.
   И обе входили в "Монико".
   Вот и все. Можно не сомневаться, что кое-кто, особенно женщины,  про-
водящие послеполуденные часы на дамбе, где они присматривают за  детьми,
а также, вероятно, торговец арахисом и прокатчица стульев  заметили  ма-
невр Терлинка. И наверняка сочли его одним из тех мужчин в возрасте, ко-
торые ищут на улицах знакомства с девушками.
   Пересуды были ему безразличны. Он-то знал, что это неправда, что дело
тут совсем в другом.
   Зачем беспокоиться о том, что подумают другие.
   Например, Кемпенар. Как раз накануне... Напустив на себя  самый  сму-
щенный вид, какой был способен изобразить, он подложил  в  папку  бурго-
мистра протоколы, переданные ему, как и каждый день, комиссаром полиции.
Вздохнул и негромко проронил:
   - Она опять наделала глупостей.
   Снова мать Жефа Клааса. У нее случались форменные запои на целую  не-
делю и появилась привычка скандалить в такие периоды с постовыми.
   - Несчастная женщина, правда, баас? Надеюсь, вы не  наложите  на  нее
штраф.
   - Это еще почему?
   - Потому что она бедная женщина, у которой...
   - Закон писан для всех, господин Кемпенар.
   Он не порвал протокол. Ему было известно, что думает  Кемпенар.  Быть
может, тот все подстроил нарочно.
   Только вот однажды в Остенде он зашел на почту и отправил матери Жефа
Клааса анонимный перевод на пятьдесят франков.
   Не из доброты. И не из жалости. Просто так ему  было  угодно,  и  все
тут.
   И в тот же день, словно случайно, Терлинк зашел сюда, в  кафе.  Решил
он это уже давно. Еще с другой стороны улицы глянул на заведение. Потом,
словно бросая вызов возможной иронии,  посмотрел  в  глаза  рассыльному,
стоявшему на пороге.
   - Гардероб вон там, сударь. Не угодно ли раздеться?
   Нет, он вошел, как был, в короткой шубе, которую носил до самой  Пас-
хи, в выдровой шапке, с толстой сигарой во рту и ощущая себя гораздо вы-
ше и крупней, чем был на самом деле.
   Это объяснялось тем, что все вокруг него казалось хрупким, да и  само
место было прелюбопытное - наполовину чайный салон, наполовину  дансинг,
где каждая вещь выглядела бледной и шелковистой,  словно  обитой  чем-то
мягким, и пахло сладким в сочетании с легким ароматом кокетливой  женщи-
ны.
   Вокруг перешептывались и негромко  смеялись;  музыканты  в  сиреневых
пиджаках сидели под шелковыми транспарантами.
   Терлинк пересек навощенную, но пока пустую площадку для танцев, и сел
за указанный ему накрытый скатертью столик.
   - Полный чайный набор?
   Он согласился на полный чайный набор и снял шапку. Прямо против него,
по ту сторону танцплощадки, прыснула со смеху глянувшая на него  Манола,
но он не шелохнулся и не отвел глаза.
   Кто поверил бы, что все произошло именно так? Терлинк  оставался  не-
возмутим, упрям, весь словно из одного куска. Ему подали чай с тостами и
вареньем. Оркестр заиграл что-то негромкое, и молодой человек в  смокин-
ге, подойдя к Маноле, пригласил ее.
   Это была настоящая фламандская красавица, мясистая, розовая,  веселая
и в то же время настоящая содержанка - женщина,  ухоженная  до  мелочей,
распространяющая вокруг атмосферу редких и тонких радостей.
   Где познакомилась с ней Лина? Разумеется, на дамбе, а познакомившись,
они сошлись и стали, так сказать, неразлучны, кроме тех дней,  когда  из
Брюсселя приезжал друг Манолы.
   Кто угадал бы, о чем думал Терлинк, глядя на Лину, оставшуюся в  оди-
ночестве на темно-вишневом бархате банкетки?
   А думал он вот что: "Надеюсь, хоть танцевать она не будет".
   При мысли, что она все же это сделает, он разом пришел в дурное наст-
роение.  Взгляд  его  выражал  почти  приказ.  Не  комично  ли?  Манола,
скользнувшая мимо в объятиях своего кавалера, с любопытством  посмотрела
на незнакомца и что-то шепнула партнеру. Когда танец кончился, она  вер-
нулась на свое место и заговорила с Линой. Говорила она о нем. Лина пос-
мотрела на него ив свою очередь что-то ответила. Очевидно,  сказала:  "Я
его знаю. Это Йорис Терлинк, бургомистр Берне".
   Музыка заиграла снова, и на этот раз платный танцор  пригласил  Лину.
Неужто она не понимает: ей вот-вот рожать! Да ничуть! Она встает! Ей  не
стыдно?! Она не находит смешным идти танцевать с таким животом, которого
отнюдь не скрывает черное шелковое платье!
   Терлинк был всерьез взбешен. Он заерзал на своем месте.
   Поперхнулся глотком слишком горячего чая и с упреком взглянул на  Ма-
нолу. Ну почему она не помешала подруге!..
   Вот! Ему даже в голову не приходило, что через четверть часа он будет
сидеть за столиком двух девушек. А произошло  это  примерно  так:  задев
его, Лина, ведомая партнером, сделала рукой приветственный жест. Она  не
то чтобы поздоровалась, потому что сомневалась, узнал ли ее бургомистр и
хочет ли он сам быть узнанным, но голову тем не менее чуть-чуть наклони-
ла.
   Вероятно, она, как и Манола, предполагала, что он забрел сюда в поис-
ках женщины.
   Она села на место. Обе снова поболтали и  снова  прыснули  со  смеху.
Сигнал подала Манола: она пяти минут не могла высидеть без  того,  чтобы
не отпустить несколько слов, которые вызывали у нее самой взрыв хохота и
давали ей повод продемонстрировать ослепительные зубы меж таких  розовых
губ, каких Терлинк ни у кого не видел, - свежих, влажных, сочных.
   Он поднялся. Это было не преднамеренно. Он не думал о том, что  дела-
ет. Он пересек площадку, встал перед обеими женщинами:
   - Вы смеетесь надо мной, барышня ван Хамме?
   От его слов у нее перехватило дыхание. Терлинк, такой огромный, стоял
совсем рядом. Она подняла глаза, пролепетала:
   - Добрый вечер, господин Терлинк.
   Ни один из троих не знал, что делать дальше.
   - Моя подруга Манола.
   Музыка возобновилась, площадку заполнили пары.
   Чувствуя, что мешает им, Терлинк машинально сел.
   - Вы не находите, что в вашем положении неблагоразумно танцевать?
   - Почему?
   - Раз она этого хочет, это ей не повредит, - вмешалась Манола.
   Она протянула ему свою сигарету. Он не сразу понял, что ей нужно.  Ей
пришлось проявить настойчивость:
   - Вас не затруднит дать мне прикурить?
   - И часто вы бываете в Остенде? - поинтересовалась Лина.
   Ее немного смущало, что он упорно не сводит с нее глаз,  хотя,  каза-
лось, был поглощен своими мыслями. А Терлинк пребывал в растерянности.
   Он вовсе не осуждал ее, как она могла бы предположить, исходя из  его
репутации в Верне. Нет, скорее напротив: он испытывал восхищенное  удив-
ление.
   Больше всего его удивляло опять-таки то, что Лина - дочь Леонарда ван
Хамме. И что до последних месяцев она жила в Верне. И что  никто  ничего
не подозревал! Что ее принимали за такую же девушку, как другие!
   - Я полагаю, вы не танцуете? - спросила она, лишь бы нарушить  молча-
ние. - Она взяла сигарету из портсигара Манолы и наклонила голову к Тер-
линку, чтобы он зажег спичку.
   - Нет, я вообще не танцую.
   А если бы он танцевал, пошла бы она с ним?
   - Клянусь, не ожидала встретить вас тут... Тебе не донять этого,  Ма-
нола: его нужно видеть в Верне. Он такой строгий, что им разве что детей
не пугают. Мы с кузиной звали его букой и показывали ему в спину язык...
Вы не сердитесь, что я все это говорю?
   Помнила ли она еще о Жефе Клаасе, умершем меньше полугода назад?  Она
была весела. Терлинк всегда видел ее веселой.  Естественной  веселостью,
переполнявшей все ее существо. Быть может, она жалела,  что  присутствие
Терлинка мешает другим мужчинам пригласить ее?
   Цветочница с корзиной на руке остановилась рядом с Терлинком,  протя-
нула букеты обеим женщинам. Он отреагировал не сразу.  Наконец  смущенно
вытащил толстый бумажник.
   Он купил им цветы! Красные гвоздики, которые они машинально понюхали.
И это привело его в непонятное смятение.
   - Вы позволите мне потанцевать? - вставая, проронила Манола.
   Оставшись наедине с Линой, он смутился еще больше.
   - У вас такой вид, словно вы где-то далеко, - заметила она. И  неожи-
данно добавила с тревогой: - Надеюсь, по крайней мере, вас сюда не прис-
лал мой отец?
   - Вы забываете, что мы с Леонардом вечно были на ножах.
   - Жеф, по-моему, служил у вас?
   И он, стыдясь самого себя, промямлил:
   - Да, у меня.
   - Я все думаю, какая муха его укусила. Правда, он всегда был  чуточку
сумасшедший.
   Так они сидели там, в чайном салоне, и она неторопливо  рассуждала  с
ним о Жефе, время от времени нюхая гвоздики, которые преподнес  ей  Тер-
линк.
   Кто в Верне, расскажи он такое, поверил бы ему? Да и сам он,  вспоми-
ная нынче вечером о случившемся, - сочтет ли подобную сцену доподлинной,
а не помстившейся ему?
   Вокруг них все было тихо и как-то неправдоподобно.  Ведь  всего  нес-
колько часов назад, а сейчас уже было заполдень, Терлинк входил в комна-
ту дочери с ведром, тряпкой, щеткой, сюсюкая, как обычно: "Она умница...
Да, девочка будет сегодня умницей"... - и отводил глаза от голого  худо-
го, бледного тела, простертого на тюфяке.
   - Я всегда твердила ему, что он слишком неуравновешен...
   Лина говорила это невозмутимым голосом, следя за танцорами на площад-
ке.
   - Как бы то ни было, я рада, что уехала... Останься я в Верне...
   Она не закончила свою мысль и стряхнула пепел  в  голубую  фарфоровую
пепельницу. Затем Манола, разгоряченная танцем, вернулась на свое  место
и машинально вновь принялась прощупывать Терлинка:
   - О чем вы тут вдвоем судачили?
   - Ни о чем. Говорили о Жефе...
   - Бедный мальчик!.. Я выпила бы рюмочку портвейна. Чай здесь дрянной.
   Они втроем выпили портвейна. А на следующий день Терлинк в тот же час
распахнул дверь "Монико". Секунду поколебался  и  направился  к  столику
обеих женщин, где уже накоротке был встречен Манолой.
   Правда, она со всеми была накоротке. Обращалась на "ты" и к  официан-
ту, и к старшему из музыкантов, которого  время  от  времени  подзывала,
прося исполнить какую-нибудь из ее любимых мелодий.
   - Вы считаете, мадмуазель Лина, что  вам  сегодня  можно  потанцевать
еще?
   - А что тут особенного? У меня ведь все в порядке.
   Разумеется, он не считал дни, но наблюдал за нею  с  комичным  беспо-
койством, и это позволяло угадать его мысли. "Любопытно, почему она нис-
колько не подавлена. Кажется, что она вовсе не страдает. А ведь это ско-
ро произойдет, может быть, еще до конца недели... "
   Г-жа Терлинк была жестоко больна.
   - Вот ваша котлета, господин Йос. Видите, я нажарила вам целую тарел-
ку картошки... Такой крупный мужчина должен много есть.
   Яннеке зажгла лампы, потому что приближался вечер и газовые рожки уже
усеивали желтыми пятнышками поголубевший пейзаж.
   - Ну, ну, не хмурьтесь так! Мужчины всегда  слишком  нетерпеливы.  Им
кажется, что родить - все равно что кружку пива выпить.
   Она вернулась на свое место у огня, вытащила из-под кота розовое  вя-
занье.
   - Уверена, все пройдет как по маслу...
   Открылась дверь, зазвенел уже привычный Терлинку колокольчик, и вошла
Манола без пальто и шляпы, прямо с порога ответив  отрицательным  жестом
на тревожный взгляд Йориса.
   Затем по-приятельски подсела к нему за столик, поискала глазами Янне-
ке:
   - Мне тоже принесите котлету с жареным картофелем.
   - Сейчас, барышня.
   Манола пояснила:
   - Доктор, надеется, что через час-другой все кончится... Да  успокой-
тесь же! На вас лица нет.
   Сама она выглядела не лучше, но старалась развлечь себя: смотрелась в
зеркало, поправляла волосы.
   - Очень мучается?
   - А вы думали, это забава?
   Терлинк машинально продолжал есть. Картошка была  хрустящей,  но  ему
было все равно. Не обратил он внимания  и  на  то,  что  Манола  сделала
большой глоток из его стакана с пивом.
   - Принесите мне пива, Яннеке. И новый стакан господину Йосу.
   Это она с самым дружеским видом назвала его так.
   Разве, как и Яннеке, она не дружила со всеми?
   - Ну и потешный он в своей шапке и шубе! - решила  она  в  первый  же
день. - Думаешь, влюблен в тебя?
   - Он? Да ты спятила!
   - Зачем же тогда его понесло в "Монико"?
   Да, зачем его все-таки туда понесло? Знал ли он это  и  сам?  В  нем,
когда он бывал в Остенде, появлялось что-то кроткое,  даже  робкое.  Еще
точнее - смиренное! Он подходил к двум женщинам так,  словно  умолял  их
найти местечко и для него.
   - Я вам не помешаю? - И помолчав, добавлял: - Потому что если  я  ме-
шаю...
   Манола прыскала со смеху:
   - Мы бы не постеснялись сказать вам об этом, господин Йос. А пока что
дайте-ка мне лучше огня.
   Эта история с огнем всякий раз заставляла его краснеть. Каждые десять
минут Манола вытаскивала из портсигара сигарету. Терлинку  следовало  бы
это замечать, тем более что девушка смотрела на него. Так ведь нет!  Она
вынуждена была напоминать ему:
   - Разве вы не видите, господин Иос, что я жду?
   - Прошу прощения.
   Он был рассеян, хоть и не думал ни о чем определенном. Он не  спускал
глаз с Лины, лицо которой оставалось все таким же круглым, по-настоящему
девичьим - розовым, бархатистым, оживленным, с ямочками на щеках.  Вдруг
ему почудилось, что он слышит звонок, как в тот вечер  у  себя  в  доме,
когда Жеф Клаас...
   Однако она улыбалась, и вокруг царила атмосфера нежной музыки,  слад-
ких запахов портвейна и кремовых пирожных.
   Несколько раз Терлинк послушно оставался один за столом, пока обе де-
вушки танцевали.
   А чуть позже, в машине, по дороге в Верне, он опускал стекла дверцы и
вдыхал прохладный морской воздух, искал глазами светящиеся точки в пере-
ливчатом мраке и беглые штрихи бледной кисточки маяка.
   Пока он ел, Тереса исподлобья поглядывала на него, время  от  времени
вздыхала, жалобно распоряжалась:
   - Подавайте остальное, Мария.
   Иногда ему казалось, что он принес с собой частицу аромата обеих  де-
вушек. Он прикасался к себе, к лацканам пиджака, к рукам, ища  этот  за-
пах.
   - Уходите, Йорис?
   - Да, иду к Кесу.
   Как всегда! И он садился на то же место, неподалеку от игроков,  наб-
людая за партией. Медленно раскуривал сигару, пепел которой старался как
можно дольше не стряхивать.
   - Правда, что сегодня в Остенде случилась авария с трамваем?
   Особенно изощрялся в таких расспросах Стейфелс, сохранявший при  этом
иронически равнодушный вид и даже не  смотревший  на  Йориса.  А  тот  и
бровью не вел. Он знал: все все понимают. Кто-нибудь ронял:
   - В большом городе что ни день авария.
   Кемпенар пел на каждом вечере благотворительного общества, и пахло от
него все так же дурно. Но когда он приносил Терлинку почту, в  глазах  у
него поблескивал незнакомый огонек.
   - Добрый вечер, баас.
   - Добрый вечер, господин Кемпенар.
   В глубине души Кемпенар был доволен, его большие глаза блестели,  он,
втайне ликуя, то и дело проводил пальцами по губам.
   - Вчера, ближе к вечеру, дважды приходил председатель профсоюза. Пре-
дупредил, что сегодня явится снова... Вы будете в ратуше?
   - Возможно.
   Г-н Кемпенар был доволен, очень доволен! И возвращаясь к себе в  кан-
целярию, сам себе подмигивал, смотрясь в  кусок  зеркала,  висевший  над
эмалированным умывальником рядом с полотенцем, от которого пахло той  же
затхлостью, что и от всей его особы.
   - Если хотите еще картошки, возьмите у меня.  Мне  нажарили  чересчур
много.
   Непонятно было, как Яннеке зарабатывает себе на жизнь, потому что  ее
кафе всегда пустовало. А если посетители и появлялись, как,  к  примеру,
Терлинк, то это были скорее приятели, садившиеся у  огня,  чтобы  выпить
кружку пива и поболтать с хозяйкой.
   - Что вы сказали о моей картошке? - осведомилась она из кухни.  -  Не
понравилась?
   - Нет, Яннеке, понравилась. Я сказал только, что ее слишком много.
   - Лучше слишком много, чем слишком мало.
   Взгляд Манолы упал на руку Терлинка, судорожно сжавшую бумажную  ска-
терть. Затем она посмотрела на его лицо и на этот раз не рассмеялась:
   - Да не волнуйтесь вы так, господин Йос. Я же сказала вам:  все  идет
хорошо.
   Она плохо понимала, что с Терлинком. Ей случалось с задумчивым видом,
вот как сейчас, наблюдать за ним. Потом у  нее  вырывалась  какая-нибудь
коротенькая фраза, выдававшая ее мысли:
   - Правда, что у вас есть дочь?
   - Правда.
   - Какая она?
   Маноле довелось однажды проехать через Верне на машине своего  друга,
но город не вызвал у нее интереса. Ей запомнилась только  огромная  пло-
щадь, вымощенная очень мелкой брусчаткой, да дома с зубчатыми щипцами.
   - По-вашему, отец Лины обошелся с ней  как  порядочный  человек?  За-
метьте, для нее-то это счастье: теперь  ей  живется  спокойней...  Порой
Терлинк напрягал слух, как если бы мог расслышать из кафе звуки в сосед-
нем доме. Манола попрежнему пыталась вызнать, что он думает, зачем  при-
езжает каждый день и почему выказывает себя таким любезным.  Однажды  ей
показалось, что это ради нее самой. Но нет! Говорил он только о Лине. Но
разве это не еще удивительней?
   - Вы полагаете, ее отец захочет увидеть ребенка?
   - Наверняка нет.
   - Почему Жеф так поступил, хотя ему было бы нетрудно уехать с  Линой?
Терлинк, вздрогнул, сурово взглянул на нее.
   - Почему? - повторил он.
   - Да. Лина рассказывала, что он охотно уехал бы с ней.
   - У него не было никакого положения. Эти слова сказал бургомистр Вер-
не, и Йорис сам удивился им. Они прозвучали как-то странно. Манола  уди-
вилась:
   - Что это меняет? Разве теперь у него есть какое-то положение?
   Терлинку почудилось, что через стекло потянуло  свежим  воздухом.  Он
вздохнул, отодвинул тарелку, раскурил сигару.
   Бывали моменты, когда он тоже спрашивал себя, что он  делает  тут,  в
обстановке, кажущейся ему почти нереальной. Он уставился на кота,  свер-
нувшегося клубком на красной подушке  плетеного  кресла.  Кот  мурлыкал,
печка урчала. Что общего у него, Терлинка, с этой обстановкой покоя, со-
вершенно чуждой ему?
   - Ну, господин Иос, хорошо пообедали?
   Эта Яннеке говорила с ним так  непринужденно,  с  такой  сердечностью
давней приятельницы, словно они в самом деле близко знакомы!
   - Не сходите наверх посмотреть?..
   На взгляд Терлинка, Манола спустилась сюда уже слишком давно. Он  ус-
тавился в потолок так, словно комната Лины находилась прямо у  него  над
головой.
   - Если бы произошло что-то новое, меня известили бы.
   Тогда он перевел глаза на дверь. Ему было не по себе.  Хотелось  дви-
гаться. То и дело подмывало сесть в машину и вернуться в Верне, дав себе
слово, что ноги его больше в Остенде не будет.
   И вот дверь открылась. Маленькая старушка в фартуке осмотрелась,  за-
махала Маноле руками. Терлинк, как и подруга Лины, разом все понял. Лицо
его разгладилось.
   - Мальчик? - спросила Манола.
   - Девочка.
   Йорис закусил губу, стараясь не выдать своего волнения, положил сига-
ру, схватил стакан и выпил до дна.
   - Бегу наверх... Навестите ее завтра? - И видя, как он побледнел, Ма-
нола нахмурилась: - Что с вами?
   - Ничего, ничего, - буркнул он. - Сколько я должен, Яннеке?
   Шторы на всех трех окнах были опущены и образовывали как бы три  кра-
сивых золотисто-желтых экрана, по которым метались тени.
   Терлинк щелкнул дверцей машины.
   В Верне, в столовой, как всегда, был приготовлен его прибор. У  лампы
шила Тереса. Мария чистила картошку на завтра.
   При появлении Йориса она смахнула очистки с передника и направилась к
плите.
   - Я уже обедал, - объявил он.
   И весь дом словно легонько вздрогнул.
 
 
   II
 
   Спустившись в шесть утра вниз, чтобы разжечь плиту, Мария увидела под
дверью хозяев свет, остановилась и прислушалась. На лестнице было  темно
и холодно. Всю ночь дул ветер, и оторвавшийся где-то  водосточный  желоб
стучал о стену с настойчивостью, доводящей до белого каления.
   Марии почудилось, что кто-то слабо стонет, потом она услышала  харак-
терные шаги бааса по линолеуму: он в шлепанцах  расхаживал  по  комнате.
Она поскреблась в дверь. Ее не услышали, и она нажала на ручку, надеясь,
что уж это-то заметят.
   Дверь действительно распахнулась. В рамке ее стоял Терлинк с  растре-
панными волосами, со спущенными подтяжками, в шлепанцах на босу ногу,  в
ночной рубашке с красной вышивкой по вороту. Мария взглянула на постель,
шепотом спросила:
   - Что-то случилось?
   И тут кое-что поразило ее. Она вновь повернулась к Терлинку и внезап-
но почувствовала: он как-то изменился. Определить в чем  она  не  могла.
Ему много раз случалось ухаживать за женой, и Мария заставала его  столь
же небрежно одетым, с обвислыми усами и щетиной на лице.
   Спокойствие, отстраненность - вот что поражало в нем этим  утром.  Он
стоял совсем рядом, а Марии казалось, будто он далеко-далеко или  словно
за стеклянной перегородкой. Он равнодушно распорядился:
   - Сходите за доктором Постюмесом.
   - Прямо сейчас?
   - Прямо сейчас.
   Прежде чем выйти, Мария успела поймать взгляд Тересы,  боязливо  сле-
дившей за нею.
   Кризис обозначился около четырех утра. Тереса с четверть часа  подав-
ляла стоны, потом позвала:
   - Йорис, Йорис! Кажется, я умираю.
   Он не заворчал, не потерял голову. Поднялся, зажег  свет.  Глянул  на
жену, наполовину оделся: хотя двери и окна были закрыты, в  спальню  при
таком ветре проникал сквозняк.
   Терлинку не пришло в голову звать Марию. На камине у него стояли  ма-
ленькая спиртовка и голубой эмалированный котелок.
   Держась руками за живот, Тереса  равномерно  постанывала,  а  подчас,
когда боль усиливалась, пронзительно вскрикивала.
   - Поднимите рубашку - я сделаю вам компресс.
   Два часа, молча и словно думая о чем-то другом, он менял  ей  горячие
компрессы, а жена непрерывно вглядывалась в его лицо. Иногда, подлив во-
ды в котелок, он присаживался на свою постель и, уставясь в пол  или  на
камин, чего-то ждал.
   - Я уверена, это рак, Йорис. Еще совсем маленькой я  уже  знала,  что
умру от рака.
   - Не говорите, пожалуйста, глупостей!
   Разумеется, это был  рак.  Рак  кишечника.  Но  сделать  ничего  было
нельзя.
   Внизу хлопнула входная дверь, и коридор тут же  наполнился  голосами.
Мария разыскала доктора Постюмеса: он только что  вернулся  из  деревни,
где принимал роды, и тут же последовал за нею.
   При виде Терлинка он нахмурился и, взяв профессиональный  тон,  обра-
тился к больной:
   - Что-нибудь не в порядке? У нас маленький приступ?
   Тереса уставилась на него, потом на мужа, и мимика ее оказалась  нас-
только выразительной, что Йорис пожал плечами.
   - Буду ждать вас внизу, доктор, - объявил он.
   Он отправился к себе в кабинет, достал  сигару  из  коробки,  сел  на
обычное место спиной к газовому обогревателю, который предварительно за-
жег. Так он провел четверть с лишним часа, сохраняя на лице то же отсут-
ствие всякого выражения, которое так поразило Марию.
   Над головой у него шел разговор. Слышались то спокойный глухой  голос
Постюмеса, то - гораздо чаще - взволнованные жалобы Тересы. Доктор,  ви-
димо, выслушивал ее. Она двигалась в постели, вскрикивала  от  боли.  На
безлюдной площади, где ветер взметал обрывки бумаги, медленно  занимался
день.
   Когда Постюмес спустился вниз, Йорис открыл дверь кабинета, и доктор,
видя, что, вопреки ожиданиям, его ни о чем не спрашивают, опустил  голо-
ву.
   - Она боится, так ведь? - проронил наконец Терлинк, вновь  усаживаясь
в свое кресло.
   - Думаю, она отдает себе отчет в своем состоянии. Я доказывал ей, что
все это пустяки, но она мне не верит.
   - И она сказала, что боится остаться прикованной к постели?  Вам  из-
вестно, что, собственно, ее страшит, Постюмес? - И, видя, что доктор от-
вел глаза, Терлинк добавил: - Знаете, почему она вам  это  сказала?  Она
боится меня. Боится очутиться в моей власти, когда станет неподвижной  и
будет одиноко лежать наверху. Эта женщина всегда чего-нибудь  боялась...
О чем она вас просила?
   Постюмес не знал, как себя держать.
   - Да, она говорила со мной о своей сестре, живущей в Брюсселе. Совер-
шенно очевидно, что, если госпоже Терлинк придется надолго  слечь,  ока-
жется, вероятно, полезно...
   - Признайтесь, она сказала, что я на это не соглашусь. Уверяла, что я
не выношу ее сестру так же, как ее  самое...  Да,  Постюмес,  не  согла-
шусь... Зачем вы напускаете на себя такой вид? Вы же понимаете:  у  меня
свои привычки. Вот уже тридцать лет, как мы с ней женаты.
   - Советую вам также отвести ей отдельную комнату.
   - Думаете, она уже не встанет?
   - Она может протянуть еще месяцы, даже годы; ее  состояние  будет  то
улучшаться, то ухудшаться...
   - Ее сестру вызовут из Брюсселя.
   Отрешенность, с которой он говорил, удивляла. Терлинк смотрел на  че-
ловека так, словно не видел его, и доктор ушел, что-то пролепетав.
   - Кофе готово, Мария?
   Йорис выпил кофе на кухне, взял ковшик горячей воды для бритья и под-
нялся в спальню.
   - Я предупрежу вашу сестру и попрошу ее приехать,  -  бросил  он,  не
глядя на жену.
   Он оделся, отнес, как всегда, завтрак Эмилии,  которая  была  сегодня
более нервной, чем обычно.
   То и дело задувал шквальный ветер, огромные, готовые разразиться дож-
дем тучи сменялись прояснениями, и в эти моменты мокрая мелкая брусчатка
на площади сверкала под солнцем, как грани драгоценных камней.
   Когда Терлинк вернулся к себе в кабинет набить портсигар,  на  бюваре
лежала почта, и Йорис, присев, стал разбирать  ее.  На  третьем  письме,
вместо того чтобы нахмуриться, он стал еще спокойнее, как будто  пустот"
внутри него стала абсолютной.
   "Дорогой крестный.
   Не мог в воскресенье навестить и обнять мать, потому что опять угодил
под арест. На этот раз на две недели. Прошу вас верить, что это не слиш-
ком веселое занятие. На губе очень холодно, а баланда такая вонючая, что
меня с души воротит. Тем не менее есть приходится - не подыхать же с го-
лоду.
   Все это из-за одной скотины вахмистра, невзлюбившего  меня.  Когда  в
роте что-нибудь не ладится, отсыпаются на мне.
   Совсем недавно я узнал, что наш новый командир - уроженец Берне и ваш
знакомый капитан вон дер Донк. Уверен, что, если вы повидаете его и  за-
молвите за меня словечко, дела мои пойдут гораздо лучше.
   Кроме того, мне надо бы малость деньжат, потому как я нашел один  ход
и мне будут носить еду из солдатской столовой, а также покупать  сигаре-
ты. Ни письма, ни переводы проштрафившимся не отдают, но вы можете оста-
вить конверт с деньгами в известном вам кафе - за ним  зайдет  один  мой
сослуживец.
   Вы знаете: мне никогда не везло и не к кому  обратиться,  кроме  вас.
Именно потому, что у меня пусто в кармане, меня и донимают в казарме.
   Рассчитываю на вас, крестный, в том, что касается  капитана  ван  дер
Донка и денег.
   Не говорите ничего моей матери: она ничего не поймет и перепугается.
   Благодарю и шлю сердечный привет.
   Альберт".
   Сигара Терлинка потухла, и он снова раскурил ее. Потом без всякой це-
ли встал, обошел вокруг стола, невольно отводя взгляд от того,  казалось
бы, ничем не примечательного места, где отныне перед  ним  всегда  стоял
Жеф Клаас.
   - Мария! - неожиданно крикнул он, распахнув дверь.
   Она явилась, вытирая руки передником, и Терлинк с первого взгляда по-
нял, что она все знает.
   - Закройте дверь, Мария. Что он написал вам?
   - Все то же, баас. Сидит на гауптвахте.  Похоже,  вахмистр  невзлюбил
его.
   - Скажите, Мария... Он сообщил вам, что написал мне?
   - Да, он пишет об этом. Говорит, что...
   - Что он говорит?
   - Что вы наверняка вытащите его с гауптвахты, потому как  вам  доста-
точно сказать словечко капитану ван дер Донку.
   - Это все?
   - А в чем дело? Разве еще что-нибудь случилось?
   Наверху затрещала кровать. Невзирая на боли, Тереса наверняка пытает-
ся расслышать через пол их разговор!
   - Вы сказали ему?
   Она, не моргнув глазом, притворилась удивленной.
   - Он знает правду, не так ли? И рассказали ее вы?
   - Клянусь, нет, баас. Он сам... Как-то раз, когда я умоляла его  быть
посерьезней и задуматься о своем будущем, он рассмеялся: "Чего  мне  ду-
мать о будущем? Старику придется сделать все необходимое... "А  я,  кля-
нусь Пресвятой Девой, никогда не сказала ничего такого, чтобы он вообра-
зил...
   Она отваживалась поглядывать на хозяина, но  понимала  все  меньше  и
меньше. Казалось, дело идет о ком-то постороннем и его совершенно не ка-
сается.
   - Можете идти, Мария. - И когда она уже собиралась перешагнуть порог,
Терлинк добавил: - Кстати, должно быть письмо и для моей жены. Раз уж он
за это взялся, значит, попробует сделать максимум.
   - Да, письмо есть.
   - Дайте сюда... Да, да! А моей жене можете сказать, что я  потребовал
отдать его мне.
   Терлинк положил письмо рядом с первым.
   "Дорогая крестная, Пишу вам потому, что очень несчастен  и,  кажется,
серьезно болен... "
   Мальчишка давно подметил, что заговорить с Чересой о своей болезни  -
значит открыть себе дорогу к ее сердцу и кошельку.
   "Если не сумею устроиться так, чтобы мне носили малость еды  из  сол-
датской столовки, просто не знаю, как... "
   Часы на ратуше начали бить восемь точно в тот момент, когда зазвонили
колокола. Терлинк взял шапку, натянул короткую шубу и спустя минуту  уже
пересекал ровным шагом площадь, задерживаясь, как  обычно  на  несколько
секунд перед стаями голубей.
   Мимо проехал и свернул на дорогу в Брюссель большой американский  ав-
томобиль ван Хамме. С тех пор как Леонард вернулся из Южной Франции,  он
меньше участвовал в жизни Верне, зато несколько раз на  неделе  ездил  в
Брюссель.
   Терлинк обычным путем добрался до своего  служебного  кабинета,  где,
как всегда, глянул на Ван де Влита. Сразу вслед  затем  встал  спиной  к
печке, вздохнув так, словно хотел этим выразить  полное  безразличие  ко
всему.
   - Вы на месте, господин Кемпенар?
   Дверь открылась. Поспешно вошел Кемпенар с бумагами в руках:
   - Добрый день, баас. Правда ли, что госпожа Терлинк нездорова и утром
к ней приходил врач?
   - Вам-то что до этого, господин Кемпенар?
   - Прошу прощения, я...
   - Вы сказали это, чтобы что-то сказать. Даже не для того, чтобы  дос-
тавить мне удовольствие.
   Он сел. Кемпенар склонился над ним, одну за другой подавая ему  бума-
ги, и бургомистр просмотрел их, карандашом нанося на поля резолюцию  или
переадресовочную надпись.
   - Господин Команс опять приходил вчера днем, баас. Сказал, что зайдет
повидать вас сегодня с самого утра.
   - Что ему надо?
   - Он не сказал, баас.
   Неожиданно, прежде чем успело спрятаться солнце, на площадь, стуча об
окна и отскакивая от них, посыпались градины. Потом  солнце  скрылось  и
опять вышло, но уже из-за другой тучи.
   - Добрый день, Терлинк. Я пришел так рано,  чтобы  наверняка  застать
вас на месте.
   Это уже пришел нотариус Команс - розовое лицо, белая  борода,  словно
розово-белый фарфор. Улыбаясь и подпрыгивая на ходу - этакий лукавый ве-
сельчак, - он с ног до головы окинул Терлинка взглядом, явно ожидая уви-
деть в нем перемену.
   Однако он остерегался начать разговор, пока не уйдет Кемпенар,  соби-
равший бумаги.
   - Правда ли, что вы задумали открыть сигарный магазин в Остенде?
   Нотариус наконец сел. Стал набивать пенковую трубку,  что  отнюдь  не
мешало ему двигаться всем телом, включая короткие ножки, словно  он  все
еще семенил по кабинету.
   - Возможно, это и неплохое дело. Остенде - крупный город.
   - Я не собираюсь открывать магазин в Остенде, - возразил Терлинк.
   - Нет? Значит, это ошибка? Но говорят, вы  ездите  туда  каждый  день
и... Впрочем, не стоит об этом.
   Старая обезьяна! Хорошо вымытая, причесанная, одетая старая обезьяна,
вечно строящая гримасы!
   - Кемпенар доложил мне, что вы хотели меня видеть.
   - Да. То есть... Да и нет. Я не склонен отнимать ваше время,  если  у
вас есть дела поважнее. Речь идет самое большее о рекомендации.
   Ах, как Команс рассчитывал, что его  собеседник  вскинется  от  этого
слова! Терлинк терпеть не мог ничьих  рекомендаций.  Ничуть  не  бывало!
Бургомистр по-прежнему с отсутствующим взглядом дымил  сигарой,  положив
ладони на стол.
   - Вы, конечно, знаете Схротена, ризничего церкви Святой Валбюрги?  Он
хороший человек, католик, избиратель. У него восемь детей. Старшему, ко-
торого зовут Клементом, исполнилось пятнадцать.
   Тучи беспрерывно наползали на солнце, и всякий раз казалось, что пло-
щадь становилась еще более пустынной и ледяной.
   - Я поясню... Юный Клемент брал уроки игры на скрипке у органиста Бо-
теринга, того самого, что слепнет. А тот еще позавчера говорил мне,  что
никогда не знал более музыкально одаренного мальчика...
   Г-н Команс начал уже терять надежду расшевелить  собеседника  и  стал
еще тщательнее подбирать слова.
   - Я виделся также с директором монастырской школы,  который  всячески
нахваливал Клемента. Будь у мальчика возможность пройти курс консервато-
рии, он наверняка стал бы большим музыкантом. А для этого надо  ехать  в
Тент. Ризничий небогат... Вы слушаете меня, Терлинк?
   Тот ограничился утвердительным кивком.
   - Так вот, я подумал, что если мы дадим Клементу Схротену стипендию и
он сможет продолжать учение в Генте... Что вы сказали?
   - Я ничего не сказал.
   - Тогда что вы думаете?
   Терлинк устало вздохнул и посмотрел на Ван де Влита, словно  призывая
его в свидетели.
   - Я думаю, господин Команс, что вы знаете мое мнение  на  этот  счет.
Если этот юноша действительно должен стать крупной величиной, он  станет
ею только благодаря самому себе; если же он не представляет собой ничего
особенного, на него не стоит тратить общественные деньги.
   - Но послушайте, Терлинк...
   - Ничего я не хочу слушать. Все вы в городском совете привыкли  зани-
маться благотворительностью за счет города.  Вы  обещали  ризничему  за-
няться его сыном, и он будет вечно признателен именно вам. А я,  Команс,
благотворительностью не занимаюсь. Я считаю, что она бесцельна и  прино-
сит больше вреда, чем пользы. Если вы настаиваете  на  своем,  поставьте
свой вопрос на ближайшем заседании совета, но я буду голосовать против.
   - Знаете, Терлинк, вы...
   - Считайте меня кем угодно, господин Команс, но  пока  городом  Верне
управляю я, дотации поощряться не будут. Я не верю в людей, которым нуж-
но помогать... А теперь мне пора идти - у меня дела.
   На дела он сослался нарочно. Нотариус отдавал себе в этом  отчет,  но
не понимал, что двигало Йорисом Терлинком.  Взбудораженный  отказом,  он
почувствовал потребность заглянуть в берлогу  Кемпенара  и  повыспросить
его.
   - Что это происходит с нашим Терлинком в последние дни?
   Кемпенар, ликуя при мысли, что достается не ему одному, вздохнул:
   - Он какой-то странный, правда?
   Почему странный? Он просто делал то, что должен  был  делать,  вот  и
все. Он всегда делал то, что считал своим долгом.
   Только теперь он, пожалуй, делал это без убежденности.
   Он мог бы поддержать просьбу нотариуса Команса о назначении стипендии
- это же ничего ему лично не стоило. Но это было против его принципов. К
тому же почетный председатель католического  собрания  совершил  ошибку,
начав разговор с Остенде: это смахивало на шантаж.
   Тем хуже для Клемента Схротена! Разве ему, Терлинку, давали деньги на
то, чтобы выучиться своему ремеслу?
   Он вывел машину из гаража, воспользовавшись этим, чтобы зайти в дом с
черного хода и осведомиться у Марии, которая оказалась на кухне:
   - Ей не хуже?
   - Укол подействовал.
   Мария недавно плакала. Очевидно, вместе с Тересой. В доме  уже  посе-
лился запах болезни.
   Он отправился на сигарную фабрику и проработал два часа,  готовясь  к
процессу с одним клиентом из Антверпена, отказывающимся платить.
   Затем завернул к ван Мелле и выбрал цыпленка для Эмилии.
   Не все ли ей было равно - цыпленок или говядина? Этого никто не знал.
Она то жадно набрасывалась на еду, то разрывала ее, давила,  размазывала
вокруг себя.
   Это тоже был вопрос долга. У Эмилии не было другой радости  в  жизни.
Ей надо было дать максимум возможного, и там, где речь  шла  об  Эмилии,
Йорис шел на любые расходы. К тому же в случае упреков он  всегда  может
предъявить заборную книжку от ван Мелле: все, что у  него  покупал  Тер-
линк, предназначалось Эмилии.
   Был еще только полдень, Йорис вернулся домой с цыпленком под  мышкой.
Отдал его Марии, которая знала, что делать с покупкой, затем заглянул  в
каждую кастрюлю и поднялся в спальню.
   Жена, услышав, что он возвратился, встретила его, как всегда, с таки-
ми испуганными глазами, словно ожидала какой-нибудь катастрофы или  про-
явления грубости с его стороны.
   - Я дал телеграмму вашей сестре, - объявил он, не глядя на Тересу.
   - Простите меня, Йорис, - захныкала она.
   - За что?
   - Мне следовало поговорить об этом с вами, а не с  доктором  Постюме-
сом. Но я была совершенно убеждена, что вы не согласитесь.  Это  отчасти
ради вас. Я хочу, чтобы сестра приехала: вам  одному  с  двумя  больными
женщинами...
   Тереса хитрила. Когда она вот так распускала нюни, глаза у нее  оста-
вались сухими, а быстрый проницательный взгляд подмечал малейший  промах
противника.
   - Я все утро молила Господа поскорей призвать меня к себе. Ну правда,
зачем мне жить? Я чувствую, что больше не  встану.  Отныне  я  для  всех
только обуза...
   Он отвернулся к окну. Он торчал тут опять-таки из чувства долга: было
бы неприлично по целым дням оставлять ее одну.
   - Сердитесь, Йорис?
   - На что?
   - Не очень-то весело иметь больную жену! Я всегда доставляла вам одни
неприятности. Сумей я хотя бы родить вам нормальную дочь...
   Она говорила правду, знала это и говорила так нарочно, чтобы  поймать
мужа на малейшем знаке согласия. В этом случае она бы переменила  такти-
ку, обвинила его в эгоизме, грубости, в том, что он всех в  доме  сделал
несчастными.
   - Попробуйте лучше заснуть, Тереса.
   - Пробовала. Не могу. А боли вот-вот возобновятся - доктор меня  пре-
дупредил. Надо будет опять вызвать его - пусть сделает мне еще укол. Ес-
ли бы я могла умереть...
   Несколькими днями позже Кес на пороге "Старой каланчи" весело беседо-
вал с жандармами.
   Терлинк медленно обернулся и  еще  медленней  окинул  взглядом  жену.
Вздохнул, наклонился, прикоснулся губами к ее лбу и направился к двери.
   - Йорис!
   Он не обернулся, пошел вниз по лестнице, и его тяжелые  шаги  разнес-
лись по всему дому.
   Мария, знавшая, куда он направляется, протянула ему цыпленка и тарел-
ку яблочного компота. Он разрезал птицу на кусочки, вынул кости и  понес
еду Эмилии, которую опять застал лежащей на полу и вынужден был перенес-
ти на постель.
   По мере приближения к Остенде он все упорнее выжимал скорость из сво-
ей старой машины. Наконец затормозил у  ювелирного  магазина  и  не  без
чувства неловкости вошел в него.
   - Что вам угодно?
   - Мне хотелось бы...
   Терлинк не знал - чего. Вернее, хотел что-то очень  красивое,  такое,
что хранят всю жизнь.
   - В общем, подарок.
   - Свадебный?
   - Нет, для новорожденной.
   Ему показали вернелевые кубки, погремушки из серебра и слоновой  кос-
ти.
   - Это самое подходящее.
   Он купил кубок и погремушку, остановил автомобиль перед дорогим гаст-
рономическим магазином, выбрал испанский виноград, ананас,  мандарины  и
две бутылки шампанского. И все время одна и та же нетерпеливая,  доводя-
щая до головокружения мысль толкала его вперед, а потом, когда надо было
остановиться перед домом белого цвета на набережной против морского вок-
зала, он почувствовал тот же страх. Окна на втором этаже  были  закрыты,
муслиновые занавеси задернуты.
   Он оставил свертки в машине и, зайдя к Яннеке, тут же взглянул в сто-
рону печки, где, как он знал, сидит хозяйка рядом с креслом кота.
   Яннеке была на месте, но показалась ему не такой, как обычно, -  оза-
боченной, менее приветливой. Она глазами обратила его внимание,  что  на
месте, которое обычно занимал Йорис, сидит незамеченный им сразу  солдат
в хаки.
   - Кружку пива, - заказал Терлинк.
   Он все понял. Немного выждал, как делают  завсегдатаи  подозрительных
кабаков перед тем, как ввязаться в драку.
   - Не меня ждете? - спросил он наконец, встав перед сидящим солдатом.
   Еще один негодник, судя хотя бы по манере носить форму измятое  кепи,
почти закрывавшее ему один глаз. Это был сверхсрочник, бывший речник  из
Антверпена.
   - Господин Терлинк, не так ли? Я от Альберта. -  Он  встал,  нахально
поглядывая снизу вверх. - Похоже, у вас будет поручение для меня.
   - Какое поручение? - спросил Йорис.
   Яннеке, орудуя пивным насосом с  двумя  начищенными  кранами,  издали
наблюдала за говорившими.
   - Вам известно, что я имею в виду. Вы должны передать мне деньги  для
Альберта.
   - Мне нечего вам передавать.
   - Вот как?
   Солдат явно растерялся:
   - Разве вы не получили от него письмо?
   Терлинк не дал ему собраться с мыслями:
   - Вы читали это письмо?
   - Мы ведь с ним как братья...
   - Вот и скажите своему брату, что у меня для него ничего нет.
   - Как вам будет угодно.
   Солдат постучал монеткой по столу:
   - Хозяйка, сколько с меня?
   - Двадцать восемь су.
   Солдат нехотя пошел к дверям, обернулся:
   - Вы хорошо подумали?
   Но Терлинк, усевшийся на свое место, смотрел уже не  на  него,  а  на
улицу.
   - Наверху ничего нового, Яннеке?
   - Ничего. По-моему, утром она ненадолго встала. Потом пустила граммо-
фон. Я поднялась на минутку, когда мой племянник привез  пиво.  Даже  не
скажешь, что роды были всего неделю назад. А ведь у нее в чем только ду-
ша держится! Добро бы еще была крепкая женщина...
   - Подружка с нею?
   - Вы забыли, какой сегодня день?
   День господина из Брюсселя, владельца фармацевтической фабрики и отца
пятерых детей, старшая дочь которого недавно вышла замуж.
   - Знаете, я очень удивилась, когда этот солдат спросил вас.  Однажды,
правда, заходил еще один, так тот о вас рассказывал.
   - И что же он рассказывал, Яннеке?
   - Мне - ничего.
   Она лгала. И это почти огорчило Терлинка.
   - Почему вы не говорите мне правду?
   - Потому что не люблю влипать в истории. Я сразу смекнула,  что  этот
тип не из порядочных.
   Ей не терпелось покончить с этим разговором, и поспешно  взявшись  за
вязанье, она осведомилась:
   - Наверх не зайдете?
   - Он говорил вам об Альберте?
   - Он не сказал, что его приятеля зовут Альберт. Это ведь тот, что си-
дит на гауптвахте? Я слушала вполуха. Он вроде бы  дал  пощечину  своему
вахмистру. Рассчитывает, что вы все уладите...
   Ну и ну! Это уже не прежняя Яннеке. Солдат все ей выложил. Теперь она
преисполнилась к Терлинку такого же чуточку отчужденного почтения, какое
питала к господину из Брюсселя, которого никогда не видела.
   - У каждого свои болячки, правда? - философски заключила она. -  И  у
богатых, и у бедных. Богатым иногда еще хуже, чем бедным.
   Несколько позднее она увидела, как ее гость пересек  проезжую  часть,
взял в своей машине охапку небольших бумажных пакетов и вошел в коридор,
выкрашенный под красноватый мрамор.
   Единственное, чем отреагировала на это Яннеке,  были  слова,  которые
она обратила к полузакрывшему глаза коту, вывязывая  очередной  ряд  пе-
тель:
   - Ну, что скажешь об этом, котик?
   Лина лежала, вернее, сидела на постели, опираясь спиной на подушки  в
кружевных наволочках. Рубашку ее стягивала у шеи широкая  бледно-голубая
лента.
   На ночном столике стоял граммофон, по перине, покрытой  простроченным
шелком, была разбросана куча пластинок. Все стулья в комнате были чем-то
заняты. На одном - поднос с остатками завтрака, на, другом -  пеньюар  и
белье, на третьем - пузырьки с лекарствами.
   Вновь появившееся солнце незаметно  просачивалось  сквозь  муслиновые
занавеси.
   - Ты что, не слышишь, Элеи?
   - Слушаюсь, сударыня.
   Называть хозяйку барышней Элси отказывалась: у той был  ребенок.  Это
была уроженка Люксембурга, крупная, костлявая, словно вырубленная из де-
рева. Беспорядок, среди которого ей приходилось жить с утра  до  вечера,
причинял ей физические страдания.
   - Что вы там еще притащили, господин Йос?
   Он смиренно распаковал подарки, и папиросная  бумага  разлетелась  по
полу, к великому отчаянию Элси.
   - Обожаю ананасы!.. Элси, принеси нож и тарелку.
   - Но вы же знаете, сударыня, что и так много съели в полдень.
   - Делай, что тебе говорят... Два бокала, Элси!.. Неужели в  доме  нет
льда? Спустись к Яннеке, возьми несколько кусков.
   В колыбели около кровати лежал ребенок с раскрытыми глазами, но  Тер-
линка интересовал не он.
   - Садитесь же! Глядеть на вас, когда вы стоите, слишком утомительно -
вы такой высокий. Снимайте шубу. Как вы только ее носите - она же  толс-
тая и тяжелая! Элси!
   Элси не могла одновременно быть всюду. Она  ушла  вниз  к  Яннеке  за
льдом, всей своей упрямой физиономией выражая неодобрение.
   - Жаль, что Манолы сегодня здесь нет: она так любит шампанское. Но вы
же знаете, это ее день.
   Она распаковала погремушку и кубок.
   - Воспользуйтесь-ка тем, что Элси нет, и откройте окно. Она ведь дип-
ломированная сестра и поэтому отказывается делать, что я велю.
   - Не знаю, имею ли я право...
   - Имеете, господин Йос.
   Терлинк робко приоткрыл окно. Казалось, он боится, как бы его не выс-
тавили за дверь. Ступать он старался беззвучно и даже пригибался на ходу
после того, как Лина сказала, что он чересчур высок.
   - Где это вы раздобыли свежий ананас? У ван дер Элста?
   - Не знаю этого имени.
   - На Льежской улице?
   - Нет. Я уже забыл, как она называется.
   - А карты вы захватили?
   Он побледнел. Вот уже четыре дня, как она требует у него карты, чтобы
поиграть в белот, а он всякий раз забывает их купить.
   - Сейчас схожу за ними.
   - Господин Йос...
   Но он уже вскочил, даже не надев шубу.
   - Странный тип, верно? - бросила Лина Элси, вернувшейся со  льдом.  -
Не будь я в таком состоянии, я подумала бы, что он в меня влюблен. Неко-
торое время мне казалось, что он появляется из-за Манолы.
   Элси, с надутым видом ставившая шампанское на лед, промолчала.
   - Ты не находишь его забавным?
   - По мне, люди такого возраста забавными не бывают. Я их  скорей  жа-
лею.
   Терлинк вернулся с двумя колодами карт.
   - Садитесь поближе, господин Йос. Я научу вас  играть.  Манола  -  та
вечно плутует... Ладно, а сейчас время... Элси, передай мне малышку.
   Она бросила карты на перину, уже заваленную  пластинками.  Совершенно
непринужденно развязала голубую ленту и вывалила одну грудь из рубашки.
   - Сейчас, сейчас, толстая лакомка! Потерпите-ка  еще  минутку...  Вот
так! Вам нравится?
   И повернувшись к Терлинку, она спросила, к негодованию Элси, несмотря
на свои габариты метавшейся по комнате в тщетной надежде создать там ви-
димость буржуазного порядка:
   - Сигаретки не найдется?
 
 
   III
 
   Он стоял в саду, опираясь на ручку лопаты, как на каталогах зернотор-
говцев. Любопытная подробность: курил он не сигару, а огромную  пенковую
трубку. Из дома (он чувствовал, что это его дом, но не  узнавал  здания)
вышла Лина с младенцем на руках. Увидев Терлинка, она радостно взмахнула
рукой и побежала к нему. Чем ближе она подбегала, тем больше  преобража-
лась. Он с удивлением заметил, что на ней коротенькое платьице с крупны-
ми складками, как у пансионерок, и волосы ее заплетены  в  две  косички.
Она все бежала. Потом споткнулась, упала на аллею рядом с Терлинком,  не
то улыбаясь, не то смеясь от радости, и радость эта была совершенно чис-
той, ничем не замутненной.
   Йорис нахмурился, потому что девочка выскользнула у нее из рук и  от-
летела на несколько шагов. Он хотел поднять ребенка и только  тут  заме-
тил, что это всегонавсего кукла, даже не большая, а обыкновенная кукла с
базара - намертво приделанные руки, неподвижные глаза.
   Он отдавал себе отчет в том, что это не явь. Он видел сон. Но  он  не
хотел признаться, что понимает это: ему не терпелось узнать,  что  будет
дальше. В спальне кто-то двигался. Слегка приоткрыв веки,  Терлинк  убе-
дился, что занавес отодвинут и на улице дождь.
   Он мрачно вздохнул. Это ему принесли горячую воду. Значит, пора вста-
вать. Но почему, подав ковш с водой, Мария не ушла?
   Он открыл глаза и увидел, что это не Мария, а его  свояченица  Марта,
уже умытая и одетая. Она смотрела на него. Ждала, пока он проснется.
   Он ненавидел ее. Ненавидел беспричинно и всегда. Почему горячую  воду
принесла именно она? Чего ждала, стоя у его кровати?
   - Доброе утро, Йорис, - проронила она.
   Он что-то буркнул. Она не двинулась с  места.  Очевидно,  решила  ос-
таться, имела к тому причину. Марта ничего не  делала  беспричинно.  Она
была сама рассудительность. И на свету лицо ее в обрамлении седеющих во-
лос напоминало луну: ни единой морщинки, кожа ровная и гладкая,  но  со-
вершенно белая, без намека на румянец.
   Настроение у Терлинка было скверное: во-первых, изза  недосмотренного
сна, во-вторых, из-за того, что случилось накануне. По правде говоря, не
случилось ничего: вернее, он сам не знал толком - да или нет. Он  завер-
нул к Яннеке, как всегда перед визитом к Лине. Хотя  кафе  помещалось  в
соседнем доме, оно осталось для Терлинка чем-то вроде прихожей в кварти-
ре.
   Яннеке, обслуживая его, покачала головой:
   - Сдается мне, вам лучше сегодня не подниматься.
   Ему пришлось вытягивать из нее каждое слово.
   - У нее гость, понимаете?
   В конце концов Яннеке все-таки призналась:
   - Это офицер, приехавший на мотоциклете. Вон и машина его у  тротуара
стоит.
   Терлинк бесился, глядя на свояченицу. Она способна торчать так целыми
часами, если понадобится. Наконец он откинул одеяло и сел на краю посте-
ли. Сперва, вероятно, сделал это  непроизвольно;  Но  вспомнив,  что  не
одет, почувствовал, что отнюдь не прочь шокировать Марту, ежедневно отп-
равлявшуюся в семь часов к заутрене. Он сидел так, что, когда наклонялся
и натягивал носки, она могла видеть его волосатые ляжки и низ живота.
   Он нарочно замешкался. Она вздохнула:
   - Не забывайте, Терлинк, что это я обмывала вас с ног до головы, ког-
да вы болели брюшным тифом.
   Он резко выпрямился:
   - Что вам нужно?
   Атмосфера в доме становилась удушливой. Марта поместилась  в  прежней
комнате Эмилии, по другую сторону лестничной площадки.  А  так  как  эту
комнату давно уже превратили в кладовку, повсюду,  включая  и  коридоры,
пришлось распихать старую мебель и большие платяные корзины.
   Чувствовалось, что по ночам в доме кто-нибудь -  Марта  или  Мария  -
обязательно не спит. На лестнице раздавались осторожные  шаги  служанки,
шедшей дежурить у больной или возвращавшейся к себе, либо  кого-то  еще,
кто спускался вскипятить воды. И все время свет из-под  дверей,  голоса,
словно шепчущие молитву.
   - Мне нужно несколько минут, чтобы поговорить с вами, Терлинк. Можете
одновременно приводить себя в порядок.
   День был так сер, а небо так низко, как если бы  за  окнами  натянули
занавес. На площади открылся рынок. Везде маячили зонтики, с навесов ка-
пало.
   - Ну, что вам еще?
   Он злился на себя за то, что, ненавидя ее, не способен это  скрывать.
Вероятно, она не заслуживала ненависти. Ей никогда  не  везло.  Ее  муж,
гентский органист, а в свободное время дирижер,  вскоре  после  женитьбы
заболел, и на уход за ним ушел медовый месяц Марты. По смерти он не  ос-
тавил ей ни сантима.
   Несмотря на это, Терлинк не слышал от нее ни слова жалобы. Она просто
называла вещи своими именами. Не считала себя опозоренной только потому,
что ей пришлось стать кассиршей в Брюсселе. В сорок пять лет  оставалась
такой же, как в двадцать, и никогда ни о ком не говорила плохо.
   Не проистекала ли ненависть Терлинка из того, что свояченица была до-
черью Юстеса де Бэнста?
   Чистя зубы, он знаком показал, что слушает ее.
   - Я по поводу Эмилии, - ровным тоном начала она.
   Тереса и та не посмела бы коснуться этой темы: тут Терлинк  был  осо-
бенно раздражителен. Эмилия - это его личное! Это никого не касается.  С
зубной щеткой во рту он сердито смотрел на свояченицу.
   - По-моему, вам лучше решиться...
   - На что решиться?
   Ну не прав ли он был, когда не хотел присутствия  Марты  в  доме!  Не
прошло и десяти дней с ее приезда, а она уже позволяет  себе  заниматься
Эмилией.
   - Вы знаете, Терлинк, что я имею в виду. Но вы, вероятно,  не  знаете
другого - что рано или поздно у вас будут неприятности.
   Отфыркиваясь, он умылся, взял махровое полотенце. Марта стояла на том
же месте, и весь ее вид свидетельствовал, что она решила идти до конца.
   - Не далее как вчера доктор Постюмес говорил о ней со мною...
   - Постюмес?
   На этот раз в тоне его послышалась угроза. Постюмес? Да он,  Терлинк,
раздавит его, если...
   - Перестаньте пыжиться - не стоит труда. Лучше вытрите мыло за ушами.
Постюмес сказал мне только то, что я знала и без него: начались разгово-
ры.
   - Об Эмилии?
   - Да, об Эмилии. И о вас. Кое-кто, кого вы знаете, спрашивал Постюме-
са, вправду ли ваша дочь помешана и не место ли ей в лечебнице...
   - Кто?
   - Не важно. Люди из ратуши.
   Брился Терлинк через день, сегодня бритья не  полагалось,  и  он  был
почти готов.
   - Что ответил Постюмес?
   - Что связан профессиональной тайной. Однако  есть  женщина,  которая
обозлена на вас...
   - Что за женщина?
   - Мать Жефа Клааса.
   Взгляд ее непроизвольно посуровел. Тереса явно рассказала ей о смерти
Жефа и о том, что за четверть часа до этого он приходил к Терлинку. Мож-
но не сомневаться, что в комнате у больной обе сестры, вполголоса и  ос-
торожно поглядывая на дверь, часами пережевывали эту драму.
   - Так во что же вмешивается мать Жефа Клааса?
   Да, во что? А ведь он уже четырежды посылал ей деньги! Так он еще ни-
когда ни с кем не обходился. Он даже не мог бы сказать, какое чувство им
движет. Тем не менее факт налицо.
   - Шляясь в подпитии по лавкам, она не перестает говорить о вас  и  об
Эмилии. Хотите все знать? Так вот, она дошла до того, что  рассказывает,
будто ваша дочь привязана к кровати и вынуждена  делать  под  себя;  что
нормальный человек не выдержит и минуты у нее в комнате - так там  воня-
ет; что вашей жене запрещается...
   Взволнованная, она на минуту смолкла. Зять стоял  перед  ней  прямой,
неподвижный, с тем застывшим видом, который все чаще принимал в  послед-
нее время.
   - Дальше.
   - С чего начинаются такие вещи, знает каждый, а вот чем они  кончают-
ся, не знает никто. В Верне вас не любят, Терлинк.
   Это правда: его боялись. Ну и что?
   - Вам не кажется, что уже хватит держать  больную  дома?  В  Де-Панне
есть хорошая лечебница, где вы могли бы навещать Эмилию всякий раз, ког-
да...
   Неожиданно ей почудилось, что  он  ускользает  от  нее.  И  хотя  она
по-прежнему стояла в метре от Йориса, ей казалось,  что  он  уходит  все
дальше и дальше. Он смотрел на нее. О чем он думал?
   - Что с вами, Терлинк? Почему вы не отвечаете?
   - Я?
   Что отвечать? Зачем? Выходит, Марта не понимает.
   Он машинально посмотрел на потолок: там, выше этажом, лежала  Эмилия.
На секунду глаза его затуманились, кадык дернулся, но  свояченица  этого
не заметила.
   - Я не расстанусь с дочерью, - объявил он наконец, и голос его  вновь
изменился, став таким обычным, словно разговор шел о каком-нибудь пустя-
ке. Нахмурясь, Терлинк вперился в Марту: - Чего вы ждете?
   Она не шелохнулась. Йорис готов был поклясться, что она мысленно  чи-
тает короткую молитву, чтобы собраться с мужеством и пойти до конца.
   - А еще...
   - Послушайте, Марта...
   Он закурил сигару, хотя еще не пил кофе. Потом  прошелся  по  комнате
так, что затрещал пол.
   - Я позволил вам приехать, хоть это и противоречило  моим  принципам.
Этот дом - мой дом. Понятно? Тереса - моя жена, Эмилия - моя дочь, Мария
- моя служанка и бывшая любовница. И не стоит делать большие глаза.  Все
это случилось, потому что должно было случиться, и тут уж ничего не  из-
менишь. Что, все еще не понятно?
   Да, она действительно не понимала, хотя смутно догадывалась,  что  же
он хочет сказать и не говорит.
   - Мой дом...
   Он посуровел, произнося эти слова. Это были не слова любви, скорее...
   Марте не хотелось слишком отчетливо сформулировать свою мысль  -  да,
слова ненависти!
   Дом, к которому вольно или невольно он был привязан. Дом, семья,  за-
боты, лежащие на его плечах...
   - Вы хотели поговорить со мной об Остенде, не так ли?
   И губу его вздернула презрительная усмешка, подлинный  смысл  которой
был ясен только ему.
   - Полагаю, что насчет Остенде тоже рассказывают разные разности. Чего
же вы ждете? Начинайте проповедь.
   Почувствовав, что у нее нет сил продолжать. Марта пролепетала:
   - Предпочитаю оставить вас наедине с вашей совестью.
   Как бы то ни было, совесть не помешала ему проделать все то же, что и
каждое утро: спуститься вниз, велеть Марии подать  завтрак,  затем  под-
няться к Эмилии и отнести ей утреннюю еду.
   В такую глухую пасмурную погоду мансарда выглядела еще более зловеще.
Пахло там действительно скверно, но ведь Терлинку из-за приступов Эмилии
редко удавалось убраться как следует.
   Может быть, следовало прибегнуть к смирительной рубашке? Один  раз  -
это тоже правда - безумную привязали к кровати. Полотенцами - так, чтобы
не поранить. Терлинк позвал на помощь Марию в надежде капитально  убрать
комнату и вымыть покрытую пролежнями больную.
   Однако у Эмилии случился такой приступ, что она зубами искромсала се-
бе губу, а глаза у нее закатились так, что страшно было смотреть.
   Сегодня она вела себя тихо. Тянула свою  жалобную  мелодию,  играя  с
собственными пальцами и, похоже, даже не замечая присутствия отца.
   Спустившись, Терлинк зашел к жене, наклонился над нею, прикоснулся ко
лбу губами.
   - Добрый день, - поздоровался он.
   Она устало подняла глаза, боязливые и покорные  одновременно.  Потом,
словно для того чтобы придать Себе бодрости, торопливо глянула на  сест-
ру.
   - Удалось поспать?
   - Очень мало, - отозвалась она почти неузнаваемым голосом. -  Но  это
ничего. Скоро я усну надолго-надолго.
   Слезы приподняли ее морщинистые веки, покатились по щекам. В  комнате
было пасмурно и печально. Здесь тоже пахло болезнью  и  ее  тошнотворной
кухней.
   - Я попросила, чтобы меня навестил священник... Вы не сердитесь?
   Терлинк отрицательно покачал головой и вышел. Это был его дом! Он за-
вернул к себе в кабинет за сигарами и машинально обошел  то  пресловутое
место, которое определял с безошибочной точностью, хотя оно  не  хранило
никаких следов.
   Пасха уже минула. Терлинк носил теперь не выдровую  шапку,  а  черную
шляпу и, когда не было дождя, выходил на улицу в одном пиджаке.
   Он пересек площадь, пробираясь между овощами, птицей и здоровавшимися
с ним женщинами. Перед ним на фоне серого дня высилась башня и  толчками
двигалась по кругу стрелка часов.
   Не его ли была и ратуша?
   Там над камином висел Ван де Влит в своем  карнавальном  наряде.  Там
Терлинка ждали кресло и бумаги, аккуратно разложенные на столе.
   - Господин Кемпенар, попрошу...
   - Добрый день, баас. Госпоже Терлинк лучше?
   Кемпенар почитал своим долгом каждое  утро  скорбным  тоном  осведом-
ляться о здоровье жены бургомистра.
   - Ей все так же плохо, господин Кемпенар. К тому же это вас не  каса-
ется.
   Терлинк взял у секретаря из рук почту, но не затем, чтобы ее просмот-
реть. Напротив, он немного отодвинул свое кресло, пыхнул сигарой,  чтобы
окружить себя дымом, и посмотрел секретарю совета в глаза:
   - Скажите, господин Кемпенар, давно вы были в католическом собрании?
   - Я играл в пьесе, которую давали в прошлое воскресенье.
   - Не прикидывайтесь дурачком, господин Кемпенар. Вы же знаете: я  го-
ворю не о ваших клоунадах. Были вы в собрании в понедельник?
   Секретарь понурился, словно пойманный на месте преступления.
   - Вы оставались внизу, не так ли? Но, похоже, те, кто входит в  Малое
собрание, заседали на втором этаже?
   Точно, как в день, когда обсуждался вопрос о Леонарде ван Хамме. Игра
была все та же. Второсортные члены, вроде Кемпенара и ему подобных, бро-
дили внизу по залу, где с прошлого воскресенья еще стояли неубранные де-
корации и где из экономии  горели  всего  одна-две  лампочки.  Там  пили
скверное, вечно теплое бутылочное пиво и пытались угадать, что  происхо-
дит наверху в гостиных с зелеными бархатными креслами. Оттуда доносились
голоса. В воротах то и дело появлялись  люди,  устремлявшиеся  вверх  по
лестнице.
   - Не стоит смущаться, господин Кемпенар. Сами видите, я в курсе.  Мо-
жете сказать, кто был в Малом собрании?
   - Нотариус Команс. Сенатор Керкхове. Еще господин  Мелебек  с  другим
адвокатом, чья фамилия мне не известна.
   - Кто еще, господин Кемпенар?
   - Больше не помню... Минутку... Нет... Возможно, каноник Вьевиль. Мне
кажется, я заметил его сутану на лестнице.
   - Это все?
   Зачем лгать, если знаешь, что правда все равно выплывет?
   - Присутствовал ли на заседании Леонард ван Хамме?
   - Да, мне об этом говорили.
   - Что вам еще сказали, господин Кемпенар? Разве Леонард теперь  не  в
наилучших отношениях с этими господами?
   - Да, похоже, они ладят.
   - Разве он вчера не заходил в ратушу? И не зашел  в  вашу  канцелярию
поздороваться с вами?
   - Он по-прежнему муниципальный советник,  и  я  не  вправе  запрещать
ему...
   - Что он вам сказал?
   Это был прежний Терлинк, тот, что наводил на всех страх, -  холодный,
невозмутимый, неподатливый, как печной камень.
   - Он говорил со мной о разном...
   - И объявил вам, господин Кемпенар, что не замедлит  сменить  меня  в
этом кресле. Вот что он вам сказал и что вы не осмеливаетесь мне  повто-
рить! А вы ответили тем, что поддакнули ему. Потому  что  вечно  боитесь
потерять свое место, не так ли, господин Кемпенар? У вас  очень  грязная
рубашка, а мне нужно, чтобы мои служащие  выглядели  прилично.  Сделайте
одолжение, меняйте почаще белье, господин Кемпенар. Вы свободны.
   В десять утра он зашел в "Старую каланчу" к Кесу. Там  сидели  только
несколько огородников, которые принесли с собой еду и заказали  лишь  по
большой чашке кофе с молоком.
   Терлинк прошел в глубь зала, за стойку, поближе к бильярду, и Кес со-
образил, что должен последовать за ним.
   - Что они решили? - не садясь, спросил Терлинк вполголоса.
   - Кажется, нотариус Команс ходил за Леонардом. Но тот не хочет больше
выдвигать свою кандидатуру. Команс заверил его, что у вас со дня на день
будут неприятности.
   - Из-за моей дочери?
   - Из-за нее и еще из-за другого. Нотариус взял мать Жефа к себе прис-
лугой. Она по-прежнему пьет, а напившись, болтает всякую  всячину.  -  И
Кес, осторожно осмотревшись, добавил: - Надо бы вам поостеречься, баас.
   - А здесь что говорят?
   Под словом "здесь" подразумевалась кучка завсегдатаев "Старой  калан-
чи", собиравшихся в кафе по вечерам.
   - Эти ждут. Кое-кто уверяет, что коль скоро нотариус Команс опять со-
шелся с Леонардом... Вы хоть не дадите им застать вас врасплох?
   - Налейте мне рюмку можжевеловки, Кес.
   Терлинк ограничился тем, что посмотрел на площадь  сквозь  запотевшее
стекло витрины.
   Его площадь! Его город!
   Затем пошел к себе в гараж, вывел машину и долго крутил заводную руч-
ку, прежде чем мотор заработал.
   Он знал: не надо бы ему ехать.  Не  потому,  что  во  время  завтрака
тет-а-тет со свояченицей Марта с вопросительным  видом  посматривала  на
зятя, словно для того, чтобы успокоить себя.  И  подавно  не  из-за  тех
взглядов, что бросала на него Мария всякий раз, когда что-нибудь подава-
ла к столу.
   Нет, просто на пять часов назначено  заседание  финансовой  комиссии.
Председательствует в ней Команс. В числе вопросов - бюджет  отдела  бла-
готворительности. А он, бургомистр, наверняка не поспеет к сроку.
   Вставая из-за стола, он угадал вопрос, готовый сорваться с губ Марты:
"Едете в Остенде? "
   Он не дал ей задать его, объявив:
   - Я еду в Остенде.
   - В три часа здесь будет доктор Постюмес.
   - Он же не меня лечит, правда?
   В этот день Терлинк почувствовал потребность завернуть к матери. Семь
раз в неделю он проезжал перед низеньким домиком  с  зеленой  деревянной
изгородью по фасаду и всякий раз замечал старушку в белом  чепце  то  за
одним из окон, то в садике, который она обрабатывала своими руками.
   Да, теперь у матери был дом, и точно такая же  изгородь,  и  окна  со
ставнями в два цвета - зеленый и белый, о которых она когда-то мечтала.
   Из-за дождя матери в саду не оказалось. Она чистила картошку и,  под-
няв голову, ограничилась тем, что чуть удивленно проронила:
   - А, это ты!
   Йорис рассеянно поцеловал ее. Он был не  приучен  к  излияниям;  ког-
да-то, еще малышом, он хотел обнять одного - ныне покойного -  из  своих
дядей, но тот оттолкнул его, объявив:
   - Мужчины не обнимаются.
   Сказать матери ничего особенного он не мог.  По  привычке  привез  ей
полдюжины мягких вафель - мать их любила, - но, когда он положил пакет с
ними на покрытый клеенкой стол, мать не обратила на это внимания.
   - Спешишь? - спросила она, заметив, что сын не сел.
   - Нет, не очень.
   - Последнее время ты часто проезжаешь мимо... Правда, что  свояченица
поселилась у тебя? Вы наверняка  здорово  цапаетесь.  Насколько  я  тебя
знаю...
   Время от времени она поглядывала на Йориса  поверх  очков.  Выглядела
она точь-в-точь как добрые старушки на репродукциях. Только  вот  доброй
не была. Во всяком случае снисходительности в  ней  не  было  ни  капли.
Иногда казалось даже, что она ненавидит сына или по меньшей мере  опаса-
ется его.
   - Выходит, скоро твоя бедная жена отойдет?
   Он знал: мать говорит это, чтобы посмотреть, как он  ответит.  И  вот
доказательство: она украдкой глянула на него.
   - У нее рак кишечника.
   - Что ты будешь делать?
   Как будто такие вещи решаются заранее!
   - Выпьешь чашку кофе?
   - Спасибо.
   На стене висел портрет, изображавший Йориса в возрасте лет  пяти-шес-
ти, с серсо в руке, а у стола стоял стул, который всегда был его стулом.
   - Надо бы мне съездить навестить ее, пока это не случилось, да боюсь,
я вас побеспокою.
   - Вы отлично знаете, что ничуть не побеспокоите нас.
   Оба говорили еле слышно. Лгали, не желая лгать, роняли ничего не зна-
чащие фразы, вне всякой связи с тем, что думали.
   - Ты по-прежнему доволен жизнью?
   Возможно, хоть в эти слова она вложила частицу души? Йорису был  ясен
смысл вопроса - он ведь знал свою мать  не  хуже,  чем  она  его:  "Тебе
по-прежнему доставляет удовольствие делать деньги,  быть  могущественным
Йорисом Терлинком, сигарным фабрикантом и бургомистром Верне? Ты уверен,
что ни о чем не жалеешь и что все складывается так, как ты хочешь? "
   Он ответил, наливая себе кофе:
   - Очень доволен.
   Она знала, что он лжет. Но это не имело значения. Между  ними  всегда
так было.
   - Взгляни, есть ли еще сахар в коробке.
   Имелась в виду коробка из-под какао; украшенная картинкой с изображе-
нием Робинзона Крузо; она стояла на камине, еще когда Йорис  был  совсем
маленьким. Он встряхнул ее. В ней оставалось три кусочка и сахарная пуд-
ра.
   - Вести себя надо разумно, верно? - вздохнула старуха, словно он  на-
конец доверился ей. - Не езди слишком быстро. Похоже, вчера у  въезда  в
Де-Панне опять случилась катастрофа.
   Терлинк вел машину ни быстро, ни медленно. Он ехал в Остенде и по ме-
ре того, как приближался к цели, постепенно забывал о том, что  осталось
позади, и думал только о никелированном мотоциклете и вчерашнем офицере.
   В иные дни он не знал, что еще купить. Крупный испанский  виноград  в
конце концов портился в квартире. Шампанское было заготовлено  впрок.  А
что касается конфет и шоколада, то коробки с ними валялись по всей  ком-
нате.
   Терлинк отважно проявил инициативу: зашел к парфюмеру, попросил хоро-
ших духов и удивился, что маленький флакончик стоит двести франков.
   Приехав на набережную, он поискал  глазами  мотоциклет  и  облегченно
вздохнул, не увидев его. Он злился на Яннеке, хотя и несправедливо:  она
же не виновата, если накануне Лину посетил какой-то офицер. Тем не менее
он отомстил хозяйке кафе тем, что не зашел к ней,  а  прямо  поднялся  в
квартиру.
   Элси, открыв дверь, машинально приняла пакет - настолько уже вошло  в
привычку, что Терлинк всегда приходит с одним или несколькими свертками.
   - Никого? - полюбопытствовал он.
   - Только барышня Манола... Вы не испугались дождя? Давайте-ка мне ваш
макинтош.
   На пороге большой комнаты, светлой даже в пасмурные дни, Терлинк вся-
кий раз испытывал все то же смущение, все ту же робость и  с  неизменной
искренностью осведомлялся:
   - Не помешаю?
   На этот раз он был тем более взволнован, что сон его  еще  не  совсем
забылся. Он искал Лину глазами, чтобы вновь и вновь убедиться -  она  не
маленькая девочка, а ее ребенок в колыбели не кукла.
   - Добрый день, господин Йос. Вчера вас не было?
   - Да нет, я был здесь, но не решился подняться к вам. Мне сказали,  у
вас кто-то есть.
   - Это же был мой брат... Садитесь. Что там в пакете, Элси?
   - Духи, сударыня. "Осенний вечер".
   - Что вы делали, когда я приезжал?
   Девушки переглянулись и чуть не прыснули со смеху. Так бывало  часто.
Терлинку часто казалось, что он - взрослый человек, мешающий  детям  иг-
рать и секретничать.
   Секретничали они по любому поводу. Если они смеялись и  он  спрашивал
над чем, они поддразнивали его добрых четверть часа, прежде  чем  просто
сказать правду. Если они шептались, Терлинк чувствовал себя  несчастным,
пока ему не отвечали - правду или нет, не важно, - о каком  секрете  шла
речь.
   Однажды в антверпенском зоологическом саду Йорис видел львят, которых
по какой-то причине отделили от матери. Их было трое. Толстые, с блестя-
щей шерстью, они забирались друг на дружку, хватали один другого  то  за
лапу, то за ухо и потягивались с таким блаженноневинным видом,  что  это
брало умиленных зрителей за душу.
   Вот такими в какой-то мере были и Лина с  Манолой,  так  что  в  доме
только Элси походила на взрослую, но  эту  взрослую  никто  не  принимал
всерьез, и суровость ее приобретала комедийный оттенок.
   А ведь здесь был и настоящий ребенок. Но с ним играли как  с  куклой.
Играли с жизнью! Играли с Терлинком, или, точнее, с г-ном Йосом.
   - Почему вы не хотите мне сказать, что делали?
   - Мы спорили.
   - О чем?
   - Об очень важной вещи.
   - О какой?
   - О вас.
   Здесь все было не так, как всюду. Здесь не придавали значения ни вре-
мени, ни семье, что служит в жизни прочной опорой. Ели где и когда  при-
дется, прямо с подноса, и подносы валялись по всем  углам.  Спали  когда
хотелось, и если у вытянувшейся Манолы задиралось платье так, что  обна-
жалось бедро, это ее ничуть не беспокоило.
   Терлинка прямо-таки подкинуло, когда она впервые объявила при нем:
   - Пойду пописаю.
   Она не закрыла дверь уборной, так что было все слышно.
   - Что же вы говорили обо мне? - настаивал он, не  умея  сравниться  с
ними в легкости общения.
   - Много чего. Манола вам расскажет.
   Он уже был сбит с толку, выглядел несчастным, и они расхохотались.
   - Почему она сразу не говорит?
   - Потому что!
   - Что - потому что?
   - Потому что сейчас она уведет вас к себе. В четыре я жду еще  одного
визита.
   - Чьего?
   - Вы не в меру любопытны, господин Йос. Принесите-ка мне ребенка. Его
пора кормить.
   За муслином занавесок неясно маячили мачты судов на серебристом  фоне
не то моря, не то неба. Ребенок хныкал и замолчал, лишь  когда  уткнулся
носом в материнскую грудь.
   - Ты заберешь господина Йоса, Манола?
   Та неохотно поднялась. Она, как всегда, была в  шелках,  как  всегда,
надушена. Несмотря на пресловутое "пойду пописаю", которого Терлинк  ни-
как не мог забыть, было трудно поверить, что она тоже подчиняется  суро-
вым законам человеческого существования - такой изнеженной  и  необычной
казалась Манола.
   - Вы не боитесь, что мы поедем ко мне вместе, господин Йос? Ваша  ма-
шина у подъезда? Нет? Подгоните ее к дверям, чтобы я не вымокла.
   Терлинк нехотя поднялся и подождал, пока Элси принесет его макинтош.
   Младенец  продолжал  сосать.  Лина  забеспокоилась:   подруга   снова
скользнула к ней в туалетную.
   - Смотри не утащи мою помаду! Каждый раз ты  что-нибудь  да  уносишь.
Да, да, господин Йос. И не делайте, пожалуйста, такое лицо! Что с  вами?
Манолы боитесь?
   Он вышел, пятясь, оказался на лестнице вместе с Манолой и  отправился
за своим автомобилем, а она осталась в подъезде.
   За стеклами кафе Терлинк заметил наблюдавшую за ним Яннеке.  Он  рас-
пахнул дверцу, захлопнул ее, неловко тронул машину с места.
   - Надеюсь, вы знаете, где я живу? Улица Леопольда. Как раз за  плоти-
ной.
   Он нервничал и вел машину плохо.
   - Внимание! Здесь одностороннее движение. Сверните  во  вторую  улицу
слева...
   - Опять ее брат должен прийти? - спросил он, не отводя глаз от мокрой
мостовой впереди.
   Манола не ответила.
   - Теперь направо. Сразу за той вон гостиницей. Второй дом.
   Она уже искала в сумочке ключ. И машинально проронила:
   - Правда, что, пока вы здесь, ваша жена медленно умирает?
   Самое странное заключалось в том, что в ее устах эти слова не прозву-
чали трагически. Там, в Верне, медленно умирает г-жа Терлинк? Что ж, ви-
димо, это совершенно естественно.
 
 
   IV
 
   На лестнице его поразил контраст между темно-красной ковровой  дорож-
кой, сверкающими медными штангами и кремовой белизной стен. Позднее  ему
несомненно вспомнится огромное зеленое растение в  кашпо,  а  также  то,
что, когда они поднялись на второй этаж, на первом настежь  распахнулась
одна из дверей.
   - Ничего, ничего. Это англичанин, - сказала Манола, вставляя  ключ  в
замок.
   - Какой англичанин?
   - Один педераст, снимающий на первом этаже спальню с гостиной... Вхо-
дите. Извините, я на минутку.
   Она исчезла за дверью, несомненно ведущей в ванную, продолжая на  хо-
ду:
   - Не знаю, как другие женщины, но я не  могу  носить  пояс  по  целым
дням.
   Уф! Она вернулась, растирая через платье свои бедра, на которых - это
угадывалось - пояс оставил вмятины, похожие на пчелиные соты.
   - Почему вы не садитесь? Что будете пить?
   Вероятно, в отсутствие Манолы кто-то занимался у нее хозяйством,  по-
тому что к их приходу все было в безупречном порядке. Но при  ее  манере
вести себя хватило нескольких минут, чтобы воссоздать, привычный для нее
беспорядок.
   Однако она отдавала себе в этом отчет и, забывая, что находится у се-
бя, старалась держаться как подобает хозяйке дома:
   - Коньяк? Ликер?
   Терлинку не хотелось ни того ни другого, но он  не  посмел  отклонить
предложение, хотя так и не сел, несколько  оглушенный  шуршащим  вихрем,
каким казалась ему Манола.
   Здесь все было иного пошиба, нежели у Лины. Обстановка  казалась  еще
более разнеживающей: все словно обволакивалось чем-то мягким и утопало в
нем. Самое сильное, правда, сначала еще ничем не обоснованное  впечатле-
ние - просто это было первое, что он увидел, - произвел на Терлинка  ам-
пирный камин из белого мрамора, в котором на медной решетке  с  головами
сфинксов медленным и как бы угодливым пламенем горели настоящие поленья.
   - Садитесь в это кресло... Я подумала, что лучше привести  вас  сюда,
чем говорить при Лине. Не следует все-таки забывать,  что  ей  восемнад-
цать.
   Что она хотела этим сказать? При чем здесь восемнадцать лет Лины? Де-
ло в том, что Маноле недоставало уверенности в госте. Она хмуро  разгля-
дывала Терлинка, который со шляпой на коленях застыл в кресле.
   - Да положите вы вашу шляпу! - потеряла она наконец  терпение.  -  Вы
даже не знаете, на кого сейчас похожи!
   Она тоже этого не знала. Во всяком случае, он не был похож на челове-
ка, с которым легко выйти на известные темы.
   - Можете курить свою сигару. Да, да, я хочу, чтобы вы выкурили  сига-
ру. И я даже возьму за компанию сигарету.
   Все это говорилось, чтобы выиграть время, походить  взад-вперед,  ук-
радкой рассматривая гостя. Такая манера шпионить за ним произвела на Йо-
риса странное действие. Он вдруг подумал, что точно так же на него смот-
рели всегда и все, особенно женщины, и первая - его мать, когда  он  был
еще мальчиком, потом, после его женитьбы - Тереса, затем Мария,  которой
даже в интимные минуты не удавалось быть с ним естественной, еще сегодня
утром - Марта и, говоря по правде, мамаша Яннеке, до сих пор  не  разоб-
равшаяся в нем.
   - Знаете, вы странный тип, - неожиданно перешла в атаку Манола с раз-
вязностью, которая, как ей казалось, все упростит. - Вчера мне много по-
рассказал один хорошо вас знающий человек. Правда ли то, что я сказала о
вашей жене, когда мы приехали?
   - Да, правда.
   - И вы способны спокойно думать, что она может умереть, пока вы нахо-
дитесь здесь? Правда ли также, что у вас тридцатилетняя дочь?
   Чувствуя на себе взгляд Манолы, Терлинк, чтобы скрыть смущение,  отх-
лебнул коньяку.
   - Разумеется, это меня не касается. Это ваше дело.
   Мы беседуем - вот я и сказала... Я хотела поговорить  с  вами  не  об
этом. Меня интересует другое - как вы намерены поступить с Линой.
   Манола облегченно вздохнула. Самое трудное  было  позади,  и  теперь,
сказав главное, она могла перевести дух.
   - Как я намерен поступить?
   - Да. И не прикидывайтесь, что не понимаете, ладно? Не попусту же  вы
ежедневно мотаетесь в Остенде и привозите столько подарков, что  их  де-
вать некуда...
   Йориса шокировала вульгарность, которой он раньше не замечал за Мано-
лой.
   - Вчера, после визита Фердинанда - это брат  Лины,  офицер-летчик  из
Брюсселя, - я посоветовала ей серьезно обдумать положение. Знаете, поче-
му он приезжал?
   Иногда Терлинк спрашивал себя, действительно ли сцена происходит ная-
ву - с такой комичной серьезностью Манола обсуждала эти вопросы. Говоря,
она продолжала наблюдать за ним и даже не давала себе  труда  это  скры-
вать. Наверняка она сказала Лине: "Предоставь действовать мне.  Я-то  уж
разберусь, чего от него ждать! "
   Она старше! Опытней! Она решила быть наставницей  и  покровительницей
юной девушки.
   - Так вот, он привез ей предложение отца... Вы  знаете  Леонарда  ван
Хамме? Ему лучше со мной не встречаться. Ему мало выбросить дочь  с  ре-
бенком на улицу: теперь он хочет сплавить ее куда-нибудь  подальше  -  в
Англию, во Францию. С этим Фердинанд и приехал на мотоциклете из Брюссе-
ля.
   Манола оживилась, приняла свой рассказ близко к сердцу и, подчеркивая
отдельные фразы, дотрагивалась до колена Терлинка.
   - Вам известно хотя бы, сколько досталось Лине от матери?  Ван  Хамме
богаты, так ведь? Однако родители Лины вступили в брак на  условии  раз-
дельного имущества. Деньги Леонарда, вложенные в  дело,  не  переставали
приносить доход. Но ясно также, что он пользовался приданым жены, а  оно
составляло двести тысяч франков. Сегодня он это отрицает. Понимаете?
   Терлинк все, конечно, понимал. И невольно изумлялся,  видя,  как  все
больше горячится Манола.
   - Эти двести тысяч франков были довоенными франками... [7] А  вернуть
он хочет эту сумму в нынешних. Вот в чем штука! Словом, Лина получила за
все про все сто тысяч бумажных франков. Даже меньше - надо ведь  вычесть
пошлины и расходы. Теперь рассчитайте, что остается на ренту. Из расчета
трехпроцентной не выйдет и трех тысяч. Половина того, во что  мне  обхо-
дится квартира. Лина не отдает себе в этом отчета. Проедает основной ка-
питал. Одни только роды встали ей в...
   Самое удивительное: в Маноле чувствовался интерес к цифрам и денежным
вопросам. Она даже забыла закурить новую сигарету и  выпить  свою  рюмку
ликера. Время от времени она продолжала поглаживать себе живот  и  бедра
там, где натер пояс.
   - Старый Леонард сообразил, что дочери не прожить на  такую  малость.
Этим он ее и держит. И вчера Фердинанд приехал с новым предложением. Ес-
ли Лина согласится осесть в Англии или Франции, отец будет давать ей три
тысячи франков в месяц... Как поступили бы вы?
   Она и впрямь призывала его в свидетели? Самым серьезным и почти  дра-
матическим тоном спрашивала, какое решение принял бы  Терлинк  на  месте
девушки!
   - Не знаю, - промямлил он.
   Уже несколько минут Йорис испытывал странное чувство: он, похоже, ут-
ратил способность рассуждать. И не из-за окружающей обстановки или  при-
сутствия Манолы. Тем не менее ему было не по себе как человеку, которому
приходится сидеть не на своем, да вдобавок еще и неудобном месте.
   Ни у Лины, ни в "Монико" он не испытывал ничего подобного.
   Он находился вдали от Верне, вдали от дома. И впервые стыдился  этого
так же, как если бы попал в подозрительное общество.
   Перед ним уже неоднократно вставал образ  свояченицы,  и  ему  стоило
труда прогнать его.
   - Вот почему решать надо серьезно, и мне пришлось поговорить с  вами.
Лина не хотела. Она не понимает, сколько нужно денег, чтобы прожить. А я
ей сказала: раз твой отец хочет назначить тебе содержание, то  лишь  за-
тем, чтобы держать тебя в руках. Вы того же мнения,  верно?  Он  мог  бы
дать Лине определенную сумму, а так - где гарантия, что он будет платить
и дальше? Он всегда сможет диктовать ей условия,  заставить  ее  делать,
что он захочет.
   У Терлинка сделалось, вероятно, странное выражение лица,  потому  что
Манола неожиданно нахмурилась и подозрительно осведомилась:
   - Вас раздражает то, что я говорю?
   Нет, это его не раздражало. Все было бесконечно сложнее. Конечно,  он
предпочел бы, чтобы такого разговора не было. Тем не менее  он  чувство-
вал, что это очень важно, что настала ответственная  минута,  что  потом
уже не будет времени...
   - Послушайте, господин Терлинк...
   Она назвала его не г-ном Йосом, но г-ном Терлинком.
   - Мы ведь разумные люди, не правда ли? Думаю, что мы  можем  говорить
откровенно?
   Он утвердительно кивнул.
   - Что вы намерены делать с Линой?
   Да ничего! Как это ей объяснить? Он никогда ничего не думал делать.
   - Заметьте, я немного удивилась, что вы стали бегать за ней  как  раз
тогда, когда она была в положении...
   Ее взгляд!.. Любой другой на месте Терлинка  несомненно  расхохотался
бы - настолько Манола смахивала на гадалку, пытающуюся проникнуть в мыс-
ли своей клиентки.
   - Почему вы не отвечаете? Что с вами? Похоже, вы рассердились? Не по-
тому ли, что я заговорила с вами о деньгах?
   Вот что ее беспокоило уже несколько минут! Она,  выдала  свою  тайную
мысль: ей надо было знать, не скуп ли случайно Терлинк.
   - Значит, из-за денег? - настойчиво повторила Манола, готовая  преис-
полниться презрением.
   - Клянусь, нет. Просто вы заговорили со мной о вещах, о которых я ни-
когда не думал.
   - Вы никогда не думали стать другом Лины?
   - Другом - да.
   - Вы прекрасно знаете, что я подразумеваю под словом "друг".
   - Нет, об этом я не думал.
   - Неужели вы надеетесь убедить меня в этом? Тогда объясните,  что  вы
задумали.
   - Ничего.
   Манола была сбита с толку, но все еще силилась понять:
   - Но ведь вы приезжаете сюда не из-за меня?
   - Не знаю. Наверно, из-за вас обеих.
   - Что?
   - Ради удовольствия быть с вами и...
   - Что "и"? - переспросила Манола и добавила,  придав  фразе  оскорби-
тельный смысл: - Вы случайно не искали платонической любви? И забили от-
бой, как только я заговорила о будущем Лины?
   У Терлинка внезапно перехватило горло. Он с уверенностью  отдал  себе
отчет в том, что еще способен заплакать, он  смущенно  молчал  и  только
пристально вглядывался в Манолу. А она, стоя у столика и раскуривая  си-
гарету, проронила:
   - Вижу, что хорошо сделала, приведя вас сюда.
   Терлинк, в свой черед, встал. Оба стояли, не зная, что  еще  сказать.
Может, ему взять шляпу и уйти? Но он был не в силах решиться. Нигде  еще
атмосфера не казалась ему такой чужой, и все-таки он не спешил уйти.
   - Что вы делаете? - вдруг удивилась она. - Что с вами?
   Он уселся у самого огня, наклонясь вперед, опершись локтями о  колени
и закрыв лицо руками.
   - Что с вами? - нетерпеливо повторила она.
   Наверно, подумала, что он плачет.
   Терлинк открыл лицо - тусклое, серое, жесткое.
   - Послушайте, Манола...
   Терлинк чуточку задыхался, что случалось с ним редко и пугало его: он
боялся сердечных болезней. Заговорил он настойчивым, но негромким и  как
бы приглушенным тоном, совершенно ему не свойственным:
   - Я готов дать Лине все, что ей будет нужно. Вам следует только  наз-
вать цифру...
   В таком случае, к чему все эти уловки? Манола ничего  не  понимала  и
потому злилась.
   - Коль скоро она поручила вам...
   - Ничего мне она не поручала! Нечего на нее валить!
   Да что с вами сегодня?
   - Ничего... Вы скажете мне, сколько Лине нужно на жизнь...
   - Хотите цифры? Извольте. Мой друг дает мне пять тысяч франков в  ме-
сяц плюс квартира и время от времени туалет или  драгоценность.  Это  не
Эльдорадо, но я не жалуюсь и даже ухитряюсь прикупать несколько акций...
Находите, что это слишком много?
   - Нет. Я думал о другом.
   - О чем же?
   - Не знаю. Вы думаете, Лина согласится стать моей...
   - Почему бы и нет?
   - Она вам это говорила?
   - Так прямо, в лоб, не говорила, но я знаю. Это все-таки  лучше,  чем
вечно зависеть от своего скота папаши, - вот мое мнение.
   В сущности, Манола еще не знала, что ей думать на этот  счет.  Бывали
Минуты, когда ей становилось почти жаль Терлинка, такого большого, кост-
лявого, с бледным строгим лицом, где глаза прятались под густыми  бровя-
ми.
   - Ну хватит! Выпейте-ка еще рюмочку. Я и не представляла себе, что вы
такой...
   Какой "такой"? Он послушно выпил протянутый ему коньяк.
   - Заметьте, я не собираюсь на вас давить. У вас есть время  подумать.
Однако если все это бесперспективно, незачем давать пищу для сплетен.
   - Несомненно.
   Никогда в голове у Терлинка не бывало так пусто. Что он, в конце кон-
цов, потерял в Остенде? Какая муха его укусила? Какому чувству он  пови-
новался?
   Он огляделся вокруг, как лунатик, очнувшийся в незнакомом месте.
   - В сущности, вы сентиментальны.
   Вот уж нисколько! Но это чересчур трудно объяснить. Да и ни к чему.
   - Мой друг - абсолютная ваша противоположность. Его интересует только
любовь. Дай ему волю, он начнет раздеваться еще на лестнице.
   Манола силилась внести в разговор нотку веселья, догадываясь, что  за
словами Йориса стоит еще что-то, но ей не удавалось нащупать его  слабое
место.
   - Фердинанд вернется только на будущей неделе. Лина обещала дать  ему
ответ в четверг. Значит, у нас остается... - И перескочив с одной  мысли
на другую, закончила: - Кстати, вы знаете, что он в  курсе?  Он  спросил
сестру, как вы познакомились, где встретились,  зачем  вы  приезжаете  к
ней...
   - Что она ответила?
   - Что ваш интерес к ребенку вполне естествен: вы были хозяином  Клаа-
са... Надо же было что-то говорить!
   Да, надо...
   Пробило половину пятого. На позолоченных, украшавших камин часах, фи-
гурки которых изображали четыре времени года, раздался один удар.
   В этот час в ратуше Верне собиралась  финансовая  комиссия.  Терлинку
тоже полагалось бы присутствовать. Он знал, что совершает  ошибку,  про-
пуская заседание. Он мог еще поспеть на него - езды было менее получаса.
   - О чем вы думаете? - снова забеспокоилась Манола.
   - Ни о чем. Думаю, что Лина, должно быть, ждет нас.
   - Нет. Я предупредила ее, что сегодня не приведу вас обратно. Понима-
ете, ваше присутствие могло бы стеснить ее.
   Почему внутренним взором Йорис все время  видит  свояченицу,  стоящую
посреди его спальни? Сразу же вслед за ней - освещенный циферблат башен-
ных часов ратуши; запоздавших советников, которые под  дождем  торопливо
пересекают площадь; каменную лестницу с мокрыми следами;  зал  эшевенов,
где происходит заседание; нотариуса Команса  с  подпрыгивающей  походкой
гнома и седой бородой, которую он постоянно поглаживает?..
   - Вы не проголодались? У меня  есть  сухое  печенье  и  шоколад.  Но,
по-моему, вы предпочитаете свою сигару.
   ... Или вдруг такую типичную для остендцев сцену, при которой однажды
присутствовал Терлинк. На дамбу привезли ребенка, никогда  не  видевшего
моря, и чтобы сделать первое впечатление  особенно  памятным,  предвари-
тельно завязали малышу глаза. На  берегу  повязку  неожиданно  сняли,  и
мальчик со страхом уставился в необъятную даль;  ноги  его  подогнулись,
словно из-под них ушла земля, и малыш почувствовал, что его  притягивает
бездна. Наконец, охваченный паникой, он вцепился в ноги отцу, потом  за-
рылся в юбки матери и разрыдался.
   Терлинк, стараясь ни о чем не думать, расхаживал по гостиной  Манолы,
брал в руки безделушки, ставил их на место, а внутренним взором,  словно
в обратную сторону подзорной трубы,  продолжал  видеть  некий  крошечный
мир: свою ратушу, дом, советников, усаживающихся  за  столом  с  зеленой
обивкой, Марту, кладущую грелку в  постель  Тересы,  доктора  Постюмеса,
звонящего в двери, Марию, которая идет ему открывать, вытирая руки о пе-
редник...
   - Да... Нет...
   Однако он все-таки ушел,  потому  что  так  велела  Манола.  Открывая
дверь, она заметила:
   - Держу пари: когда будете спускаться, англичанин  приоткроет  дверь.
Он любопытен, как женщина. Если бы вы только видели молодых людей, кото-
рых он принимает, да послушали их смех!..
   - Что?
   Терлинк не слышал ни слова из сказанного.
   - Завтра приедете? Как всегда к Лине.
   - Завтра - да.
   - До свиданья.
   Дождь перестал. Совсем рядом упрямо катились морские валы, грохот ко-
торых напоминал отдаленную канонаду во время войны.
   Терлинк сел в свою машину, тронул с места, но на выезде из города ос-
тановился перед каким-то кафе: ему хотелось большую кружку  пива.  Потом
он поехал. Опять та же дорога. Дюны, а по ту сторону их - море,  прилив,
судовые огни и мечущийся луч плавучего маяка.
   Проезжая мимо своего дома, Йорис инстинктивно поискал глазами свет на
втором этаже, который никогда там не гас с тех пор, как слегла Тереса. И
как предвидел Терлинк еще в Остенде, Постюмес был там: его спина вырисо-
вывалась на золотом фоне шторы.
   Зал эшевенов был ярко освещен. Было шесть часов.
   Терлинк загнал машину в гараж и неторопливо направился в ратушу.  Уже
в самом низу каменной лестницы он распознал шум, характерный  для  конца
заседания: стук распахнувшейся двери, голоса и шаги советников,  продол-
жающих разговор и задерживающихся чуть ли не  на  каждой  ступеньке.  На
вопрос, который ему задавали, Кемпенар с врожденной  угодливостью  отве-
чал:
   - Нет, еще не прибыл. Терлинк поднимался. Остальные спускались. Лест-
ница с глухими стенами, словно вырубленная в скале, делала поворот. Дос-
тигнув его, бургомистр неизбежно оказался лицом к лицу с советниками.  В
этом не было ничего особенного, и все-таки с обеих сторон произошла  не-
большая заминка. Не потому ли, что Терлинк, взгляд которого приобрел не-
обычную неподвижность, производил сегодня еще более внушительное впечат-
ление, чем всегда? Только что разговор шел о нем, о  его  отсутствии,  о
его все более странном поведении. А он тяжело  поднимался  по  лестнице,
прошел, не поздоровавшись, мимо первых встреченных советников, потом че-
рез всю группу сплошь в черных костюмах, и ему уступали  дорогу.  Вдруг,
когда Терлинку оставалось лишь распахнуть дверь своего кабинета, он  ос-
тановился и обернулся. Кемпенар, стоявший к нему ближе всех, клялся  по-
том, что видел, как у бургомистра дрогнули губы. Да и все почувствовали,
что время на мгновение остановилось, что все как бы повисло в воздухе  и
слова, готовые сорваться с губ, еще можно  задержать.  Все  стоявшие  на
лестнице - кто выше, кто ниже - обернулись. В свете ламп  лица  на  фоне
черных пиджаков казались розовыми. Единственным чисто  белым  мазком  на
этой картине выглядела седая борода г-на Команса. Все ждали. Подле Меле-
бека с его портфелем крупным планом выделялся ван Хамме.
   - Леонард ван Хамме, - голосом судебного пристава отчеканил  Терлинк,
скандируя каждый слог, - я только что купил вашу дочь. На секунду тишина
стала полной - только под каменными сводами еще звучал отголосок послед-
него слова. Потом Леонард ван Хамме рванулся  к  выходу.  Его  удержали.
Поднялся шум. Терлинк не побежал, а невозмутимо вошел к себе в  кабинет,
закрыл за собой дверь, повернул выключатель. Первый свой взгляд он обра-
тил к Ван де Влиту, но тот, казалось, на этот раз ничего  не  понял.  Не
ждал ли Йорис, что в дверь начнут ломиться, а то и высадят ее? Этого  не
произошло. Недолгий гул голосов - и тишина! Не появился даже Кемпенар, и
когда Терлинк, не дозвавшись его, распахнул дверь  секретарской  конуры,
там даже не оказалось ни шляпы, ни макинтоша. Йорис был  спокоен,  очень
спокоен. Правда, несколько опустошен, как после нервного срыва; такой же
бывала Эмилия два-три дня после сильного припадка. Скоро он  расстанется
с Эмилией. В просторном здании ратуши оставались  сейчас  только  он  да
привратник с семейством. Терлинк сам запер  дверь  и  тщательно  погасил
всюду свет. Потом пересек площадь, заметил, что лампа в одном из уличных
фонарей перегорела, и остановился наконец у витрины ван Мелле.  Что  еще
здесь можно найти хорошего? Терлинк просто не представлял себе  этого  -
он ведь каждый день покупал самое лучшее. Почему бы не паштет из гусиной
печенки?.. Кстати, есть и ананас, всего один, такой же, какой  он  купил
Лине... Он взял его. Сегодня  г-жа  ван  Мелле  глядела  на  бургомистра
как-то по-другому, нежели обычно. Что в нем особенного? Или ей уже расс-
казали о случившемся в ратуше?
   - До свиданья, господин Терлинк.
   - До свиданья.  Чуть  дальше,  на  другой  стороне  улицы,  виднелись
большие ворота католического собрания, где на втором этаже  горел  свет.
Йорис с паштетом и ананасом под мышкой проследовал  дальше,  вытащил  из
кармана ключ, вошел в свой дом, остановился в  коридоре,  снял  шляпу  и
дождевик. В доме пахло пореем. Значит, будет луковый суп. Стены, мебель,
воздух - все, вплоть до света и тени, было здесь теплое; казалось, будто
дом купается в прозрачной горячей воде. Терлинк распахнул дверь в столо-
вую и увидел, что дверь в кухню приоткрыта. Мария давно услышала, что он
вернулся. Она вышла ему навстречу, чтобы принять пакеты, шмыгнула  носом
и, как если бы Йорис спросил ее, хотя он и не  раскрыл  рта,  сокрушенно
повела головой.
   - Очень плоха? - выдавил он наконец.
   - Он только что ушел. - "Он" означало отныне "доктор Постюмес". - Се-
годня он сделал два укола. В девять вечера зайдет опять.
   - Она спит?
   Отрицательный жест. Нет! Тереса лежала с открытыми глазами  и  -  это
самое страшное, - кажется, понимала, что происходит с нею и вокруг  нее.
Она тоже наверняка слышала, как вернулся муж. Ждала. Знала, что он ездил
в Остенде.
   На верху лестницы в темноте зашуршало платье. Марта перегнулась через
перила:
   - Вы, Йорис?
   Он хотел подняться, но она спустилась сама.
   - Доктор Постюмес считает, уже недолго. Самое ужасное, что Тереса до-
гадывается. Она попросила кюре соборовать ее. Он скоро придет.
   Да. Ну что ж!
   Да так да.
   Нет так нет.
   Мог ли Терлинк сказать это вслух? Хотя бы  признаться  себе  в  этом?
Разве он чудовище? Грубая скотина?
   Он бесился. Бесился при мысли, что Манола сейчас наверняка у  Лины  и
пересказывает ей их дневной разговор.
   Он бесился при мысли...
   Комната там, на набережной, и беспорядок в ней,  комическая  важность
Элси, виноград на подносе, пустая  бутылка  из-под  шампанского  на  ка-
ком-нибудь неподходящем месте, Лина, вечно улыбающаяся так,  словно  она
не понимает, словно она ничего не поняла в жизни...
   Вот так всю жизнь ему придется...
   -  Кюре!  -   повторил   он   тем   же   тоном,   каким   сказал   бы
"до-ре-ми-фа-соль... "
   Ладно! Надо продолжать.
   - Мария, вы как будто получили паштет и ананас?
   Первым делом - наверх, на третий этаж, харч Эмилии. Она  была  беспо-
койна и взъерошена, как животное, чующее грозу.
   Затем этажом ниже. Тереса!
   Тем хуже для него! Понадобилось мужество, чтобы  распахнуть  дверь  и
встретить взгляд жены, который ждал, впивался в мужа, высматривал в  нем
все чужое и настораживающее, спрашивал, искал, тревожился...
   А тут еще неподвижная, как кариатида, свояченица Марта, уже  склонив-
шая голову, словно над изголовьем покойника!
   - Вернулся, - слабым голосом проронила она.
   А почему бы ему не вернуться? Или она ждала, что он не вернется?
   По обе стороны носа у Тересы пролегли тени. Она уже не могла  повора-
чиваться на бок и была вынуждена - если только не делала это  нарочно  -
держать руки скрещенными, как у покойника.
   - С Эмилией все в порядке?
   Лучше бы уж она молчала, чем говорить таким отрешенным голосом!
   - Ездили в Остенде?
   Она вложила в эти слова столько странной кротости, как если бы хотела
спросить: "Хорошо отдохнул? Доволен? "
   Стоя справа от постели. Марта смотрела на него твердым,  как  приказ,
взглядом.
   - Какая сегодня погода? - спросила Тереса, как будто  это  имело  для
нее какое-то значение.
   Терлинк поймал себя на том, что отзывается в подобающем тоне:
   - Почти весь день шел дождь. А теперь поднялся ветер.
   Было слышно, как Мария накрывает внизу на стол, а на улице  по  брус-
чатке подпрыгивает грузовик и стучат лошадиные копыта, напоминая  шум  в
кузнице.
 
 
   V
 
   На мгновение она как бы превозмогла недуг. Лицо ее  слегка  разглади-
лось, взгляд покинул смутные дали, где обычно  блуждал,  отыскал  Марту,
потом дверь, Тереса прошептала, сделав над собой усилие, чтобы  упредить
новый приступ болей:
   - Послушай, что он делает.
   Она сказала "послушай", а не "посмотри". Это стало уже  почти  ритуа-
лом. Марта, которая только-только села, со вздохом встала. Бесшумно  по-
вернула ручку двери и, чуть наклонясь вперед, замерла возле узкой щелоч-
ки.
   Прошло уже несколько минут, как Терлинк  неторопливым  тяжелым  шагом
поднялся наверх, но женщины так и не услышали, чтобы он вошел к  Эмилии.
К тому же в этот час он вообще не навещал дочь. И с постели, сложив руки
на животе, с лицом, то и дело искажаемым спазмой, Тереса не сводила глаз
с сестры.
   - Я ничего не слышу, вернее, слышу только его дыхание.  Он  стоит  на
площадке. Свет не зажег. На этом беседа прервалась. Говорить стоило  Те-
ресе большого расхода энергии. Да чаще всего ей и не нужны  были  слова:
Марта понимала значение почти каждого ее взгляда.
   Им самим не верилось, что, в общем, только теперь,  на  склоне  дней,
оставаясь вот так, вдвоем в одной комнате, одна - болея, другая - ухажи-
вая за сестрой и дежуря около нее, они узнали друг друга.
   Если не считать самых последних дней, лишь тридцать лет назад, в  ка-
нун свадьбы Тересы, они провели ночь в одной комнате. Марте тогда не бы-
ло и тринадцати. Сестры были, так сказать, чужими друг  другу.  Тридцать
лет они встречались только по торжественным случаям - на свадьбах, похо-
ронах или у ложа болезни.
   Тем не менее Марта была рядом, и с первой же минуты  обеим  казалось,
что они всегда так и жили вместе. Только вот не вообразили ли  они  себя
снова девочками, хотя давно превратились в уродливых старух? Марта  рас-
топила печку, которую пришлось установить в  комнате.  Неторопливо,  без
раздражения приготовила очередной компресс, не брезгуя прикасаться к са-
мым отталкивающим предметам.
   Прошло добрых четверть часа, прежде чем она опять взглянула на сестру
и поняла, что все время думает о человеке, который неподвижно стоит  на-
верху в темном коридоре перед дверью, может быть, открыв  проделанное  в
ней окошко.
   Марте вновь захотелось послушать, но в ту минуту, когда она нажала на
ручку двери, Йорис стал спускаться по лестнице еще более  тяжелым,  мед-
ленным и как бы размеренным шагом, чем когда он шел наверх.
   Он не мог не видеть свет под дверью.  Наверняка  заколебался,  прежде
чем толкнуть ее, и в комнате стало слышно, как он дышит за филенкой.  Но
Тересе было уже не до него. Обернувшись, Марта увидела, что лицо  сестры
осунулось, губы приоткрылись, обнажив бескровные десны, и  она  держится
обеими руками за живот, в который, казалось, вгрызаются сотни хищников.
   Указать на камин, где лежали шприц и ампулы с морфином, - вот все, на
что у нее достало сил в перерыве между двумя приступами.
   Никто не считал ударов, отбиваемых часами на ратуше. Иногда  слышался
перезвон, но на него не обращали внимания, и никто не имел ни  малейшего
представления, который теперь час.
   Йорис спустился на первый этаж и вошел в свой кабинет. Казалось,  что
это произошло уже очень давно, что вокруг ничего не слышно -  ни  шагов,
ни тех легких звуков, которые выдают присутствие человека.
   Тереса, похоже, спала. В комнату вошла Мария: в это время они с  Мар-
той составляли диспозицию на ночь, определяя очередность дежурств, время
капель и уколов. Разложенная раскладушка хранила отпечаток человеческого
тела. Когда у Марты было время, она расстегивала корсаж,  расшнуровывала
корсет, сбрасывала верхнюю юбку и в нижней вытягивалась  на  час-другой,
приподнимаясь на локте, как только до нее  доносился  шорох  со  стороны
постели. Свет она притушила.
   - Уверяю вас, я предпочитаю бодрствовать...
   Сестра уже звала ее взглядом и, хмуря брови от боли, шептала:
   - Пойди посмотри.
   Марта спустилась вниз. Лестница по-прежнему была не освещена, и  сама
не зная почему, Марта не осмелилась зажечь свет. Постучала, вернее,  по-
царапала дверь кабинета, распахнула ее и увидела Терлинка, глядевшего на
нее из своего кресла.
   Казалось, он в жизни не видел ее и не знает, почему она возникла  пе-
ред ним, но это ему явно безразлично.
   - Вот вы где? - бросила она, лишь бы хоть что-то сказать.
   И быстро обвела глазами комнату, где все было в порядке. Да,  она  не
усмотрела ничего необычного. Вернее, не отдала себе отчета  в  том,  что
вызвало у нее непривычное ощущение пустоты,  когда  она  поднималась  по
лестнице. Йорис не курил!
   - Он ничего не делает. Спокойно сидит...
   Мария вздохнула и отправилась к себе наверх спать, предварительно об-
менявшись с Мартой  сокрушенным  взглядом.  Затем  беспредельная  тишина
опять воцарилась вокруг комнаты, где обе сестры, застыв в  ожидании,  не
двигались и не говорили ни слова.
   Вот почему таким неожиданным, даже тревожным показались им  внезапный
скрип ножек кресла, а затем звук шагов, хотя и  знакомых,  стук,  щелчок
выключателя.
   Йорис опять стоял за дверью на лестничной площадке.  Он  поколебался,
потом вошел к себе в спальню и не раздеваясь растянулся на постели.
   - Постарайся немного поспать, - вполголоса посоветовала Марта сестре.
   Марта вздрогнула. Ей почудилось, что она  с  головокружительной  ско-
ростью возвращается откуда-то очень издалека. Резким движением она  села
на своей раскладушке, но услышала только, как сестра вполголоса и, види-
мо, не в первый раз окликает ее:
   - Марта!
   Первым побуждением ее было пойти к камину и  взять  бутылочку  с  ле-
карством. Но глаза Тересы просили вовсе не об этом. Тогда Марта  прислу-
шалась и поняла. В другой  комнате  на  том  же  этаже  Слышались  шаги.
Большие шаги. И размеренные, как ход пущенных часов. Пять шагов к  окну,
остановка, затем пять шагов в противоположном направлении.
   Как давно это тянется? Который теперь чае? Будильник на ночном столи-
ке остановился, стрелки показывают без десяти двенадцать.
   И вот Марта, так же как ее сестра, затаила дыхание.  Открылась  дверь
какой-то комнаты, потом дверь спальни. Марта не успела надеть платье. Ее
зять стоял перед нею полностью одетый, но взъерошенный,  в  расстегнутом
жилете и без галстука.
   В электрическом свете он выглядел особенно усталым и, словно для того
чтобы усугубить это впечатление, подвинул стул, сбросил связывающий  его
костюм и сел в изголовье кровати лицом к жене.
   Ему было безразлично, что здесь присутствует Марта. Он ее  просто  не
видел. Он, конечно, даже не заметил, что,  не  зная,  куда  деться,  она
вновь улеглась на раскладушку и оставила лишь  маленькую  щелочку  между
простынями, чтобы наблюдать за ним.
   Почему Тереса закрыла глаза? Может быть, из желания показать, что она
спит? Или чтобы скрыть от мужа свои мысли? Упершись локтями в колени, он
смотрел на нее, и на лице его читалось не сочувствие, не боль,  а  нечто
вроде тупого и упрямого желания понять, разобраться.
   Рука больной, исхудавшая до того, что под кожей вырисовывалась каждая
косточка, свешивалась на перину, и Терлинк,  долго  колебавшийся,  взять
или нет, медленно протянул толстые пальцы и коснулся ее, но тут  же  от-
дернул не без злости и досады, потому что увидел, как затрепетали мокрые
ресницы Тересы, и перехватил ее взгляд, робко следивший за ним.
   Как это на нее похоже! Даже сейчас она притворялась, будто спит, хотя
шпионила за ним, чтобы вызнать, что он на самом деле делает.
   Самое же неслыханное состояло в том, что она поняла его жест, догада-
лась что муж рассердился, и отлично сообразила - на что. Тогда она  отк-
рыла полные прозрачной влаги глаза. Молча с мольбой посмотрела  на  Тер-
линка. Пошевелила губами, и прошло некоторое время,  прежде  чем  с  них
слетели звуки:
   - Вы очень несчастны, правда?
   Что она имела в виду? Что он несчастен оттого, что она умирает?  Тер-
линк был убежден, что Тереса подумала не это. Мысль ее сводилась к тому,
что он несчастен по другой причине, что это связано с Остенде.
   Но думать о чем-нибудь долго она не могла.  Боль  опять  с  быстротой
завладевала ею, тело ее напряглось, руки впились в раздираемый страдани-
ями живот, рот раскрылся, снова обнажив бескровные десны.
   Терлинк повернулся к Марте, которая привстала, но не подошла к  сест-
ре. Она привыкла к ее приступам. Свояченица знаком дала ему понять,  что
делать ничего нельзя, и он продолжал ждать, набычившись и вперив глаза в
какую-то точку одеяла.
   Так он долго сидел, не отдавая себе отчета, что видит в складках тка-
ни кусок картона и что этот кусок представляет собой  фотографию.  Удив-
ленный Йорис взял ее.
   Это был портрет, сделанный вскоре после их свадьбы, когда они  ездили
в Гент на выставку цветов и, воспользовавшись случаем, завернули  к  фо-
тографу.
   Тереса сидела на стуле в стиле Генриха II,  и  видеть  ее  вот  такой
юной, словно Лина, с ямочками на обеих щеках, как у той,  и  еще  по-де-
вичьи мягким овалом лица, казалось форменной фантастикой.
   Йорис стоял, положив руку на спинку стула. Другую он  уже  сжимал  со
свирепой энергией.
   Терлинк, длинный и тощий, носил в те времена волосы ежиком и квадрат-
ную бородку.
   - Йорис! - позвала его жена.
   Он не сразу посмотрел на нее. Когда он поднял голову, ему почудилось,
что она подалась в его сторону и тянет худые пальцы к его руке.
   Зачем, как только она обрела способность говорить,  ей  потребовалось
бросить:
   - Теперь это скоро кончится.
   Она сказала это так, словно давала обещание. Быть может, несмотря  ни
на что, хотела увидеть его реакцию?
   - Он поел?
   Ответила Мария:
   - Вы же знаете, ему ничто не может помешать есть.
   Терлинк позавтракал. Поднялся к дочери. Он словно  нарочно  вел  себя
так же, как обычно, соблюдал то же расписание, делал те же  движения  и,
казалось, считал и рассчитывал каждый свой шаг.
   Тем не менее впервые в жизни он, пересекая площадь,  вымощенную  бес-
численной мелкой брусчаткой, не заметил, какая стоит погода, и хотя  за-
держался перед стаей голубей, сделал это совершенно бессознательно.
   У себя в кабинете он не поздоровался с Ван де Влитом, даже не подумал
о нем. Однако вытащил мундштук из жилетного кармана, щелкнул футляром  и
позвал:
   - Господин Кемпенар, попрошу вас!
   Секретарь вошел, приблизился к письменному столу с бумагами в  руках,
замер на обычном месте. Подождав с минуту, Терлинк поднял голову и  про-
ронил:
   - Вы что, больше не здороваетесь?
   - Добрый день, господин Терлинк.
   Кемпенар не сказал: "Добрый день, баас" - как делал всегда.  Он  дер-
жался холодно, отстраненно, с решительным видом, и это производило коми-
ческое впечатление, потому что он был рожден для пресмыкательства.
   - Какое у нас число, господин Кемпенар?
   - Двадцать третье.
   - Значит, во второй половине дня заседание городского совета. В кото-
ром часу?
   - В три, господин Терлинк.
   - В приемной кого-нибудь ждет?
   - Никого.
   И это "никого" уже звучало как месть.
   - Вы свободны. Если понадобитесь, я позову.
   Еще никогда Терлинку не доводилось сидеть вот так, без дела, поставив
локти на письменный стол. Он был  удивлен,  заметив  на  столе  пятнышко
солнца, и глазами проводил светоносный мазок вплоть до окна в мелкий пе-
реплет, в рамке которого вырисовывалась площадь.
   Она была пуста. Никогда она не была такой пустой.
   Пуст был кабинет. Пустой казалась вся ратуша,  где  не  слышалось  ни
звука.
   Терлинк забыл положить перед собой свои золотые часы, и  время  пошло
само по себе - девять, половина десятого. Так и  не  начав  работать,  а
лишь одеревенев от сидения, он встал, надел шляпу и вышел.
   На другой стороне площади он увидел окна своего  дома,  где  в  своей
комнате лежала Тереса и Марта беззвучно шмыгала между постелью  и  ками-
ном.
   Полицейский поздоровался с ним, он машинально ответил и пошел на край
города. На щипцах низких домов было написано желтым и  красным:  "Сигары
"Фламандский стяг". Его сигары! С фламандским знаменем и толстяком,  ко-
торый, слегка прищурясь, блаженно курил.
   В день открытия новых помещений фабрики  газеты  писали:  "Впервые  в
Верне цеха и контора спроектированы в соответствии с новейшими принципа-
ми гигиены и желанием сделать жизнь трудящихся более радостной".
   Это была неправда. Терлинк, как всегда, выполнил свой долг. Коль ско-
ро он строил, он делал это согласно кондициям,  считающимся  наилучшими.
Сам он всегда чувствовал себя неуютно в слишком светлой конторе,  вечно,
казалось, пахнущей лаком и краской. Что касается цеха,  где  размещалось
тридцать рабочих, то стены там пестрели  изречениями  и  окружавшими  их
гирляндами: "Порядок - залог экономности. - Потерянное время не вернешь.
- Работать весело - значит работать лучше".
   Терлинк шел. С ним здоровались. Он делал рукой  знак:  "Не  отвлекай-
тесь". Оказавшись у себя  в  кабинете,  никого  не  позвал.  Провел  там
столько же времени, сколько всегда. Отбыл номер - и конец.
   Все, что его окружало, создал он, Йорис Терлинк.
   И новая больница, и бойня, знакомиться с которой приезжали специалис-
ты из Эно и даже из Брабанта. [8]
   Он еще раз глянул на свой письменный стол, и пальцы его дрогнули, по-
тому что от солнечного пятна на него повеяло чем-то далеким - он  увидел
Остенде, дамбу, а если быть совсем уж точным, - песок цвета светлого та-
бака, переливчатое, но  всегда  палевое  море,  пляжные  тенты,  светлые
платья на скамейках, прокатные шезлонги, бегающих детей,  красные  мячи,
подкатывающиеся к ногам...
   Когда он добрался до дому, навстречу ему вышла Мария:
   - Доктор Постюмес наверху.
   И он посмотрел на нее так, словно хотел сказать: "А мне-то что? "
   С врачом он столкнулся на лестнице и почувствовал, что тому не по се-
бе в его присутствии.
   - Не думаю, что вам следует питать особые надежды, господин  Терлинк,
- негромко проронил Постюмес.
   - Я вообще их не питаю, - цинично отпарировал он.
   Терлинк явился не ко времени. После визита доктора  в  комнате  царил
беспорядок, а Марта поддерживала сестру, отправлявшую свои потребности.
   - Прощу прощенья, - буркнул он и вышел.
   Даже на лестничной клетке его преследовал луч  солнца,  которое  было
уже по-летнему теплым.
   - Почему не подаете на стол, Мария? Чего вы ждете?
   - Ничего, баас.
   Пока она прислуживала ему, он исподтишка следил за ней  глазами.  Она
отдала себе в этом отчет и на секунду забеспокоилась, в  порядке  ли  ее
одежда. Но дело было не в этом. Терлинк  просто  хотел  во  всем  разоб-
раться. А Мария вот уже двадцать лет составляла часть его жизни.
   Мебель тоже. Тут были очень старые вещи, попавшие сюда из дома Юстеса
де Бэнста, а не Терлинков - семьи слишком бедной, чтобы  обладать  инте-
ресными безделушками или хотя бы предметами обихода, которые стоило хра-
нить. К тому же мать Йориса была еще жива.
   Он так и не расслышал шагов, а Марта уже была в комнате, облокотилась
о буфет и, вытащив из кармашка на переднике носовой платок, молча запла-
кала.
   Она знала, что зять ждет, но, не в силах говорить, только мотала  го-
ловой и наконец выдохнула:
   - Боюсь возвращаться наверх...
   Это был всего лишь нервный срыв. Марта обрела  обычное  хладнокровие,
вытерла лицо, посмотрелась в зеркало, чтобы удостовериться, не видны  ли
на щеках следы слез. Потом взглянула на зятя, который ел, и  стало  оче-
видным, что она ничего не понимает, как ни пытается понять.
   - Вы не подниметесь взглянуть на нее? Сегодня утром она причастилась.
- Это слово едва не вызвало у нее новые слезы. - Я не могу слишком долго
оставлять ее одну.
   Терлинк доел, сложил салфетку, чуть было не вытащил сигару, но вовре-
мя сообразил, что в комнате больной лучше не курить.
   Входя к жене, он был совершенно холоден, совершенно спокоен. В  поме-
щении навели порядок. Пузырьки, утварь, белье - все  лежало  на  обычных
местах.
   И прежде всего обычным был тревожный взгляд Тересы, тут же  впившийся
в мужа.
   - Вам не слишком больно? - осведомился он.
   - Мне сделали укол посильнее.
   Это было ужасно. Ужасно находиться здесь и, несмотря ни на что,  пос-
кольку как раз наступило время туда ехать, думать об Остенде.  Быть  мо-
жет, причиной тому явилось солнце. Воспоминания Терлинка об Остенде  бы-
ли, несмотря на дожди, воспоминаниями о солнце, особенно о том, как лучи
его играли на муслине занавесей и на золотистой желтизне стен.
   Он не поедет. Это невозможно. И все-таки если бы он захотел...
   Марта тоже без всякой снисходительности изучала его. Он  не  знал  ни
что делать, ни куда деться. Он был слишком громоздок для комнаты. Да это
и не была обычная комната дома. Это была кладовка,  приспособленная  под
больничную палату.
   - Йорис!..
   Он не любил слышать голос Тересы, потому что тот уже почти не походил
на человеческий. Чтобы различать слова, приходилось наклоняться над нею.
   - Похоже, вам собираются причинить неприятности...
   Сурово взглянув на нее, он машинально спросил, словно не понял смысла
сказанного:
   - Кто собирается?
   Она знаком показала, что не в силах больше говорить.
   И Йорис забыв, где находится, повернулся к свояченице:
   - Постюмес вам что-нибудь наговорил?
   - Да нет. Он просто хотел успокоить Тересу.  Сказал  ей,  что  Эмилия
скоро будет в психиатрической лечебнице...
   Не подействовал ли морфий? Больная, вся поникнув, постепенно погружа-
лась в сон, и ноздри ее, по сторонам  которых  легли  глубокие  морщины,
вздрагивали от неровного дыхания.
   - Что вы намерены делать, Йорис? - забеспокоилась Марта: она не могла
заниматься всеми сразу.
   Он не ответил, вышел из комнаты и проследовал к себе.
   Чуть раньше Тереса сказала сестре:
   - Ты должна последить за ним.
   Посмотрев в замочную скважину. Марта увидела, что  Йорис  побрился  и
достает из гардероба свой черный костюм и белый галстук.
   Они ждали. Они не могли поверить, что он не приедет.  Было  солнечно,
воздух нагрелся, окна, выходившие на порт, пришлось открыть, и в кварти-
ру врывался запах смолы и рыбы. Вероятно, слыша, как останавливается ка-
кая-нибудь машина, они вздрагивали. Элси, как всегда, наводила  порядок,
так полностью и не достигая цели.
   Терлинку, стоявшему на пороге своего дома лицом к площади, где  подп-
рыгивали сизые голуби, нужно было только свернуть в проулок справа,  от-
переть гараж, крутануть заводную ручку.
   Обе девушки несомненно удивились бы, увидев его одетым в черное и бе-
лое, как в Новый год или на свадьбу, когда он надевал свой фартук.
   Не сходя с порога, он видел, как люди направляются к ратуше и,  перед
тем как войти, останавливаются на ее ступенях немного покурить и  побол-
тать.
   Сразу за ратушей находится дом, где они жили с женой в  двухкомнатной
квартирке, когда он еще работал у Берты де Гроте.
   Она тоже умерла.
   Он сделал несколько шагов. В горле у него пересохло. Сквозь  занавеси
"Старой каланчи" он убедился, что у Кеса никого  нет,  вошел  и  пересек
весь зал, пол которого был усыпан опилками.
   - Старой можжевеловки, - распорядился Терлинк.
   И взглянув на Кеса, также бывшего городским советником,  увидел,  что
тот уже одет для заседания. Стена, к которой он сидел спиной, отражалась
в зеркале, и заметив что-то ненормальное, Терлинк повернулся со  стопкой
в руке и на секунду замер. Обеих реклам его сигар не было на  месте!  Их
даже не дали себе труда чем-нибудь заменить, и на обоях, расписанных под
утрехтский бархат, еще виднелись два светлых прямоугольника.
   Не моргнув глазом, бургомистр опрокинул рюмку и осведомился:
   - Сколько?
   - Два франка, господин Терлинк.
   Кес тоже назвал его по имени, а не баасом.
   Секретарь в парадном одеянии, с серебряной цепью на груди уже два ра-
за прошел, потрясая колокольчиком по коридорам и залам. Никогда еще отк-
рытию заседания не предшествовали столь долгие приготовления.
   Тридцать шесть кресел в зале были расположены амфитеатром, и мало-по-
малу их красный бархат исчезал под одетыми в черное более или менее  чо-
порными фигурами с бело-розовыми лицами.
   Запоздавшие советники тянулись к дверям. Хотя еще не стемнело, люстры
были зажжены, и люди передвигались в скупом свете, делавшем их  похожими
на ожившие портреты.
   Позади расставленных уступами кресел тянулся барьер, отделявший  офи-
циальных особ от стоявшей публики. Ее, как всегда, составляли одни и  те
же старики, пенсионеры, любопытные, которые уже добрый  час  как  заняли
свои места, готовые терпеливо ждать сколько ни придется.
   В стороне за маленьким столом, покрытым зеленым сукном, сидел  Кемпе-
нар. Колокольчик, перемещаясь по всей ратуше, прозвонил в последний раз,
люди откашлялись, двери закрылись. Терлинк, ни с кем не здороваясь,  вы-
шел из кабинета и сел на свое место среди эшевенов.
   - Господа, объявляю заседание открытым.
   Присутствующие еще не устроились окончательно.
   Потребовалось несколько минут на то, чтобы каждый выбрал позу поудоб-
ней. Пурпурные бархатные занавеси,  пропускали  закатное  солнце  только
сквозь щели между ними, и люстры в этом обманчивом свете казались  туск-
лыми ночниками.
   Вид у г-на Команса был торжественный. Он  стоял  за  председательским
столом, но казался сидящим - настолько он был малого роста. Он поочеред-
но поглядывал на каждого вокруг, ожидая, когда стихнет кашель, а  заодно
и более раздражающий звук - шарканье ног по паркету.
   - Господа, прежде чем перейти к повестке дня, я как председатель это-
го собрания почитаю своим долгом...
   Двери подрагивали: они не закрывались наглухо, а толпящиеся  за  ними
служащие, равно как люди, явно не желавшие занять место в рядах публики,
пытались видеть и слышать, что происходит в зале.
   Голос г-на Команса резонировал. Акустика зала заседаний  была  такой,
что каждое слово приобретало торжественное звучание.
   - Как почти всем известно, наша ратуша стала вчера местом  инцидента,
какого она, смею утверждать, не знавала за все века  своего  существова-
ния.
   Головы опускались и поднимались в знак одобрения. Раздалось несколько
негромких голосов:
   - Правильно!
   - С другой стороны, к лицу, от коего зависят  судьбы  нашего  города,
правосудие проявляет с сегодняшнего утра интерес, о котором я не  вправе
здесь распространяться...
   Теперь головы завертелись справа налево и слева направо, в зависимос-
ти от места сидящего, потому что каждый ощутил потребность взглянуть  на
Терлинка.
   - В любых других условиях я первым потребовал бы  отчета  от  первого
должностного лица в Верне. Таким образом, обсуждение, которое состоялось
бы...
   В эту минуту все увидели, насколько взволнован  нотариус  Команс.  Он
тщетно поискал слова, чтобы закончить фразу, потом махнул рукой,  словно
отказываясь от своей попытки:
   - Короче... Короче, говорю я, вам известно также, что  горестные  се-
мейные обстоятельства, перед которыми мы склоняем головы,  не  позволяют
нам усугублять положение человека, уже испытавшего удар судьбы. Вот  по-
чему, господа и дорогие коллеги, я обращаюсь к  бургомистру  Терлинку  и
спрашиваю его, не находит ли он более достойным - как его самого, так  и
города Верне, - незамедлительно направить королю свою отставку...
   Солнце освещало теперь лишь малую часть площади. Служанка Кеса, взоб-
равшись на стремянку, мыла зеркальное окно заведения.
   В зале совета видны были уже только  люстры,  струившие  приглушенный
свет на черные костюмы, лица, усы и бороды, зеленый  стол  Кемпенара  и,
наконец, на вставшего с места Йориса Терлинка.
   Вдруг маленький нотариус Команс сел так неожиданно, словно резко кач-
нулось коромысло весов. Двери задрожали. Петли скрипнули.
   - Господа...
   Однако коромысло снова качнулось, но уже в другую сторону - это  бур-
гомистр, встав, поочередно рассматривал советников, и они, один за  дру-
гим, испытывали потребность отвести глаза.
   - Господа, покорнейше прошу председателя городского совета соблагово-
лить перейти к повестке дня.
   Последнее слово прозвучало в полной тишине,  в  почти  нечеловеческой
неподвижности. Потом ноги задвигались, подметки шаркнули о паркет,  и  в
задних рядах послышался ропот.
   - Господа! - воскликнул председатель Команс.
   И тут совету пришлось стать  свидетелем  уникального,  подлинно  уни-
кального события в истории ратуши города Верне. Йорис Терлинк снова сел.
Быть может, он не сознавал, что делает? Из жилетного кармашка он вытащил
футляр с янтарным мундштуком.
   Затем, хотя на собрании строжайше возбранялось курить, выбрал сигару,
откусил зубами кончик, чиркнул спичкой.
   - Господа, потише, пожалуйста! Итак, совет переходит к повестке  дня.
Первым вопросом стоит...
   Кемпенар, не ожидавший такого поворота, лихорадочно  перелистал  тща-
тельно подготовленные папки, нашел какую-то страницу, встал,  сообразил,
что взял не тот документ и вновь перерыл свои бумаги.
   - "Просьба о субсидии на... "
   Сигара Терлинка всех загипнотизировала.
 
 
   VI
 
   - "Инициативная группа Де-Панне, Коксейде и  СинтИдесбалда,  принимая
во внимание, что город Верне в силу своего географического положения по-
лучает непосредственную выгоду от наплыва иностранцев на пляжи  вышеупо-
мянутых городов, и учитывая, с другой стороны, что нынешний момент  бла-
гоприятен для... "
   Кемпенар поднял голову, констатировал, что все смотрят на одну  и  ту
же дверь, и сам посмотрел на нее. Но было уже слишком поздно. Лишь  нем-
ногие разглядели черный мундир, галуны и серебряный аксельбант жандарма,
препирающегося с приставом. Теперь дверь снова закрылась, восстановилось
спокойствие, и пристав, лавируя между рядами, пробирался к  Йорису  Тер-
линку, чтобы вручить ему письмо.
   - "... что момент благоприятен для... "
   Секретарь никак не мог найти нужную строку и чувствовал, что его ник-
то не слушает. Ему, как и всем,  хотелось  понаблюдать,  как  бургомистр
распечатывает и читает письмо.
   - "... благоприятен для..." Ага!.. "... усиления пропаганды, в  част-
ности за рубежом, в странах с устойчивой валютой,  просит  муниципалитет
Берне выдать ему в порядке исключения субсидию в  двадцать  тысяч  фран-
ков".
   Кемпенар добросовестно поднял уже опущенный им лист и подтвердил:
   - Да. Точно двадцать тысяч.
   Терлинк, положив письмо перед собой, скрестив руки на груди  и  зажав
янтарный мундштук в зубах, был самым неподвижным и невозмутимым из  всех
собравшихся.
   Он знал, что все, кто следит за ним из рядов полукруглого амфитеатра,
более или менее представляют себе содержание письма, и  понимал  наконец
угрожающие слова председателя Команса.
   "Господин бургомистр,
   Поскольку сегодня утром мои попытки связаться с вами по телефону ока-
зались безуспешны, считаю долгом своим уведомить, что мною получено про-
шение начать против вас судебное расследование. После ряда анонимных пи-
сем ко мне поступило обращение за подписью многих граждан вашего  города
относительно особого положения одного из членов вашей семьи и его образа
жизни в вашем доме.
   Мне  известно,  что  состояние  здоровья  г-жи  Терлинк  внушает  вам
сильнейшую тревогу, и я повременю несколько дней, прежде  чем  допросить
вас по вышеупомянутому вопросу.
   Благоволите, господин бургомистр, принять мой самый искренний привет.
   Тон, королевский прокурор".
   Терлинк еще не бросил им вызов. Он стоял, благонравно  глядя  во  все
глаза на Кемпенара, и любой поклялся бы, что  бургомистр,  как  все  ос-
тальные, просто присутствует на очередном заседании.
   Он сел, и Команс поднялся. И тот и другой сделали это торопливо, мас-
кируя спешкой овладевшее ими чувство неловкости.
   - Кто хочет высказаться о субсидии инициативной группе?
   Терлинк заботливо положил сигару на закраину откидного щитка  и  под-
нялся с такой медлительностью, словно поочередно приводил в движение все
шарниры своего крупного тела.
   - Слово господину бургомистру.
   - Господа, помнится, четыре года назад я совершил свой  первый  полет
на аэроплане, прибывшем в Верне, дабы устроить желающим воздушное креще-
ние. Ваш почтенный председатель господин Команс летал вместе со мной  и,
если не ошибаюсь, забыл уплатить за место.
   Никто не засмеялся. Никто пока ничего не понимал. И  Терлинк  еще  не
пустил в ход всю силу своего голоса, которому  обычно  отвечало  звонкое
эхо от всех стен полукруглого зала. Он вроде как подыскивал слова,  под-
бирался к теме.
   До сих пор он стоял, уставившись в паркет под ногами, и только теперь
начал постепенно поднимать голову.
   - Когда я очутился в воздухе, моим  глазам  предстали  башня  ратуши,
церковь Святой Валбюрги и другие колокольни, тесно окружившие нашу  пло-
щадь.
   Никогда в жизни он не был так безмятежен, так трезв умом. С ним  про-
исходило даже нечто более необыкновенное. Он видел всех своих  коллег  в
черном, видел их розовые лица в бледном свете люстр, изучал каждое  поо-
чередно и, продолжая говорить, успевал думать, вспоминать  то  или  иное
событие.
   Он видел не только их, но и себя. Терлинк словно наблюдал себя  отку-
да-то со стороны: очень рослый, очень широкий, очень прямой и - он  знал
это - настолько бледный, что его застывшие черты пугали присутствующих.
   Он бил голосом в стены, и голос отскакивал обратно; Терлинк ждал, по-
ка отзвучит эхо, и продолжал. А двери подрагивали, потому что люди в ко-
ридоре теснились все плотнее, силясь разглядеть бургомистра сквозь узкие
щели.
   - Я видел также вокруг этих памятников, вокруг того, что  мы  именуем
городом, низкие одноэтажные домишки, доныне кое-где покрытые  позеленев-
шей соломой, и вокруг каждого из этих домишек - клочок вспаханной земли,
луг, заботливо поддерживаемые ирригационные каналы. Дальше в дюнах попа-
дались иные здания, с причудливыми красными кровлями,  виллы,  курортные
псевдогорода, которые летом наполняются приезжими и слишком широкие ули-
цы которых пусты зимой, как заброшенные каналы. В эту минуту, господа, я
понял душу Верне...
   Неправда! Он понял ее только сейчас. Зато понял до конца. Он  смотрел
на коллег, один за другим опускавших глаза.
   - Я понял, что в этом куске провинции, отвоеванным нашими предками  у
моря, подлинно важны и должны приниматься в расчет только эти домишки за
зелеными изгородями да эти мужчины с женщинами в белых  чепцах,  которые
круглый год гнут спину над клочком земли.
   Я понял, что город со своей ратушей  и  церквями  представляет  собой
лишь сборный пункт. Я уразумел наконец, что наш субботний базар,  конная
и скотная ярмарки суть более величественные торжества, чем даже праздник
Тела Господня...
   В зале зашевелились, кое-кто закашлялся. Терлинк  выждал.  Времени  у
него хватало. Это был его день, который никто не мог у него отнять.
   Он ощущал себя бесконечно большим, нежели все, кто присутствует в за-
ле, нежели то, чем был до сих пор он сам!
   Он мог бы теперь с невероятной отчетливостью показать свою  подлинную
жизнь, какой она наконец раскрылась  ему  от  домика  в  Коксейде,  этой
только что им описанной хижины с соломенной крышей и зеленой  изгородью,
вплоть до настоящей минуты, включая двухкомнатную квартирку в первые го-
ды брака и табачно-сигарный магазин Берты де Гроте.
   - Но поскольку кое-кто из вас, я сказал бы даже - большинство,  зара-
ботал немалые суммы на спекуляциях с прибрежными участками,  вы  забыли,
господа, чем оправдано существование нашего города.
   Сегодня вы хотите сделать из него нечто вроде столицы  псевдогородов,
где живут лишь два летних месяца, но получают большие прибыли.
   И вы не думаете, что всякий раз, когда на дюнах вырастает новая вилла
или гостиница, один мужчина или одна женщина по  необходимости  покидают
один из домишек, вросших в поля, и уходят жить на  чужбину,  меняя  свой
наряд на мундир или становясь лакеями и служанками у чужих людей.
   Эти изгнанники, не правда ли, тоже познают вкус  больших  заработков,
научатся иностранным языкам и новым манерам. Но неужели вы думаете,  что
они когда-нибудь вернутся к родным полям?
   Неужели вы не способны представить себе, что однажды  в  какую-нибудь
субботу не окажется никого, кто доставит на нашу главную  площадь  яйца,
птицу, овощи, и мы не услышим больше, как стучат по брусчатке наших улиц
копыта мощных сельских першеронов?
   Перед Терлинком от столбика непорочного сигарного  пепла  поднималась
тонкая струйка голубого дыма.
   Терлинк не торопился: как только голос его смолкнет, все кончится. Он
не говорил тех слов, какие хотел сказать, в какие облекались его  мысли.
Это у него не получилось бы, и к тому же выразить он  стремился  не  эти
мысли.
   Об аэроплане и пейзаже, который открылся ему в день, когда он, Йорис,
поднялся в воздух, он упомянул, может быть, случайно, просто чтобы взять
разгон. Но это упоминание хорошо соответствовало сейчас тому, как он ви-
дел в эту минуту людей и вещи - нет, не только людей и вещи, но прошлое,
настоящее, будущее.
   Все до последнего, кто был в зале, услышали, как голос его  задрожал,
но так и не смогли ничего понять. Разве что  встревожились,  потому  что
речь его не походила на ту, какую они ждали.
   Он видел бесконечную вереницу грузовиков с зерном в мешках и монумен-
тальные возы соломы, блеющих овец и телеги с крестьянами в черном,  сте-
кающиеся в город; видел человеческие жизни в их  постоянном  движении  -
мальчиков, покидающих хижины и становящихся  молодыми  людьми,  взрослых
мужчин, девочек, начинающих делать себе прическу и удлинять юбки, то ра-
достные, то мрачные крестные ходы, вливающиеся в церкви и  выходящие  из
них под равномерный гул колоколов.
   - Сюда, в эту ратушу, господа, должны вести...
   Казалось, он ищет кого-то глазами. Он действительно искал Ван де Вли-
та, оставшегося в своей раме над камином.
   - Она всего лишь сборный пункт для сотен и тысяч этих хижин, и  день,
когда вы, на свое несчастье, забудете об этом...
   Почему нельзя материализовать видения, показать им все, что он видит,
включая г-жу Терлинк в постели,  Марту,  шныряющую  в  шлепанцах  вокруг
сестры, и там, в Остенде, в самом конце насыпной прибрежной дороги, ком-
нату, где Лина, Манола и Элси... Он не закончил фразу,  и  кое-кто  вос-
пользовался этим, чтобы переменить позу  -  расставить  скрещенные  ноги
или, наоборот, скрестить их. Все тоже знали, что это его последняя речь,
и с оттенком неловкости или сострадания вежливо ждали.
   - Быть может, те, кто строил города, не отдавали себе отчета  в  этой
чудесной гармонии. Точно так же и человек, по мере того как  развертыва-
ется его жизнь, сознает, что стремится к...
   Терлинк заметил, что кто-то в первом ряду не слушает и читает лежащий
перед ним рекламный каталог. Двери больше не вздрагивали: тем, кто  тол-
пился за ними, несомненно становилось скучно. Какой-то маленький  стари-
чок зашелся в кашле, который никак не мог унять, и  люди  оборачивались,
чтобы посмотреть на него. И тут наступило молчание,  такое  долгое,  что
каждый спросил себя, что сейчас произойдет.
   Терлинк хотел бы столько сказать... Это был уникальный  шанс  собрать
воедино все, что он знал, чему научился, что  наконец  понял,  все,  что
чувствовал сейчас с такой остротой, от которой в груди у него словно ки-
пело. Он подавленно потупился, заметил свою все  еще  дымящуюся  сигару,
схватил ее и притушил о закраину откидного щитка.
   - Господа, я против выделения кредитов инициативной группе и в случае
иного решения отказываюсь нести ответственность за судьбы нашего города.
   Вот! Он сбросил-таки с себя груз! И сел, равнодушный отныне  к  тому,
что подумают и предпримут члены совета.
   - Господа, если никто не просит слова, я ставлю на голосование  пред-
ложение финансовой комиссии. Сначала голосуем открыто. Кто против  выде-
ления кредитов, поднимите руку.
   Терлинк улыбнулся, чего с ним уже давно не  случалось;  в  зале  при-
сутствовали и такие, кто ничего толком не понял и,  не  зная,  поднимать
руку или нет, ограничился невразумительным жестом.
   - Повторяю: кто против выделения кредитов, то  есть  разделяет  точку
зрения бургомистра Терлинка, поднимите руку.
   В глубине зала поднялось несколько рук, но один из тех, кто  проголо-
совал тем самым против, покраснел как рак,  заметив,  что  все  на  него
смотрят.
   - Кто за?.. Господа, предложение финансовой комиссии принято.
   Г-н Команс повернулся к Терлинку, советники встали, и  среди  публики
за барьером поднялся негромкий гомон.
   - Итак, я незамедлительно направлю королю прошение об отставке.
   По чистой случайности как раз в этот момент Терлинк повернулся к уто-
пающему в своем кресле Леонарду ван Хамме, и тот почувствовал  себя  так
неловко под взглядом Йориса, что заговорил о чем-то  с  соседом.  Улыбка
по-прежнему играла на бескровных, прикрытых рыжими усами губах Терлинка.
Чтобы внести хоть какой-то порядок в воцарившийся хаос, г-н Команс  пос-
тучал по столу ножом для бумаг и фальцетом крикнул:
   - Господа, заседание переносится.
   Раздался характерный щелчок футляра, в котором Йорис носил  свой  ян-
тарный мундштук. Терлинк чуть не забыл на откидном щитке письмо прокуро-
ра, вынужден был вернуться за ним, и все уступали ему дорогу. То же про-
должали делать и тогда, когда он снова направился к двери, которую  рас-
пахнул перед ним секретарь. Он шел медленно, как во время крестного хода
и, сам не понимая почему, испытывал чувство триумфа. В  коридоре  увидел
лицо Марии, но, не обратив на нее внимания, направился к себе в кабинет.
   - Баас, идите скорее домой...
   Он уже взялся за бронзовую дверную  ручку.  Ему  хотелось  распахнуть
дверь, попрощаться с Ван де Влитом.
   - Хозяйка помирает.
   Стоявшие рядом расслышали слова Марии. Их проводили глазами до  лест-
ницы. Терлинк с непокрытой головой молча следовал за служанкой.
   - Я вас уже больше пяти минут жду! Нам бы только не опоздать.
   Сотрясаемая сухими рыданиями, Мария шла как бы толчками. Тем временем
зажглись фонари, во всех домах осветились окна.
   Мария, уходя, не дала себе  труда  запереть  входную  дверь.  Терлинк
проследовал через коридор, неторопливо поднялся по  лестнице;  взгляд  у
него был рассеянный, потому что он думал слишком о многом сразу.
   Он распахнул дверь и рухнул в густую тишину. Люди стояли, словно увя-
зая в скудном свете, который кое-где сливался с тенью.  Марта  с  сухими
глазами, но покрасневшим носом жалась  к  кровати.  Понурившийся  доктор
Постюмес прислонился к камину. А у окна, выпрямившись, застыли две  ста-
рухи, которые неизменно оказывались у смертного ложа каждого покойника в
городе, почему их и называли погребалыцицами. Позвала ли их  Мария?  Или
они воспользовались тем, что дом был открыт? Обе плакали, держа в  руках
носовые платки. Они уже надели траур!
   Пока Терлинк, остановившись посреди комнаты, раздумывал, что ему  де-
лать дальше, одна из них пошла и закрыла дверь.
   - Тереса! - тихонько окликнула Марта, склоняясь над сестрой. -  Тере-
са, вот твой муж. Это Йорис. Ты меня слышишь, да?
   Глаза у Тересы были закрыты, в лице ни кровинки, а по  сторонам  носа
пролегли тени, такие густые, что казались грязью.
   Тереса еще дышала. Это было заметно, это чувствовалось, и присутству-
ющие невольно участвовали в ее усилиях, не отводя глаз от  слегка  взды-
мавшейся простыни и боясь, что она вот-вот перестанет колыхаться.
   - Тереса! Твой муж...
   Она знаком подозвала к себе Терлинка, и тот машинально повиновался.
   Он понял также, что должен нагнуться, хотя так и не сообразил  зачем.
Его злило присутствие посторонних за спиной, и он чуть было не  обернул-
ся, чтобы сказать им это.
   Но не успел. Веки жены дрогнули и несколько раз  приоткрылись.  Побе-
левшие губы тоже содрогнулись, чуть-чуть обнажив зубы, которые  произво-
дили теперь впечатление не настоящих, а фарфоровых.
   Он почувствовал, что держит в руке руку жены. Тереса не  могла  гово-
рить и лишь смотрела на него, напрягаясь всем существом, чтобы вложить в
свой взгляд некий вопрос.
   На секунду почудилось, что она вот-вот заплачет. Что-то  прошло,  как
ветерок по воде, по ее лицу, которое слегка исказилось, а затем застыло,
хотя веки незрячих уже глаз так и остались открытыми.
   Он не сразу решился отойти в сторону, и никто не осмелился побеспоко-
ить его. Он понял, понял значение взгляда! Разве всю свою  жизнь  он  не
видел, как окружающие его обменивались такими же взглядами? Разве  не  с
помощью этой уловки они говорили друг другу то, что имели сказать?
   Тереса задавала ему вопрос. Простой и банальный. Остался ли он бурго-
мистром или его свалили?
   Терлинк не сомневался, что она имела в виду именно это. Он готов  был
поклясться, что она только и ждала ответа, чтобы умереть, что она  дожи-
далась конца заседания, как дожидались его другие в "Старой каланче" или
на главной площади.
   Она знала, что...
   - Отойдемте, Йорис.
   Он дал отвести себя от кровати и увидел, как доктор Постюмес склонил-
ся над мертвой.
   Терлинк не плакал. Не испытывал никакого желания это делать.  Заколе-
бался было, но ненадолго. Услышав хриплые рыдания Марии за дверью, подо-
шел к двум старухам в трауре и невозмутимо объявил:
   - А вас прошу уйти.
   Вмешалась Марта:
   - Но, Йорис, они нужны мне, чтобы...
   Докончить фразу она не отважилась.
   - Господин Терлинк! - запротестовала одна из них.
   - Нет здесь господина Терлинка! Живо вон!
   Он распахнул перед ними дверь и повернулся к врачу:
   - Вы тоже, господин Постюмес.
   - Я закончил и ухожу. Хотел бы, однако, принести вам прежде...
   - Вы принесете мне счет с указанием вашего гонорара, и  этого  доста-
точно.
   Неужели Марта и Мария не понимают, как ему не  терпится  оказаться  у
себя дома, раз и навсегда закрыв двери для всех чужих;  неужели  они  не
понимают, что эта потребность проистекает из того же принципа, что и его
речь днем, когда он набросал панораму и колоколен, и ратушной башни пос-
реди низких домов и полей, из того же принципа, что вся его жизнь, неже-
лание поместить дочь в лечебницу, отказ признать ребенка Марии и  давать
ему деньги?
   Любопытно все-таки: он угадывал смысл взглядов Марты,  как  раньше  -
смысл взглядов жены. Это были те же самые взгляды. Она боязливо  следила
за ним, напуганная его спокойствием.
   - Что вы собираетесь делать?
   Проще говоря, что он считает своим долгом делать.
   - Скажите Марии, пусть сходит предупредит обойщика. Он наверняка  уже
вернулся из ратуши.
   - Вы не находите, Йорис, что с этим можно повременить до завтра?
   - Нет.
   Тересе не место в этой комнате, куда она попала лишь по  случайности.
Она не должна оставаться среди пузырьков, белья, всего, что напоминает о
болезни. Да и сам Терлинк не хотел здесь оставаться.
   - Обойщику надо объяснить, чтобы он устроил все в моем кабинете.  Ме-
бель можно сложить в столовой.
   Марте, отправившейся отдавать распоряжения,  пришлось  оставить  зятя
одного. Когда она вернулась, глаза у него были  по-прежнему  сухи,  лицо
неподвижно, но веки у покойницы закрыты.
   - В шкафу на площадке вы найдете нижнюю рубашку с кружевами,  которую
она надевала на крестины.
   Имелись в виду крестины Эмилии. Терлинк не забывал ни одной детали.
   - Она на верхней полке, в папиросной бумаге.
   И заметив, что волосы Тересы словно  поредели  еще  больше  после  ее
смерти, он добавил:
   - Там есть и чепец. Только не знаю, куда она его засунула.
   Она снял белый галстук и пристежной воротничок,  сменил  лакированные
ботинки на шлепанцы. Вернувшись, машинально раскурил сигару, но на поро-
ге заколебался и потушил ее.
   - Вы не можете делать это сами, Йорис.
   - Почему?
   - Если не хотите посторонних, оставьте на минуту нас с Марией. Уйдите
к себе в кабинет. Я вас позову.
   Терлинк даже не пожал плечами. Он сам обнажил исхудавшее тело жены  и
распорядился:
   - Велите принести горячей воды.
   Марта повиновалась. Она шмыгала по дому, силясь не шуметь и  вздраги-
вая, если дверь случайно ударяла о  притолоку.  Только  Терлинк  говорил
нормальным голосом и ходил не на цыпочках.
   - Мария вернулась?
   - Да. Обойщик внизу. Он говорит...
   Терлинк не пожелал знать, что говорит обойщик.
   - Я сам с ним условлюсь.
   Обойщик был еще в черном костюме, который надел на заседание  совета.
Он не знал, как держаться. Заранее подготовил подобающие слова:
   - Прошу верить, господин Терлинк, что несмотря на...
   - Прежде всего ступайте и поживее  переоденьтесь,  господин  Стевенс.
Потом возвращайтесь со своим помощником и немедленно переоборудуйте  эту
комнату: в ней мы поставим гроб.
   - Устроит ли вас, если завтра с самого утра...
   - Я сказал  -  немедленно,  господин  Стевенс.  Завтра  утром  только
обобьете черным входную дверь.
   Когда обойщик ушел, Терлинк распахнул двери кабинета  и  столовой,  и
стало слышно, как он в одиночку перетаскивает мебель.
   Много позже он вошел в кухню. Пиджака на нем не было, и на лбу у него
блестели капли пота.
   - Мария, вы подумали об обеде для Эмилии?
   Ему показалось, что Марию прямо-таки подбросило от ужаса, но он отло-
жил на потом выяснение вопроса - почему.
   - Нет, баас, но в ящичке за окном кое-что осталось. Можно будет...
   - Который час?
   - Семь.
   - Бегите к ван Мелле. Там еще открыто. Возьмите котлету из вырезки...
   На лестнице от столкнулся со свояченицей. Все прошло так  же,  как  с
Марией, разве что Марту подбросило не так сильно.
   - Что вы собираетесь делать?
   - Спустить вниз кровать.
   - Вы полагаете, что обязательно должны это делать в одиночку?
   Она помогла ему. Это была кровать из большой спальни, та, на  которой
всегда спала Тереса. Стойки перетащил Терлинк. Матрас он перенес  вместе
с Мартой.
   - Вы знаете, где лежат простыни?
   Вернулась Мария, и Терлинк, дождавшись, пока она при нем зажарит кот-
лету, отнес, как обычно, еду Эмилии, которая совершенно одурела от шума,
поднявшегося в доме. Она так перепугалась, что долго не подпускала к се-
бе отца. Он поставил поднос на ночной столик и, пятясь, вышел, чтобы  не
напугать ее еще больше.
   - Кто обеспечивает свечи? - спросил он Стевенса, только что появивше-
гося в сопровождении угловатого парня.
   - Обычно сам клиент.
   - Мария, сбегайте к причетнику Святой Валбюрги. Возьмите у него  све-
чей...
   Мария еще не успела даже присесть.
   - Сдается, я живу в сумасшедшем доме! - всхлипнула  она,  выскочив  в
коридор. - Посылать за свечами в такой час!
   И она вернулась, чтобы с плачем осведомиться:
   - Брать желтые или белые?
   - Йорис! - с упреком проронила Марта.
   - Предпочитаете, чтобы это сделали чужие?
   Она боялась поднять на зятя глаза. Он сам обмыл покойницу, подняв те-
ло, направился с ним к двери и пошел по лестнице, стараясь не задеть но-
шей о стены.
   Он подумал обо всем.
   - Принесите гребенку.
   Непокорные волосы Тересы выбились из-под  чепца,  так  что  казалось,
будто они свисают.
   - Йорис!
   Можно было подумать, что Марта  боится  зятя,  его  спокойствия,  его
хладнокровия. Он не забывал даже такие мелочи,  о  которых  не  вспомнил
никто.
   - У нес есть еще один оловянный канделябр, он должен быть  в  корзине
на лестничной площадке... Мария, сходите поищите.
   Что касается букса, то по веточке его стояло в изголовье каждой  пос-
тели в доме. Терлинк же выбрал оловянную чашу для святой воды.
   - Вам надо бы перекусить, Йорис. Да, пожалуй, и рюмочка спиртного  не
помешает.
   Он ответил лишь вопросительным взглядом: зачем?
   Понадобились еще столик и поднос для визитных карточек. Время от вре-
мени, делая что-нибудь, Терлинк внезапно останавливался и прислушивался.
По площади кто-то шел, направляясь в "Старую каланчу" и на мгновение за-
медляя шаг перед домом.
   - Завтра вы. Марта, сходите в газету и дадите траурное извещение.
   В дверях возникла Мария:
   - Если никто не будет есть, я уберу со стола.
   - Через минуту мы сядем за стол, - обещал Терлинк. - Что  сегодня  на
обед?
   Не забыл ли он чего-нибудь? Да,  четки.  Терлинк  сходил  за  ними  в
спальню, вложил их в восковые пальцы покойницы.
   - Завтра утром надо послать машину за моей матерью. Только бы она  не
ушла на рынок... Идемте, Марта. Теперь мы можем поесть.
   Он вошел в столовую, загроможденную мебелью  из  кабинета,  тщательно
притворил дверь, развернул салфетку.
   И так как Марта, не в силах больше сдерживаться, разразилась  наконец
рыданиями, Терлинк с упреком посмотрел на нее:
   - И что там Мария возится? По-моему, все  уже  целый  час  готово,  а
она...
   Он поднялся, вошел в кухню, увидел, как закрылась дверь  кладовки,  и
распахнул ее.
   - Послушайте, баас... - вскрикнула служанка.
   Терлинк остановился. В полутьме комнаты, освещенной только отблесками
из кухни, он узнал Альберта, стоявшего в жалкой и в то же время враждеб-
ной позе, Альберта в штатском, с глазами, лихорадочными, как у Жефа Кла-
аса в тот вечер, когда...
   - Я сказала, баас, что он не прав, что лучше бы он...
   Его это больше не интересовало. Он молча повернулся к ней спиной:
   - Подавайте, Мария.
   Марта непрерывно сморкалась. Терлинк ел суп, слыша, как  Мария  ходит
взад и вперед. Когда она вошла, чтобы переменить тарелки, он спросил:
   - Ему нужны деньги, чтобы перейти границу?
   Мария не ответила. Она плакала, роняя слезы куда попало.
   - Мой бумажник в черном костюме. Возьмите и дайте ему тысячу франков.
   Терлинк досидел за столом до конца обеда, съел  сыр,  салат,  десерт.
Марта, не выдержав, поднялась к себе.
   Оставшись один, он отворил превращенный в часовню кабинет  и  сел  на
один из стульев, оставленных там, потому что они были из черного дерева.
   В доме долго не засыпали. Много раз звучал перезвон на башне  ратуши,
после чего тишина становилась еще Гюлее глубокой, а  пустота  еще  более
пустой; наконец у Кеса с грохотом упали железные жалюзи, во всех направ-
лениях зазвучали удаляющиеся шаги и обрывки разговоров,  слышных  сейчас
за двести - триста метров.
   Когда Марта робко приоткрыла дверь и отважилась бросить взгляд, такой
же как у всех ближних Терлинка - беглый, словно готовый вернуться назад,
Йорис по-прежнему сидел на том же месте около мертвой  жены,  урожденной
Бэнст, чей катафалк будет выситься в церкви над плитой с уже  высеченной
на ней фамилией Бэнст, плитой, на которую Тереса опускалась тысячу  раз,
когда, придя к заутрене, обедне или вечерне, преклоняла  колени,  прежде
чем направиться к своей скамье.
   - Ложились бы вы, Йорис!
   Но человек, повернувший к ней голову, был так серьезен, так тих,  так
безмятежен, что она не осмелилась настаивать, преклонила колени  на  мо-
литвенной скамеечке, перекрестилась и замерла, закрыв лицо руками.
 
 
   VII
 
   В день похорон какая-то добрая женщина проронила:
   - Он стал ниже сантиметров на десять самое малое.
   И в задних рядах скамей, где толпился простой народ, кто-то заметил:
   - Да он на мужа собственной матери тянет!
   Когда настал момент пройти мимо Терлинка и пожать ему  руку,  собрав-
шимся стало страшно, потому что в церкви присутствовал Леонард ван  Хам-
ме, со вчерашнего дня исполнявший обязанности  бургомистра  и  ожидавший
утверждения в должности.
   Г-н Команс и адвокат Мелебек стояли позади него. Чтобы  придать  про-
цессии более официальный характер, они  пропустили  вперед  сенатора  де
Гроте.
   - ... искренние соболезнования... - бормотали, проходя, люди.
   Они кланялись Марте, которую трудно было разглядеть под вуалью, затем
покойнице, такой маленькой в своем гробу,  наконец,  Бэнстам-родственни-
кам, которых никто не знал.
   Только Терлинк думал о чем-то другом и на кладбище то и дело осматри-
вался вокруг, словно следил за полетом птицы или разглядывал  листву  на
деревьях.
   Леонард ван Хамме прошел мимо, как и все остальные. Как  и  всем  ос-
тальным, Йорис пожал ему руку и при этом, как делал всякий  раз,  слегка
наклонил голову.
   Королевский прокурор выждал несколько дней, после  чего  перед  домом
Терлинка остановился автомобиль, из которого вылезли пять человек.
   Доктор Постюмес подоспел пешком.
   Терлинк поднялся наверх вместе с ними, ведя себя вполне благоразумно,
настолько благоразумно, что, несмотря на свой усталый вид, все-таки  еще
внушал приезжим страх.
   - Постарайтесь не слишком возбуждать ее, - посоветовал он.
   Затем отпер дверь, ничем не показав, что слышит ахи и  охи  вошедших.
Равно как и разговоры, вроде вот такого:
   - Это еще что? - осведомился молодой судебный  следователь,  указывая
на свой палец, которым он провел по матрасу.
   - Фекальная масса, - пояснил Постюмес.
   - И сколько ей дней?
   - Пять-шесть.
   - Неужели эти пролежни ни разу не обрабатывались?
   Чиновники шныряли по комнате, проверили надежность  решетки,  которой
Терлинк забрал чердачное окно. Затем позвали Марию,  и  та  поднялась  к
ним, обеими руками придерживая юбки.
   - Эта дверь всегда заперта? У кого ключ от нее?
   - У бааса.
   Иногда при взгляде на Терлинка у них создавалось неприятное впечатле-
ние, будто он улыбается.
   Разве, захоти он...
   Теперь, когда все уже началось, они  были  настойчивы.  Знали,  зачем
приехали и почему преисполнены такой решимости, потому что  захватили  с
собой даже карету "скорой помощи".
   Постюмес выглядел комично. Он не отваживался  поднять  глаза  на  Тер
чинка, старался употреблять исключительно профессиональные термины.
   - Словом, перед нами типичный случай незаконного заточения.
   Альберта в доме больше не было. Мария получила открытку из Лилля, по-
казала ее хозяину, и тот коротко бросил:
   - Хорошо.
   Что хорошо? Это было не известно. Терлинка вообще больше никто не по-
нимал. Иногда казалось, что он живет так, как будто ничего не произошло.
Утром и после полудня он уходил к себе в кабинет, только уже не в  рату-
ше, а на сигарной фабрике. Ни разу не вывел из гаража  свою  машину.  По
вечерам появлялся в "Старой каланче" и садился на то  же  место,  что  и
раньше.
   - Вы не находите, что мне пора уехать? - спросила однажды Марта.
   - Не нахожу.
   - Но я же должна что-то делать?
   - Правильно. Вот и оставайтесь здесь.
   - Позовите санитаров.
   С Терлинка не спускали глаз. Чиновников предупредили, что он, вероят-
но, не даст увезти дочь, что он, возможно, вооружен и  в  последние  дни
ведет себя очень странно.
   Они ничего не знали! Ничего не поняли!
   Если бы он и предпринял что-нибудь, то уж, во всяком случае, не  это.
И его не было бы в Верне.
   Разве он не имел  возможности  начать,  несмотря  на  возраст,  новую
жизнь, обрести новую молодость?
   Манола сформулировала это достаточно четко: пять тысяч франков в  ме-
сяц.
   И что Леонард...
   Не лучше ли дать им делать, что они хотят, верить, во что им  нравит-
ся? Терлинк старался даже держаться с ними  смиренно,  как  побежденный,
сокрушенно поддакивать:
   - Да, господин следователь... Да, господин прокурор.
   Санитары переполошили весь дом, носилки так стукались  о  стены,  что
осыпалась штукатурка. Эмилия, очевидно  ошалев,  как  нарочно  оказалась
послушной.
   Машины укатили, и воцарилась пустота. Мария сочла своим долгом  поры-
дать в кухне. А ведь ее сын только что написал ей, что  нашел  место  на
химическом заводе.
   Марта лишь молча посматривала на зятя. Она колебалась. Искала  ответа
на определенные вопросы.
   - Что вы намерены делать?
   Он, вероятно показавшись ей циничным, отозвался:
   - Что я намерен делать? То же, что раньше, разумеется.
   Она тоже не могла его понять. Она ведь даже не знала мамашу Яннеке  в
Остенде, ее кафе, рыжего кота, завладевшего плетеным креслом, и...
   Она не слышала его речи, последней речи. А если бы и слышала, тоже не
поняла бы.
   Да и кто мог бы его понять?
   Наверно, лишь один человек. Но и тот давно мертв и  теперь  глядит  с
холста - Ван де Влит!
   Люди совершают поступки, не зная толком  зачем,  просто  потому,  что
считают это своим долгом, а затем...
   У Кеса во время игры старались не заговаривать с Терлинком. Возможно,
все предпочли бы, чтобы его там не было. Но он там был каждый вечер,  со
своей сигарой, щелкающим футляром и мундштуком.
   - Ну что, Терлинк?
   Он отвечал:
   - Что?
   И, став в тупик, они продолжали партию.
   - Согласитесь, вы сами виноваты в том, что...
   Он улыбался, потягивая пиво. Дураки! Они вот-вот причислят его к  лю-
дям вроде матери Клааса, которая вечно ноет, а напившись, неизменно  за-
водится с полицией.
   Но зачем им это говорить? И пускать их в  дом,  ставший  музеем,  где
каждая принадлежавшая Тересе вещь лежит на своем месте: например,  блед-
но-голубые домашние туфли - у кровати.
   Он, как все, прожил жизнь.
   Разве, состарясь, он не обрел возможность прожить вторую?
   Вот что хотелось ему высказать в своей речи, но он не нашел слов. Лю-
ди, живущие теперь сдачей внаем вилл на побережье и торговлей земельными
участками...
   Не важно: он ведь решил обо всем думать сам.
   Он уже не помнил точно, какие выражения употребил в  своей  речи.  Он
только чувствовал что если бы мог сказать все, что хотел...
   Он повесил портреты Тересы на  всех  стенах.  Заставил  Марту  носить
платья сестры.
   - Послушайте, Терлинк, мое положение здесь...
   И он, зная, что она все понимает, договорил:
   - Положение скоро изменится, не так ли? Как только кончится траур.
   Дом должен остаться прежним. Так не логично ли будет, если он женится
на свояченице?
   Это не для забавы.
   Это для того, чтобы остаться вместе - с Марией и с домом.
   Чтобы было с кем говорить.
   Потому что если бы он захотел...
 
   1938
 
 
   ПРИМЕЧАНИЯ
 
   1. Элигий, франц. Элуа (588 - 658) - католический  святой,  просвети-
тель Фландрии, в миру золотых дел мастер, почему и считается  покровите-
лем Фландрии и ювелиров.
   2. Имеется в виду нидерландский художник Клаас ван де  Влит  (1841  -
1911).
   3. "Vlaamsche Vlag", "Фламандский стяг".
   4. Старинная игра вроде триктрака.
   5. Евангелие от Матф, 18,9
   6. В Бельгии - заместитель бургомистра.
   7. Имеется в виду Первая мировая война.
   8. Эно, Брабант - провинции Бельгии.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: