- Козел, - шелестела самая монструозная в пятнистом переднике. - Ну
козел, в жизни не видала таких козлов. Я уж не думала, что такие козлы
бывают.
- Ты много чего не думала, - скакал зубы Артур. - В жизни много чего
бывает. Любовь, например. Слыхала про такую?
- Подонок, скотина, нелюдь! - кричала она по ту сторону женских
чувств.
- Он мудак, - возмущалась вторая.
- Шизик, - отмахивалась третья.
- Милые, хорошие, давайте любить людей, - предлагал хохочущий Шопен-
гауэр.
Пятнистая тетка не сдержала ненависти и ударила его по лицу. Шопенга-
уэр не сдержал себя: зашелся нелюдским смехом, перегнулся пополам, а за-
тем рухнул на землю. Валялся, свистел, хрюкал, дрыгал ногами и шевелил
аристократичным ухом.
- Ну не могу, - хохотал он зверски. - Смотрю и помираю. Дорогие мои,
сучки нетраханные, не могу я на вас смотреть. Ну простите меня, не полу-
чается по-другому.
Разъяренные женщины норовили пнуть его побольнее.
- Ладно, хватит, - серьезно сказал отсмеявщийся Шопенгауэр, поднима-
ясь на ноги и стряхивая пыль. - Побалдели и довольно.
Он улыбнулся женщинам на прощание, танцевально топнул ногой и резвой
походкой сорвался прочь, по своим делам, интересным и неотложным.
А тетки разревелись. Они рыдали навзрыд и жаловались на судьбу. Доля
выпала несахарная, причем у каждой. Особенно у пятнистой: ночью она пе-
реосмыслила жизнь, пришла к неутешительным выводам и повисла в наспех
намыленной петле. Некрасивое тело весомо покачивалось, пугая робкого му-
жа и сердобольных куриц-соседушек. Остальные тетки спаслись, проявив не-
дюжинное мужество и волю к жизни.
Шопенгауэр чуть не плакал, узнав о кончине несимпатичной женщины. Ему
не было жаль пятнистую, он вообще не сочувствовал мертвым, потому что не
умел оживлять. Ему было жаль себя, своего так и не раскрытого дара: он
хотел научиться любить всякое живое существо, а пока что не получалось.
Почувствовал бы любовь хоть на три секунды, несчастная спаслась. А так
он ничего не почувствовал, и тетка намылила себе петлю. Потом утешился:
теткой больше, теткой меньше - экая ерунда. А времени на раскрытие та-
ланта у него предостаточно, надо лишь по-сильному захотеть и по-божески
отработать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, В КОТОРОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ДИАЛОГ ПОЛИТИКА И НАРОДА
Не все то золото, что зарыто. Не все то сыр, что в мышеловке лежит.
Не все попу пасха, а большевику первомай. Не все коту мышь! Бывают кры-
сы. Не все горшком меряется. Не сразу власть берется и сказка сказывает-
ся. Дорога в тысячу верст начинается с одной мысли. Все начинается
мыслью и ей заканчивается. Правда, нет того, кто эту мысль думает. Она
сама думается, изредка навещая избранные головы.
Леха орал по мобильному:
- Ну извини, Артур, закорюка вышла. Заехал к Илье, а там бухач идет.
Выпивка халявная, сам понимаешь. Посидели с другом, а там темно сдела-
лось. Поутру поехали за Добрыней. Приехали, а там еще круче: такой бор-
дель - ты никогда не видел таких борделей. Самое интересное, что все
опять на халяву. Добрыня сначала выеживался, не хотел пускать. То ли
ревность, то ли чванство такое, или буржуазный инстинкт. Мы друга прис-
тыдили, разобрали девок, пошли в номера. Три дня на эту ерунду угрохал.
Ел, пил и трахался. Нет, не жалею. Я, конечно, знаю твою аскезу - но ты
бы заехал, а? Ты бы изменил отсталые взгляды. Когда подскочу? К девяти
нормально успеваю. Мы все обдумали: будет тебе и служба безопасности, и
школа молодого бойца, и патриотичное ополчение как прообраз национальной
гвардии. А Железов ничего мужик, по телеку видели. Уверенный. Людей за
скотину держит, так это правильно. Скажи только, что мы не электорат.
Пусть человеческий контракт подмахнет, а словесами старушат тешит. Ну
нормально, да? В Китеже? Там потом закорюку вышла убиенная, рассказать -
обхохочешься. Ладно, я расскажу, а ты обхохочешься. Ладно. И это тоже.
Нет, не забуду. На что? А, эти самые. Нет, конечно. Давай потом это сде-
лаем. Ну нормально? Да куплю по дороге. Ладно, не утруждай себя. Я ска-
зал, что нормально будет. Да само собой. Нет, не опаздываю. Ну нор-
мально, Артур.
Шопенгауэр стоял посреди пустого места и озарял его смехом. Один,
всегда один. Никто не забредал на скучный пустырь, так что освящать его
хохотом приходилось в пасмурном единстве с самим собой. Минуту, две, во-
семь. Посмеялся, вроде бы освятил.
В отдаленном конце страны Александр Железов говорил нетленные строки.
- Мне премьер в глаза смотрит, а я говорю: подонок, - упоенно делился
он. - Почему, спрашиваю, народ плохо живет? Ну почему детям не хватает
на молоко и поездки к морю? Воруют, гады, все воруют. Когда, спрашиваю,
разберешься с ворами? А премьер глазенками лупает, сказать-то нечего.
Повязан с негодяями, сразу видно. Я ему в глаза смотрю, а он-то взор
прячет, на министров кивает, на президента. Сам хорош, говорю. Ну ниче-
го, говорю, придем к власти, за все ответите. Будешь ты у меня ударно
трудиться. На стройке народного хозяйства, понял? Ладно, говорит, приз-
наю вину. Чувствую, хочет мне в ноги бухнуться, покаяться в грехах, в
прошлой жизни. Не надо, говорю, перед народом лучше покайся, все вы, чи-
нуши, на трудовом горбу жируете. Хорошо, отвечает, придете к власти,
Александр Александрович, во всем покаюсь. А сейчас как-то неудобно, свои
же и уберут. Ясно, как с ними надо? По справедливости, они ее как огня
боятся. У меня программа простая - справедливость, и пиздец.
Слушатели обливались счастливым потом. Васюха зубами рвал на себе
подтяжки. Молодец, шептались местные жители. <Молодец!> - орали нашпиго-
ванные в толпу крикуны. Начиналось самое бесовство.
- Спасибо, друзья, - растрогался Железов. - Ваша поддержка дает силы,
только на ней держусь. Вы знаете, приходится по восемнадцать часов рабо-
тать. Но если работать по двенадцать часов, у нас ничего не выйдет. Все
силы надо отдать восстановлению справедливости на территории Хартлэнда.
- Золотой мужик, - хрипел довольный Васюха.
На трибуны пролез моложавый человек в чернеющей майке.
- Нам жрать нечего, - признался он перед честным народом. - У меня
зарплата четыреста, у жены неплатежи. Костьми питаемся, как собаки! Ну
нечего жрать, нечего. Мне правительство не дает детей завести. Мы с же-
ной хотим, а кормить нечем, правительство не дает.
- Всыплем собакам, - по-отечески сказал Железов, ласково похлопывая
моложавого по плечу. - Им только всыпать надо, чтоб не врали народу и не
тянули у него последний кусок.
- Костьми ведь питаемся, - стонал парень. - Так хотим детей, а суки
паршивые не дают. Козлы, на х.., жрать нечего, а они, суки, на <мерседе-
сах>, почему так?
- Разберемся, - металлически обещал Железов. - Творится то, что я на-
зываю отсутствием справедливости. Заврались чиновники. Обнаглели банки.
Правильно, вам нечего жрать. А голосует кто?
В отдалении стоял партийный джип, за тонированными стеклами хохотал
Шопенгауэр.
- Жрать нечего, - упоенно перешептывал он. - Детей нельзя завести,
правительство не дает. Ну не могу, мать мою, не могу. Господи, посмотри,
убиенные дела происходят. Господи ты мой, не могу. Как так можно, а?
На приватном ужине Железов моршился, топорщился и кривился.
- Ну каждый день с ними говорю, - жаловался он. - И всегда эти козлы
хотят одного и того же. Каждый раз им кто-то виноват в несчастной
судьбе. И это половина взрослого населения, если не девять десятых. Ни
разу не подумают, ни разу. Мозги набекрень, что ли?
Леха прожевал кусок ароматного мяса и обратился к вождю:
- Саша, а тебе не кажется, что ты развращаешь русский народ? Ты же
поощряешь вековую хреноту и выверт мозгов. Ты утверждаешь дурака в пре-
восходстве дурацкой веры. Каждая твоя речевка добавляет им жизнестойкос-
ти в изначально лживых позициях. Как твои провокации уживаются с такой
необъятной любовью к Родине?
- Нормально уживаются, - хмыкнул Железов. - Дуракам закон не писан.
Не мне кривду выводить. То есть я ее выведу, конечно - когда власть за-
получу. Твоя речь, как я понял, о целях и средствах. Поймите наконец
правильно: здесь проблема простой логики, а не усложненной морали. Цель,
как ты знаешь, всегда оправдывает средства. Мораль не работает, так по
логике получается. Согласись, что всегда можно пожертвовать одним, чтобы
спасти десять, если они примерно равны по ценности. Всегда можно на сле-
зинке ребенка строить национальное процветание. И не хрен тут мерихлюн-
дию разводить. Я повторю: не хрен устраивать мерихлюндию вокруг слезинки
ребенка. Ее разводят не от обострения моральной чувствительности, а по
слабости сознательных механизмов. Надо же признавать законы логики. Де-
сять кирпичей больше одного. Национальное процветание можно ставить на
расстрелах. Это то же самое, что десять кирпичей. Тут нет предмета для
спора, поймите главное. Представьте, что в большой политике сидит уста-
лый козел. Увлекается идеологией национальной измены: родные земли отда-
ет налево, народец подраспустил, перед чужими странами прогибается. Его
же надо убрать? Надо же поставить нормального пассионарного парня? Здесь
одна смерть повлечет миллион спасенных жизней. И пусть хоть зарыдается
треклятый ребенок, нормальный пассионарий плюнет и разотрет.
Шопенгауэр одобрительно кивнул.
- Речь не о том, Саша, - мягко сказал Леха, покачивая бокал с вином.
- Я слышал, кто такие пассионарии. Речь о том, что ты сам распускаешь
нацию. Подтираешь сопли взрослым детишкам. Возьмем парня, которому пра-
вительство мешает плодиться. Ну нельзя ему сопли подтирать, это преступ-
ление против жизни. Ты его убей лучше. И ему так лучше, и остальным.
Нельзя кривить законы жизни, поддерживая таких.
- Я его не поддерживаю, - быстро ответил Железов. - Я дарю ему утеше-
ние, то есть пустой звук. Он меня поддерживает. А поддерживая меня, он
оправдывает свое рождения. Если такие приведут меня к власти, значит, и
такие не зря родились.
- На козле далеко не уедешь, - гоготнул Илья.
Шопенгауэр плавно наполнял рюмку...
- Уеду, - твердо пообещал Железов. - На козле можно упрыгать в такую
даль, которая вам не снилась. Сами в скором времени убедитесь.
- Да увидим, чего там, - махнул ладонью Илья.
- Расскажи про разборки в Китеже, - попросил Шопенгауэр Алексея.
- А чего рассказывать? - смутился Леха. - Обыкновенная мужская рабо-
та.
- Интересно, - объяснил Шопенгауэр.
За окном темнело. Вечерние дети трезвонили во дворе, по вечерним де-
лам шелестели автомобили. Город жил в вечернем пейзаже, распростившись с
дневными делами и полуденным воздухом. В вечернее время все по-иному:
другие деревья, собаки, девушки и совершенно другой запах новорожденных
мыслей, каждая мысль ведь обладает своим запахом, цветом, звуком... Все
по-другому, когда наступает вечер. А ночью опять все меняется. Потом
наступает утро, и опять раздает привычным вещам новые и необыкновенные
смыслы.
За распахнутым по случаю июля окном медленно начинала клубиться ночь.
Сначала окопалась в углах, а затем кошачьи подбиралась к ровным площад-
кам. Некоторые отходили спать, а другие ожидали почувствовать свою жизнь
в измененном воздухе несветлого города. Предметы опять находили новые
контуры и значения. И ночная кошка уже не дневная кошка. Не говоря уже о
различии людей, окон, музыки... Другие они, хоть и те же самые: и ночью
в книге вычитывается иное, чем прочитывалось в ней днем. И ситуации при-
ходят совсем иные, невозможные при солнечном свете. И мысли, и чувства,
и ощущения от творимого на глазах обновления мира.
Стемнело. Жизнь перешелкнула на работу в новом ландшафте. А мужская
компания за приоткрытым окном с радостью слушала о настоящей мужской ра-
боте.
- Хорошо, - раздельно-весомо произнес Шопенгауэр. - Спасибо, Леша.
