сермяжная истина. Дураков-то по свету больше шарится, чем познавших. А
голосуют-то большинством. Они-то и голосуют. Врать, мой дарлинг, и еще
раз врать. Про сапоги-скороходы, скатерть-самобранку и ковер-самолет.
Ври, мой фюрер, ври им про красавицу и молодильные яблоки, про Кощея-фи-
нансиста и коттеджи на курьих ножках. Они заслужили того, чтобы им
врать. Они не доросли до взрослых бесед. Каждый имеет заслуженное собой,
а мир стоит по уровню людских душ. Так что ври, мой гений. И тогда все
будет о'кей. Недомуты выберут тебя сердцем.
Сам-то чего, скрипел бывший Пуговкин. Сам-то чего умного валяешь? Хо-
дишь по Хартлэнду и кидаешь вечные афоризмы. Цитируешь Веритаса Латина и
Дойче Отшельника. Ты не трепешься о скатерти-самобранке. Почему? Шопен-
гауэр отхохатывался: не всем жужло разводить. Кто-то должен помнить Дой-
че Отшельника. И великая мудрость Веритаса Латина недостойна того, чтоб
ее забыли. Кто-то должен. Пускай один, пускай два, пять, десять - но ес-
ли вообще никто, то определенная нить просто порвется на нашем времени.
Что-то рухнет, а отвечать придется целой эпохе. Поэтому я стану мутить
воду поучениями Дойче Отшельника, а ты побаськами о молодильных грушах.
Все пути сходятся под конец в Точке Хартлэнда. Мы же идем в одну сторо-
ну?
А чего не наоборот? - недоумевал Железов. Так не всем же народная лю-
бовь, хохотал Шопенгауэр, кому-то и костер на цветочной площади. Ты не-
доволен, дарлинг? Бросай. Народная любовь достанется тому, кто рассказы-
вает о молодильных грушах. Автора общей метафилософии (Шопенгауэр смело
указал на себя) ожидает забвение, только забвение и ничего, кроме забве-
ния. Хороших авторов вспоминают только потом, весело говорил Шопенгауэр.
Или не вспоминают вообще, подытожил он. Это моя судьба, смеялся Артур, я
готов и внутренне принимаю. Я не ропщу, потому что вижу задачу, с кото-
рой справлюсь я и с которой не справятся без меня. Я исправно тяну нить
в конечную точку, правильную нить в единственно достойную точку. И ты,
брат Пуговкин, и ты, Сан Саныч, и ты, уважаемый фюрер, и ты, Железов, и
ты, друг Вторник, так вот, именно ты, Ромуальд Адрианович - тоже тянешь
нить в эту точку. И не говори, что будешь отращивать молодильные груши,
когда придешь к власти. Другое будешь делать. Сначала ударишь сапогом в
морду тем, кто поверил в твои дурные рассказки... А затем начнешь прово-
дить правильную политику. Не получиться-то другой политики, не выйдет:
захочешь чего неправильное сделать - а душа не поднимется. Ты ведь пра-
вильный. Ты ведь силу познал. И мысли у тебя фильтруются Богом: пра-
вильные в жизнь, а иллюзии в пепел. Я сразу вижу тех, чьи мысли Богом
фильтруются. Их легко распознать: они красиво говорят, красиво одевают-
ся, красиво ходят. Они до безумия привлекательно улыбаются. Они по своей
физиологии неспособны на некрасивый поступок, некрасивый жест, некраси-
вое чувство. Они красиво страдают, мать их! И если им доведется убить
человека, они сделают это с максимальной эстетикой. Красота, конечно, не
единственный признак таких людей. Если у человека мысли фильтруются Бо-
гом, он всегда кипит внутренним желанием и строит свою жизнь по законам.
Я не Уголовный Кодекс имею ввиду. Есть другие законы, принципиальнее. Я
имею ввиду алгоритмы и закономерности, которые задают жизнь, принуждают
к действию, расставляют по местам события и людей. Так вот, Ромуальд ты
мой Адрианович: у тебя-то мысли фильтруются. И нечего плохого тебе не
сделать. И твоим министром идеологии будет не яшкин пес, а создатель ин-
тегративной философии.
Примерно так хохотал Артур Шопенгауэр.
Ага, вздохнул Пуговкин.
Наверное, хмыкнул Вторник.
Да, мать вашу! - заорал Александр Железов. - Подонки издеваются над
людьми! - орал Александр Железов. - Держат трудовых мурашей за вонючую
биомассу. Придет справедливость, пожалеют. Не горами справедливость-то.
Поплачут суки в нашу жилетку, да поздно будет. Придет час, когда им
отольется каждая морковка, украденая у наших детей. Придет секунда, ког-
да им отольется каждая крошка, недожеванная нашим отцом. И конечно, нас-
танет миг, когда жирующая сволочь расплатится за несчастную любовь и не-
удовлетворенное желание. Уж близко то времечко, когда мы отпилим козлам
рога. Вот этой пилой!
Железов победно хохотнул и поднял над головой устрашающих размеров
пилу.
Толпа приветливо зашумела: трюк с пилой пришелся людям по нраву.
- А можно я попилю? - спросило помятое существо лет восьмидесяти.
- Иди сюда! - скомандовал Железов.
Существо мужского рода покарабкалось на трибуну. Расторопные ребята
помогли ему, чем могли, мелькая вшитым на левый рукав членством в пар-
тии.
Железов давил морщинистую лапку пенсионера, пока не выдавил из блест-
ких глаз соленые капельки нежности и восторга.
- Посмотрите на него, - предложил он срывчатой фразой, намеренно
дрогнув в голосе. - Посмотрите на него. Вот человек. Ясно?
В низовье притихло. Людское море пенилось невнятной эмоцией, слегка
непонимающе глазея наверх.
- Кому не ясно, пусть поднимется, - с запахом угрозы сказал Железов,
- я объясню. Вот человек. И это не обсуждается. Сколько вам лет?
- Семьдесят восемь, - колыхнулся спонтанный пенсионер.
- Я хочу вам пожелать здоровья и веры, - теплодушно произнес он, с
подлинным чувством заглядывая в зрачки. - Я верю, что правда победит
все. На земле нет ничего сильнее правды. Вы верите?
- Да.
Старик заплакал.
Очевидцы говорили, что в этот момент голова Александра Железова уто-
нула в ярком овале. Свет держался пару секунд. Потом из слепящего он
превратился в тусклый и едва видимый. Ласковая дымка висела в таком виде
с минуту, а затем потерялась в бесконечном океане прозрачного. Но она
светила, о Господи! Тысячи глаз видели ее. Люди могли запомнить и подт-
вердить.
И подтверждали при любом случае.
Кроме того, очевидцы могли запомнить другое. В ту минуту каждый испы-
тал чувство любви. Причем любви не к жене, не к детям. И не к единствен-
ной Родине. Эта любовь обнимала собой и детей, и жену, и Родину, и скуч-
ных бомжей, и обиженных псов, и миллиард других вещей и созданий, кото-
рых раньше не замечали - это была любовь ко всему на земле. А также в
море и под землей, справа и слева, там и сям, в космической пыли и в
созвездии Ориона. Любовь ко всему, что есть. За то, что оно когда-то ро-
дилось и существует. Оказывается, бывает такая любовь.
- Я подарю вам эту пилу, - улыбнулся Железов старику. - Сохраните ее,
пожалуйста. Очень скоро вы используете ее по назначения.
Растаяла дымка, испарилась любовь...
- Неужели доживу? - спросил сквозь всхлипы и соленые ручьи по щекам.
- Обязательно доживете, - уверенно пообещал Железов. - Нужно только
верить. Нет ничего, что одолело бы настоящую веру. Верьте мне. Я хочу
дать вам силу. Я хочу, чтобы вы были счастливы и здоровы. Я хочу, чтобы
вы прожили сто пятьдесят лет. Вы проживете, если поверите мне.
- Я верю, - клялся старик, с трудом опуская себя на колени.
Железов улыбался.
- Спасибо вам, спасибо, спасибо, - твердил пенсионер.
Он целовал руку освободителя.
Железов улыбался.
Тишина взорвавалась криком и аплодисментами. Из дальнего ряда поплыл
букет дешевых цветов. Мы любим тебя, кричали мужчины и женщины. Железов
смотрел миру в глаза и не переставал улыбаться.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, В КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ О ПУСТЯКАХ
Лето непохоже на зиму. День отличен от ночи. Понедельник не воскре-
сенье. Сивка-бурка покручее лимузина, но стоит дорого. Нет разницы между
самым худшим и самым средним, они - одно. Семь раз стреляй, один раз от-
режь. Восемь раз помедитируй. Господь любит тех, кто любит свою судьбу.
Господь уважает отвязных. Изредка он пьет с ними на брудершафт. Господь
тоже прогибается. А кажется, что он покровительствует негодяям. Вранье.
Современный Бог не делит народ на святых и грешных: он любит тех, кто
любит свою судьбу и уважает отвязных. Он может прогнуться под тех, кого
любит и уважает. Надо хотеть.
Адик любил ходить на лыжах. Как наденет, как пойдет - нравилось ему
такое занятие. Нравилось-то нравилось, а ходить не умел. Получалось у
него криво, косо и вовсе не эстетично. Как бы вам сказать, мялись совет-
ники (тогда у Адика уже водились советники). Сверхчеловек - это звучит
гордо, наконец-то решились они, в сверхчеловеке все должно быть прекрас-
но: дела, речи, глаза, уши... В том числе хождение на лыжах. Вы же бог,
Адик, плакали консультанты. Как вы можете так неэстетиччно предаваться
любимому делу? Адик родился умным и сразу понял. Ну его, решал он. Со-
ветников не послал, правы как-никак: добра хотят, подмечают верно. А
послал он лыжи. Оп-ля, и бросил на них ходить. Перестал позорить статус
сверхчеловека. Жизнь слишком коротка, подумал он, чтобы делать в ней что
попало. В жизни стоит делать то, что действительно стоит делать. Ос-
тальное от лукавого. И конечно, лучше ничего не делать, чем работать ка-
кую-то работу несовершенно.
Солнце светило по-вчерашнему ярко. Вот черт, подумал Шопенгауэр, ус-
певший на хилых землях проникнуться к дождю наилучшим чувством. Дождя
бы, подумал он. А не было дождя! Почуяв неизменность висящей погоды, Ар-
тур Шопенгауэр усилием воли заставил себя полюбить ее. Получилось. Вот
здорово, решил он. Захотел полюбить - и полюбил. Надо будет попробовать
с людьми. Какой, наверное, кайф - любить каждого и не превратиться раба.
В данном случае, например, раба любви. Захотел - полюбил, захотел - раз-
любил. Или вовсе возненавидел до алых чертиков перед бешеными глазами.
Сам выбираешь чувства, а это покруче будет, чем определяться в поступках
и даже мыслях. Трудность, конечно, неимоверная. Но надо пытаться, уж
больно привлекательную перспективу он начертил.
Пальцами он ласкал микрофон.
- Даже не знаю, что сказать, - рассмеялся он открыто и задушевно. -
Правда, не знаю. Железову хорошо, он все знает. А я не все. И оттого
постоянно маюсь проблемой выбора. Давайте хоть о пустяках поговорим, что
ли. Пустяки - это пустяки. Это все, что не работа, не дело, не самореа-
лизация. Пустяки - это все, что само в себе лишено малейшего смысла.
Смысл, как известно, создается только человеком и только из ничего.
Вот сплошное ничего вокруг, но сверкает желание, молния, волевой им-
пульс. Импульс совершает что-то достойное, и вот оно несет смысл в изна-
чально бессмысленный для нас мир. Я назову примеры пустяков, примеры не-
актуального, того, что существует вне импульса. Погода за окном, распи-
тие водки, поездки на дачу, игра с котом, зарабатывание небольших денег,
треп с неблизким, дома, деревья, прогулки по летней дождливой улице, пе-
релитывание журнала, слушание лекций, ремонт машины, ужин, покупка еды,
подготовка к Новому году, звуки музыки, картинки в телевизоре, люби-
тельская игра в футбол, свежий воздух, другие города, улыбка вежливости,
полуискренний смех, сон. Я добавлю к этому фоновые пустяки: зима, весна,
лето, осень. Разве значима осень сама по себе, как осень? А разве весна
несет в себе хоть малейший смысл? А разве интересно наступление утра? А
интересен вечер сам по себе? А летняя ночь за городом? А шумный день в
городе?
Большинство слагаемых жизни пустяковы, неактуальны, незначимы сами в
себе. Однако незначимое в себе обретает смысл в свете чего-то иного.
Осень может оказаться святой. Заработывание даже небольших денег может
показаться осмысленным. Наступление вечера может быть воспринято как
откровение Бога. Все может стать не бессмысленным: и деревья, и дома, и
прогулки по летней дождливой улице, и ужин, и сон, и завтрак, и чтение
газет, и треп неизвестно с кем, и неумелая игра в волейбол. Я уж не го-
ворю о смене времен года, праздниках, переездах, новых людях и новых
