ждут отовсюду, который, словно солнце, странствует с одного края света на
другой, и неведомо, откуда ждать его. И берберы возжаждали близости врага,
чье могущество окружило бы их, словно море.
В них вспыхнула жажда любить, они словно бы заглянули в лицо любви и
вспомнили о своих кинжалах. Плача от радости, ласкали берберы стальные
клинки -- забытые, заржавленные, зазубренные, -- но клинки для них были
вновь обретенной мужественностью, без которой мужчине не сотворить мира.
Клинок стал призывом к бунту. И бунт был великолепен, как пылающий огонь
страсти.
Берберы умерли людьми.
XIII
Вспомнив о берберах, мы решили лечить мое умирающее войско поэзией. И
вот какое случилось чудо -- поэты оказались бессильными, солдаты над ними
потешались.
-- Лучше бы пели о всамделишном, -- говорили они, -- о колодце в нашем
дворе и как вкусно за ужином пахнет похлебка. А всякая ерунда нам
неинтересна.
Так я понял еще одну истину: утраченное могущество невозвратимо. Мое
царство никого больше не вдохновляет. Прекрасные картины умирают, как
деревья. Истощив возможность завораживать, они превращаются в пепел и
удобряют другие деревья. Я отошел в сторону, желая поразмыслить над новой
загадкой. Да, видно, не существует в мире большей или меньшей подлинности.
Существует большая или меньшая действенность. Я выпустил из рук волшебный
узел, когда-то сливший дробный мир воедино. Узел ускользнул от меня и
развязался. Теперь мое царство распадается будто само по себе. Но если буря
обламывает ветки кедра, если суховей иссушает его древесину, если пустыня
одолевает кедр, то не потому, что песок стал сильнее, -- потому, что кедр
перестал сопротивляться и распахнул ворота варварам.
Сказитель пел, а слушатели упрекали его в фальши. Патетика сказителя и
впрямь звучала фальшиво, казалась отжившей и старомодной. "Неужто он и в
самом деле влюблен до потери сознания во всю эту чепуху -- в коз, овец, дома
и пригорки? -- интересовались мои солдаты. -- Он что, всерьез обожает речную
излучину? Но что она по сравнению с ужасом войны? Она не стоит и капли
крови!" Ничего не поделать, и мне показалось, что поэты кривили душой, что
рассказывали малым детям дурацкие побасенки, а дети смеялись над ними...
Мои генералы, дотошные и недалекие, пришли ко мне с жалобой на
сказителей. "Они не умеют петь!" -- кричали генералы. Но я знал, почему
фальшивят сказители: они воспевали бога, который умер.
А мои генералы, дотошные и недалекие, стали задавать мне вопросы.
"Почему солдаты не хотят воевать?" -- спросили они, обижаясь за свое
ремесло, как могли бы спросить: "Почему жнецы не хотят жать хлеб?" Вопрос их
не имел смысла. Речь шла не о ремесле. И в молчании моей любви я спросил
по-другому: "Почему мои солдаты отказываются умирать?" И моя мудрость стала
искать ответа.
Нет, не умирают ради овец, коз, домов и гор. Все вещное существует и
так, ему не нужны жертвы. Умирают ради спасения незримого узла, который
объединил все воедино и превратил дробность мира в царство, в крепость, в
родную, близкую картину. Тратят себя ради целостности, ибо и смерть
укрепляет ее. Смерть, которая стала данью любви. Тот, кто неспешно тратил
жизнь на добротную работу, что долговечнее человека, -- на постройку храма,
например, который будет шествовать сквозь века, -- тоже согласится на
смерть, если дробный мир покажется ему прекрасным замком, и, влюбившись в
замок, он захочет с ним слиться. Его примет большее, чем он сам. Он отдаст
себя своей любви.
Но как согласиться отдать жизнь из выгоды? Выгоднее всего жить. Песни
моих сказителей не будили в душе созвучий -- значит, за кровь моим воинам
платили фальшивой монетой. Их лишили возможности умереть во имя любви. Так
зачем тогда умирать?
А тот, кто все-таки шел на смерть, повинуясь долгу, который стал
непонятен, умирал в тоске: вытянувшись, он молчаливо смотрел тяжелым
взглядом, от отвращения став жестоким.
И я стал искать в своем сердце слова для нового поучения, чтобы вернуть
себе моих воинов. Но понял: человека ведет не логика и не мудрость, мне
нужна новая картина, а картины творят художники и ваятели, заставляя камень
и краски служить произволу своего творчества, и я стал молиться Господу,
чтобы он мне открыл новую картину.
Всю ночь я бодрствовал среди моих воинов и слушал, как скрипит песок,
неторопливо перемещая дюны. Ветер то завешивал луну красноватой дымкой, то
сдувал ее. Я слышал, как перекликаются дозорные, стоя по углам моего
треугольного лагеря, и так пусты были их громкие безнадежные голоса.
Я сказал Господу: "Нет у них больше крова... Слова истерлись и
износились. Берберы ни во что не верили, но вокруг них было мощное царство.
Мой отец послал к ним сказителя, и его голосом заговорила мощь царства. За
одну ночь всемогущее слово обратило их в нашу веру. Но сильными были не
слова, а царство.
У меня нет сказителя, нет истины, нет плаща, чтобы быть пастухом, и
теперь они начнут по ночам убивать друг друга ударом ножа в живот,
бессмысленным, словно проказа. Как мне собрать их снова?"
Там и здесь возвышали голос пророки, и люди прислушивались к ним.
Уверовавшие -- пусть их было немного -- воодушевлялись и во имя своей новой
веры готовы были умереть. Но их вера не интересовала других. Веры враждовали
между собою. Ненавидя инакомыслящих, каждый строил свой маленький храм,
привычно деля всех на заблудших и праведных. И то, что не признавалось
истиной, объявлялось заблуждением, а то, что не считалось заблуждением,
становилось истиной. Но я-то знаю, что заблуждение не противоположность
истины, оно тоже храм и выстроено из тех же камней, но по-другому. Сердце
мое кровоточило, видя готовность людей умереть за миражи. Я молился Господу:
"Открой мне истину, в которой поместились бы все их маленькие правды,
которая укрыла бы их всех одним плащом. Чтобы из враждующих былинок я
сотворил дерево, душа его одухотворяла бы всех и одна ветка росла бы
благодаря мощи другой, потому что дерево всегда чудо сотрудничества и
цветение под солнцем.
Неужели у меня недостанет сердца, чтобы приютить их всех?"
И настало время торжества торгашей. Время издевательств над
добродетелями. Все продавалось. Покупали невинность. Расхищали запасы,
собранные мной на случай голода. Убивали. Но я не так простодушен, чтобы в
разгуле страстей и порока видеть причину упадка моего царства. Я знаю,
добродетели истощились, потому что умерло царство.
-- Господи! -- просил я. -- Дай мне увидеть картину, которую они
полюбили бы всем сердцем. И все вместе, благодаря усилиям каждого,
становились бы сильнее и сильнее. Вот тогда у них появятся добродетели.
XIV
В молчании моей любви я казнил многих. И каждая смерть питала подземную
лаву возмущения. Соглашаются с очевидным. Но очевидность исчезла. Никто уже
не понимал, во имя какой из истин гибнет еще и этот. И тогда Божьей
мудростью мне было даровано поучение о власти.
Властвуют не суровостью -- доступностью языка. Суровость помогает
обучить языку, который ничем не обусловлен извне, который не истинней и не
лживей других, но просто говорит об ином. Но какая суровость поможет обучить
языку, который разделяет людей и позволяет им противоречить друг другу? Язык
противоречий поощряет несогласие, а несогласие уничтожает всякую суровость.
Суров и я в моем произволе и многое упрощаю. Я принуждаю человека стать
иным -- более раскованным, просветленным, благородным, усердным и цельным в
своих устремлениях. Когда он становится таким, ему не нравится та личинка,
какой он был. Он удивляется свету в себе и, обрадованный, становится моим
союзником и защитником моей суровости. Оправдание моей суровости -- в
действенности. Она -- ворота, и удары бича понуждают стадо пройти через них,
чтобы избавиться от кокона и преобразиться. Преобразившись, они не смогут
быть несогласными, они будут обращенными.
Но что толку в суровости, если, пройдя через ворота и потеряв былого
себя вместе с коконом, человек не ощутит за спиной крыльев, а узнает, что он
-- жалкий калека? Разве станет он воспевать искалечившую его суровость? Нет,
он с тоской повернется к берегу, который покинул.
Как горестно бесполезна тогда алая кровь, переполнившая реку!
И казни мои -- знак того, что я не могу обратить казнимых в свою веру,
знак, что я заблудился. И вот с какой молитвой обратился я к Господу:
-- Господи! Плащ мой короток, я -- дурной пастух, и народ мой остался
без крова. Я насыщаю одних, но другие обижены мною...
Господи! Я знаю, что любая любовь -- благо. Любовь к свободе и любовь к
дисциплине. Любовь к достатку ради детей и любовь к нищете и жертвенности.
Любовь к науке, которая все исследует, и любовь к вере, которая укрепляет
слепотой. Любовь к иерархии, которая обожествляет, и любовь к равенству,
которая делит все на всех. К досугу, позволяющему созерцать, и к работе, не
оставляющей досуга. К духовности, бичующей плоть и возвышающей человека, и к
жалости, пеленающей израненную плоть. Любовь к созидаемому будущему и любовь
к прошлому, нуждающемуся в спасении. Любовь к войне, сеющей семена, и любовь
к миру, собирающему жатву.
Я знаю: противостоят друг другу только слова, а человек, поднимаясь
ступенька за ступенькой вверх, видит все по-иному, и нет для него никаких
противоречий.
Господи! Я хочу преисполнить моих воинов благородством, а храм, на
который люди тратят себя и который для них смысл их жизни, переполнить
красотой. Но сегодня вечером, когда я шел с пустыней моей любви, я увидел
маленькую девочку. Она плакала. Я повернул ее к себе и посмотрел в глаза.
Горе ее ослепило меня. Если, Господи, я пренебрегу им, я пренебрегу одной из
частичек мира, и творение мое не будет завершено. Я не отворачиваюсь от
великих целей, но не хочу, чтобы плакала и малышка. Только тогда мир будет в
порядке. Маленькая девочка -- тоже крупица Вселенной.
XV
Трудное дело война, если она не неизбежность и не страстное желание.
Мои генералы, дотошные и недалекие, взялись за изучение хитроумных тактик,
стремясь достичь победы раньше, чем начали воевать. Бог не воодушевлял их,
они были только трудолюбивы и добросовестны. И конечно, они были обречены на
поражение. Я собрал их и стал учить:
-- Вы никогда не победите, потому что ищете совершенства. Но
совершенство годится только для музеев. Вы запрещаете ошибаться и, прежде
чем начать действовать, хотите обрести уверенность, что ваше действие
достигнет цели. Но откуда вам известно, что такое будущее? Вы никогда не
победите, если прогоните художников, скульпторов и выдумщиков-изобретателей.
Повторяю вам еще и еще раз: башня, город и царство подобны дереву Они --
живые, ибо рождает их человек. Человек уверен, что главное -- правильный
расчет. Он не сомневается, что стены воздвигаются умом и соображением. Нет,
их воздвигает страсть. Человек носит в себе свой город, он хранит его в
своем сердце, как дерево -- семечко. Вычисления, расчеты -- оболочка его
желания. Контур. Не объяснишь дерева, показав воду, минеральные соли и
солнце, наделившие его своей силой. Не объяснишь города, сказав: "Своды
будут стоять потому, что... вот расчеты строителей". Если город должен
родиться, всегда .найдутся расчетчики, которые правильно сделают расчет. Но
они только помощники. Если считать их главными и верить, что их руки создали
город, ни одного города не вырастет больше в пустыне. Они знают, как
