грузом своих воспоминаний, потому что ушла далеко-далеко от мира живущих.
Потому что ее как бы и нет на свете, потому что она крепко спит. Но для
мужчины она живет и бодрствует, и он несет в себе груз нежности, сейчас
бесполезной, и которая тоже спит, словно зерно в житнице, несет ароматы,
которые не вдыхает, журчанье родника -- сердце своего дома, -- он не слышит
его, но несет с собой все свое царство, и оно отличает владельца от всех
остальных людей.
...Вот твой друг, ты повстречал его, а у него болен ребенок, и тяжесть
его болезни он повсюду носит с собой. Малыш далеко. Отец не держит горячей
ручки, не слышит плача, жизнь его течет привычной чередой. Но я вижу, как
придавила его тяжкая забота о малыше, который живет в его сердце.
Они похожи: князь, который не может охватить взглядом своего царства,
не пользуется своим богатством, но знает, что оно есть и всегда остается
властелином; отец больного ребенка, который страдает за него, и мой воин,
который служит своей любви, пока любимая блуждает по стране сновидений.
Смысл, которым окрашено происходящее, -- вот что значимо для человека.
Бывает и по-другому, я знаю. Кузнец из моей деревни пришел ко мне и
сказал:
-- Какое мне дело до чужих и далеких? У меня есть сахар и чай, мой осел
сыт, жена со мной рядом, дети растут и умнеют. У меня все хорошо, и большего
мне не нужно. Что мне до каких-то страданий?
Но хорошо ли в доме, одиноко стоящем посреди Вселенной? Если ты и твоя
семья под полотняным шатром, затерявшимся в пустыне? Я заставил поправиться
кузнеца.
-- Хорошо, если по вечерам приходят друзья из шатра по соседству, если
есть о чем потолковать и есть новости о пустыне...
Я же видел вас, не забывайте об этом! Видел, как вы сидели ночью вокруг
костра, как жарили барашка, слушал всплески ваших голосов. Не спеша, с
молчаливой любовью подходил я к вам. Да, конечно, вы говорили о детях: один
растет, а другой болеет; говорили, конечно, и о доме но без особого
воодушевления. Зато как вы оживлялись, когда к вашему костру подсаживался
странник, пришедший с караваном из дальних мест, и рассказывал о тамошних
чудесах: о княжеских белых слонах, о замужестве девушки, чье имя едва вам
знакомо, о переполохе в стане врагов. Он мог рассказывать о комете или
обиде, о любви или мужестве в смертный час, о ненависти к вам или, напротив,
участии. Множество событий соприкасалось с вами, пространство расширяло вас,
и ваш собственный шатер, любимый и ненавистный, уязвимый и надежный,
становился вам во сто крат дороже. Вас ловила волшебная сеть, и вы
становились куда пространственней, чем были сами по себе...
Вам необходим простор, а высвобождает его в вас только слово.
Я вспомнил случай с беженцами-берберами. Мой отец поселил их отдельно,
в небольшом селенье на севере от города. Он не хотел, чтобы они смешались с
нами. Он был к ним добр: давал чай, сахар и полотно на одежду. Он не
требовал от них никакой работы в уплату за свою щедрость. Кому еще жилось
беззаботнее, и каждый из них мог сказать:
-- Какое мне дело до чужих и далеких? У меня есть сахар и чай, мой осел
сыт, жена со мной рядом, дети растут и умнеют. У меня все хорошо и большего
мне не нужно...
Но кому они показались бы счастливыми? Мы изредка навещали их, когда
отец учил меня...
-- Смотри, -- говорил он, -- они сделались домашним скотом и потихоньку
гниют... не плотью, а сердцем...
Ибо мир для них обессмыслился.
Даже если ты не поставил на кон состояния, игра в кости для тебя мечта
об отарах, земле, золотых слитках и бриллиантах. У тебя их нет. Но они есть
у других. Однако приходит день, и ты перестаешь мечтать при помощи игры в
кости. И бросаешь игру.
А наши подопечные бросили разговаривать, им стало не о чем говорить.
Истерлись похожие друг на друга семейные истории. О своих шатрах, похожих
как две капли воды, они все рассказали друг другу. Они ничего не боялись, ни
на что не надеялись, ничего не придумывали. Слова служили им для самых
обыденных дел. "Одолжи мне таганок", -- просил один. "Где мой сын?" --
спрашивал другой. Чего хотеть, когда лежишь у кормушки? Ради чего стараться?
Ради хлеба? Им кормят. Ради свободы? Но в пределах своей крошечной вселенной
они свободны до беспредельности. Они захлебывались от своей безграничной
свободы, и у богатых от нее пучило животы. Ради того, чтобы восторжествовать
над врагами? Но у них не было врагов.
Отец говорил:
-- Ты можешь прийти к ним один, пройти по всему селенью, хлеща их бичом
по лицу. Они оскалятся, как свора собак, попятятся, огрызаясь и желая
укусить, но ни один не пожертвует собой. Ты останешься безнаказанным,
скрестишь руки на груди и почувствуешь оскомину от презрения...
Он говорил:
-- На вид они люди. Но под оболочкой не осталось ничего человеческого.
Они могут убить тебя по-подлому, в спину, -- воры тоже бывают опасны, --
взгляда в глаза они не выдержат.
А берберы тем временем занемогли враждой. Не той, что делит людей на
два лагеря, -- бестолковой враждой каждого ко всем остальным: ведь каждый,
кто съел свой припас, мог своровать что-то у других. Они следили друг за
другом, как собаки, что кружат вокруг лакомого куска. Равенство было для них
справедливостью, и во имя равенства они начали убивать. Убивать того, кто
хоть чем-то был отличен от большинства.
-- Толпа, -- говорил отец, -- ненавидит человека, потому что всегда
бестолкова и расползается во все стороны разом, уничтожая любое творческое
усилие. Плохо, если человек подавил толпу. Но это еще не безысходность
рабства. Безысходное рабство там, где толпе дано право уничтожать человека.
И вот во имя сомнительной справедливости кинжалы вспарывали животы,
начиняя ночь трупами. А на заре эти трупы сваливали, словно мусор, на
пустыре, откуда забирали их наши могильщики. Работы у них не убавлялось. И
мне вспомнились отцовские слова: "Заставь их строить башню, и они
почувствуют себя братьями. Но если хочешь увидеть их ненависть, брось им
маковое зерно".
Мы заметили, что берберы, пользуясь словами все реже и реже, отвыкают
от них. Когда мы с отцом шли мимо, берберы сидели с пустыми тупыми лицами,
смотрели и не узнавали. Иногда мы слышали глухое ворчанье и догадывались,
что приближается час кормежки. Берберы бытовали, позабыв, что значит
горевать и хотеть, любить и ненавидеть. Они не мылись, не уничтожали
паразитов. Пошли болезни, язвы. От поселения стал исходить смрад. Мой отец
опасался чумы. И вот что он сказал:
-- Я должен разбудить ангела, что задыхается под этим гноищем. Не их
почитаю я, но Господа, который и в них тоже...
XII
-- Вот одна из великих загадок человеческой души, -- сказал отец. --
Утратив главное, человек даже не подозревает об утрате. Разве знают об
утрате жители оазиса, стерегущие свои припасы? Откуда им знать о ней, раз
припасы при них?
На прежних местах дома, овцы, козы, горы, но они уже не царство. Не
ощущая себя частичкой царства, люди, сами того не замечая, понемногу
ссыхаются и пустеют, потому что все вокруг обессмыслилось. На взгляд все
осталось прежним, но бриллиант, если он никому не нужен, становится дешевой
стекляшкой. Твой ребенок, он больше не подарок царству, не драгоценность. Но
ты пока не знаешь об этом, ты держишь его на руках, а он тебе улыбается.
Никто не заметил, что обеднел, потому что в обиходе у нас все те же
вещи. Но каков обиход бриллианта? Для чего он, если нет праздничного
торжества? Для чего дети, если не существует царства и мы не мечтаем, что
они станут воителями, князьями, зодчими? Если судьба их быть слабым комочком
плоти?
Люди не знают, что царство вскармливает их, как мать младенца, что оно
питает душу, словно спящая где-то вдали и словно бы несуществующая
возлюбленная. Но ты ее любишь, и благодаря твоей любви обретает смысл все,
что с тобой происходит. Ты не слышишь ее тихого дыхания, но благодаря ему
мир сделался чудом. Князь шагает по росистой траве на рассвете, и, пока не
проснулись его землепашцы, царство бодрствует в его сердце. И вот что еще
загадочно в человеке: он в отчаянии, если его разлюбят, но когда
разочаруется в царстве или разлюбит сам, не замечает, что стал беднее. Он
думает: "Мне казалось, что она куда красивее... или милее..." -- и уходит,
довольный собой, доверившись ветру случайности. Мир для него уже не чудо. Не
радует рассвет, он не возвращает ему объятий любимой. Ночь больше не святая
святых любви и не плащ пастуха, какой была когда-то благодаря милому сонному
дыханию. Все потускнело. Одеревенело: Но человек не догадывается о
несчастье, не оплакивает утраченную полноту, он радуется свободе -- свободе
небытия.
Тот, в ком умерло царство, похож на разлюбившего. "Мое усердие --
наваждение идиота!" -- восклицает он. И прав. Потому что видит вокруг коз,
овец, дома, горы. Царство было творением его влюбленного сердца.
Для чего женщине красота, если мужчины не вдохновляются ею? Чем
драгоценен бриллиант, если никто не жаждет им обладать? Где царство, если
никто ему не служит?
Влюбленный в чудесную картину хранит ее в своем сердце, живет и
питается ею, как младенец материнским молоком, она для него суть и смысл,
полнота и пространство, краеугольный камень и возможность подняться ввысь.
Если отнять ее, влюбленный погибнет от недостатка воздуха, словно дерево с
подсеченным корнем. Но когда картина вместе с человеком меркнет день за днем
сама по себе, человек не страдает, он сживается с серостью и не замечает ее.
Вот почему нужно неусыпно следить, чтобы в человеке бодрствовало
великое, нужно его понуждать служить только значимому в себе.
Не вещность питает, а узел, благодаря которому дробный мир обрел
целостность. Не алмаз, но желание им любоваться. Не песок, а любовь к нему
племени, рожденного в пустыне. Не слова в книге, но любовь, поэзия и
Господня мудрость, запечатлевшиеся в словах.
Если я понуждаю вас к сотрудничеству, если, сотрудничая, вы становитесь
единым целым и целое, нуждаясь в каждом, каждого обогащает, если я замкнул
вас крепостью моей любви, то как вы сможете воспротивиться мне и не
возвыситься? Лицо прекрасно глубинным созвучием черт. На прекрасное лицо
душа отзывается трепетом. Созвучные сердцу стихи вызывают на глаза слезы. Я
взял звезды, родник, сожаления. Ничего больше. Я соединил их произволом
моего творчества, и теперь они ступени Божественной гармонии, которой не
обладали по отдельности и которая теперь овевает их.
Мой отец послал сказителя к опустившимся берберам. Наступили сумерки,
сказитель сел посреди площади и запел. Его песня бередила души, будя
созвучия, напоминая о многом. Сказитель пел о царевне и о долгом пути к
любимой по безводным пескам под палящим солнцем. Жажда влюбленного была
готовностью к жертве и одержимостью страстью, а глоток воды -- молитвой,
приближающей его к возлюбленной. Сказитель пел:
"Сгораю без тенистых пальм и ласки капель, измучен жаждой улыбнуться
милой, не знаю, что больнее жалит -- зной солнца или зной любви?"
Жажда жаждать обожгла берберов, и, потрясая кулаками, они закричали
моему отцу: "Негодяй! Ты отнял у нас жажду, а она -- жертва во имя любви!"
Сказитель запел о могуществе опасности, она приходит вместе с войной и
царит, превращая золотой песок в гнездо змей. Она возвеличивает каждый холм,
наделяя его властью над жизнью и смертью. И берберам захотелось соседства
смерти, оживляющей мертвый песок. Сказитель пел о величии врага, которого
