сообщения был бы для меня мостком слишком узким.
Да, мы способны что-то сообщить, но наши книги хранят лишь ничтожную
часть общеродового наследия. Если я соберу детей, устрою кучу малу и буду
каждого учить чему попало, я пущу на ветер немалую часть нашего наследства.
Дурная участь ждет и мое войско, если я не буду поддерживать в нем
преемственность поколений и не сделаю его династией без смутных времен.
Конечно, капралы всегда будут обучать новобранцев. Конечно, новобранцы
всегда будут подчиняться капитанам. Но слова капралов и капитанов слишком
малы, чтобы передать весь необъятный накопленный жизнью опыт, не сводимый ни
к одной из формул. Невозможно передать полноту понятия словом или книгой.
Ведь каждая жизнь определена внутренними пристрастиями, особенностями
восприятия, нежеланиями и устремлениями, образом мыслей, способом
действий... Но если бы я попробовал все это растолковать, то не осталось бы
вообще ничего. Моя любовь создала царство, но если я расскажу о козах,
овцах, домах, горах, что от него останется? Сокровенное и сущностное
передается не словом, а приобщением к любви. Любовью, пробуждающей любовь,
передают люди накопленное наследство. Но отторгните один-единственный раз
одно поколение от другого, и любовь умрет. Если старшие в моем войске
перестанут заботиться о младших, войско станет вывеской на нежилом доме, он
рассыплется при первом же толчке. Если отнять у мельника сына, улетит душа
мельницы, исчезнет уклад, усердие, тысяча неприметных умений и навыков,
объяснить которые невозможно, но они существуют. В том, что существует,
запрятано больше премудрости, чем может вместить слово. А вы требуете, чтобы
люди перестроили мир только потому, что прочитали какую-то книжонку. В этой
книжонке нет ничего, кроме отраженных картинок, пустых и неплодотворных по
сравнению с обилием познаний, накопленных опытом живой жизни. Человек
представляется вам нехитрой и беспамятной скотинкой, но вы позабыли, что
человечество живет подобно дереву, живет потому, что один человек важен для
другого, узловатый ствол, ветки, листья -- все это одно и то же дерево. Вот
оно, мое огромное дерево, и откуда мне знать, что такое смерть? Я смотрю с
холма на мой город: там и здесь слетает листок, там и здесь набухает почка,
и густота кроны неизменна. Частные неблагополучия не вредят живоносной
сердцевине: смотри -- храм продолжает строиться, житница одарять и
полниться, песня украшаться, а родник сверкать все ярче. Но вот ты порвал
связь времен, отторг одно поколение от другого, ты захотел, чтобы зрелый
человек стал бессмысленным младенцем,
забыл все, что узнал, постиг, перечувствовал, чего хотел и чего
опасался; ты предложил вместо нажитой плоти опыта скудную книжную схему и
уничтожил живые соки, бежавшие по стволу, -- в людях осталось только то, что
годится для схемы. Слова искажают, чтобы вместить, упрощают, чтобы передать,
и убивают, чтобы понять, -- твоих людей перестала питать жизнь.
И я напоминаю: чтобы город жил, нужно заботиться о династиях. Если мои
целители будут всегда из одних и тех же семей и в их распоряжении будет
наследственный опыт всех поколений, а не горстка слов, то врачевать мои
врачи будут лучше, чем те, каких с великим тщанием я отберу среди сыновей
мельников и солдат. Но я не отрицаю призвания, плодоносному дереву можно
привить и чужеродную ветку. Династии примут и преобразуют то новое, что
будет поставлять им призвание.
Еще и еще раз мне показали: логика убивает жизнь. И сама по себе она
пуста...
Любители формул и схем не знают человеческой сущности. Они спутали
плоскую тень и объемистое золотисто-коричневое дерево с раскидистой
смолистой кроной, полной птиц, -- ветер слов слаб, ему не выдюжить тяжести
кедра. Они спутали обозначение явления с самим явлением.
И я понял, не нужно и вредно избегать противоречий. И сообщил об этом
генералам, которые пришли поговорить со мной о порядке, но спутали силу,
которая все расставляет по местам, с упорядоченностью в музее.
Дерево для меня и есть порядок. Порядок дерева -- это целостность и
единство, торжествующие над дробностью и разнородностью. На одной его ветке
-- гнездо, на другой нет. Одна ветка тянется к небу, другая клонится к
земле. Но мои генералы в рабстве у картинок из военных журналов, и порядок
для них -- единообразие. Если я дам им волю и позволю упорядочить святые
книги, где явлен порядок Господней мудрости, они начнут с букв, ведь и
ребенку ясно, что буквы перемешались... В одно место они соберут все "А",
потом все "Б", потом все "В", и книга, наконец, будет упорядочена.
Специальная книга для генералов.
Генералам невмоготу терпеть то, что никак не укладывается в формулу,
что еще в пути, что вступило в противоречие с какой-нибудь из общеизвестных
истин. Откуда им знать, что слова только обозначают, но не передают суть,
поэтому словесные истины могут противоречить друг другу? Какое противоречие,
если я скажу "лес" и скажу "царство"? Хотя леса могут быть разбросаны по
многим царствам и нет царства, целиком покрытого лесом, хотя у меня в
царстве может быть множество лесов и ни одного, который целиком помещался бы
в моем. Но мои генералы, если уж они взялись славить царство, будут рубить
головы поэтам, которые славят лес.
Одно дело -- противостоять и другое -- противоречить. Жизнь --
единственная истина для меня, и я не признаю иного порядка, кроме
целостности, которая объединила в одно дробность мира. Дробность сама по
себе не занимает меня. Мой порядок -- это общее дело, где каждый в помощь
благодаря другому. Я должен стать творцом, чтобы поддерживать такой порядок.
Я должен творить язык, который будет истощать противоречия. Потому что язык
-- это тоже жизнь. Нельзя отказываться от чего бы то ни было ради порядка.
Можно отказаться от жизни и выстроить мой народ, как горшки вдоль дороги, --
порядок будет безупречным. Можно заставить мой народ жить по законам
муравейника, и опять будет безупречным порядок. Но по нраву ли мне муравьи?
Я люблю человека, одухотворенного животворящими божествами, которые я
вырастил в нем, чтобы он тратил себя и свою жизнь на большее, чем он сам: на
дом, родину, Господнее царство. Так зачем мне мешать людям спорить, раз я
знаю: успех рождается множеством безуспешных усилий; раз я знаю: человека
взращивает творчество, а не подражательство. Использование готового не
насыщает человека. Знаю я и то, что даже корабль должен перемениться, если
он плывет по жизни. Если повторять и повторять его без изменений, корабль
умрет, став экспонатом для музея. Я вижу: есть преемственность и есть
подражательство. Есть устойчивость и есть косность. Косность не служит
крепости кедра, крепости царства. "Вот это и есть истина, -- сказали
генералы, -- и ее мы менять не будем". А я? Я ненавижу обывателей и оседлых;
завершенный город -- некрополь.
XXIII
Плохо, если сердце возобладало над душой.
Плохо, если чувство возобладало над духом.
Вглядываясь в мое царство, я понял: легко объединяет людей не дух, а
чувство, но дух выше чувства. Значит, дух должен сделаться чувством, но
совсем не потому, что чувство важнее.
Поэтому-то и нельзя, чтобы художник был в подчинении у народа.
Творчество должно открыть народу чего ему желать. Он должен вкусить от духа
и полученное сделать чувством. Народ -- желудок, полученную пищу он должен
переработать в свет и благодать.
Соседний государь создал свое царство, выносив его своим сердцем. Его
народ стал величальной песнью созданному царству. Но его народ не доверял
одиноким, боялся горних троп, вьющихся, словно плащ пророка, бесед со
звездами и их ледяных вопросов, тишины и голоса, звучащего и молчащего в
тишине. Тот, кто поднимался в одиночестве в горы, возвращался, причастившись
Божественной пищи. Он спускался, спокойный и величавый, пряча неведомый мед
под своим плащом. Мед приносят лишь те, кто отдалились от толпы. И мед их
всегда горек. Новое плодоносное слово всегда горько, ибо, повторяю, -- нет
радостных перерождений, Я ращу вас и, значит, словно нож из ножен, извлекаю
из собственной кожи, чтобы нарастить, как на змее, новую. Только так из
песенки родится псалом, от искорки займется лес. Но человек, отвернувшийся
от нехитрой мелодии, но народ, запретивший одному из себе подобных быть
свободным и подниматься в горы, убивает дух. Тишина -- единственный простор,
где дух расправляет крылья.
XXIV
Я размышлял о тех, кто использует, ничего не давая взамен. Вот
государственный муж, он лжет, хотя власть его держится на доверии к
сказанному. Благодаря доверию его слово действенно. Благодаря доверию
действенна его ложь. Но, воспользовавшись моим оружием так, я притупил его.
Сегодня я победил противника ложью, но завтра у меня не найдется против него
оружия.
Вот стихотворец, он прославился, сломав общепринятые правила
синтаксиса. Шоковый эффект часто ведет к успеху. Но он -- браконьер, из
личной выгоды он разбил сосуд с общим достоянием. Ради самовыражения не
пощадил возможности выражать себя каждому. Желая посветить себе, поджег лес
и всем остальным оставил пепел. Нарушения войдут в привычку, я никого больше
не изумлю неожиданностью. Но мне уже не воспользоваться благородной красотой
утраченного стиля. Я сам обессмыслил его фигуры, прищур, умолчания, намеки
-- всю гамму условных знаков, которую так долго и так тщательно отрабатывали
и умели выразить ею самое тайное, самое сокровенное.
Я выразил себя тем, что сломал ее, сломал инструмент для самовыражения.
Инструмент, который принадлежал всем.
Не люблю издевок, насмехаются всегда бездельники. Нами правит
правитель, мы относимся к нему почтительно, но, издеваясь, я сравнил его с
ослом и поразил всех своей дерзостью. Со временем осел сольется с
правителем, такая очевидность совсем не смешна. Я разрушил иерархию,
возможность подняться вверх, полезное честолюбие, представление о величии. Я
растратил капитал, которым пользовался. Ограбил житницу и зерна пустил на
ветер. Я использовал величие правителя в своих целях и разрушил то, что
создавали другие. Вот в чем мое предательство, мое преступление. Мне
предоставили возможность выразить себя. Я выразил себя тем, что уничтожил
все возможности. И предал всех.
Поэт, который жестоко работает над собой, желая воспользоваться
накопленным наследством, совершенствует инструмент, пользуясь им. Правитель,
говорящий правду своему народу, несмотря на тягость ее и горечь, не
растеряет союзников, ведя войну. Тот, кто заботится о возможностях роста для
человека, готовит себе помощь, которая завтра сослужит ему службу.
XXV
Вот почему я созвал воспитателей и сказал им:
-- Ваш долг не убить человека в маленьких людях, не превратить их в
муравьев, обрекая на жизнь муравейника. Меня не заботит, насколько будет
доволен человек. Меня заботит, сколько будет в нем человеческого. Не моя
забота -- счастье людей. Кто из людей будет счастлив -- вот что меня
заботит. А довольство сытых возле кормушки -- скотское довольство -- мне не
интересно.
Не снабжайте детей готовыми формулами, формулы -- пустота, обогатите их
образами и картинами, на которых видны связующие нити.
Не отягощайте детей мертвым грузом фактов, обучите их приемам и
способам, которые помогут им постигать.
Не судите о способностях по легкости усвоения. Успешнее и дальше идет
