тебя мучил, потерял смысл. Я спросил своих ученых, а они -- нет, не то чтобы
они ответили на свои прошлогодние вопросы, они -- о, Господи! --
рассмеялись, потому что истина явилась перед ними как ненужность этих
вопросов.
Я ведь знаю, Господи, что мудрость -- не умение отвечать, а избавление
нашей речи от превратностей. Вот влюбленные сидят на низкой ограде
апельсинового сада, они сидят рядышком и болтают ногами, они не нашли
ответов на вопросы, которые задавали вчера. Но я знаю любовь -- им не о чем
больше спрашивать.
Я перерастаю одно противоречие за другим, и все меньше у меня вопросов,
и все ближе я к благости тишины.
Болтуны! Сколько вреда они принесли людям!
Только безумец может уповать на ответ от Господа. Если Он примет тебя,
Он избавит тебя от лихорадки вопросов, отведя их Своей рукой как головную
боль. Вот так.
Собирая в житницу сотворенное, открой нам, Господи, створки Твоих
ворот, позволь войти туда, где не понадобятся ответы, где вместо ответов
будет блаженная безмятежность, которая и есть конец всех вопросов и полнота
удовлетворения, -- ключ свода, идеальное лицо.
Вошедшему откроется чистейшая гладь воды куда просторнее морских
гладей, он смутно догадывался о ней, когда, болтая ногами, сидел с любимой
на ограде сада и любимая его была похожа на газель, остановленную на бегу, и
слегка задыхалась.
Тишина -- гавань для корабля. Тишина Господня -- гавань всех кораблей.
ХL
Бог послал мне обворожительную лгунью, как просто, мелодично и жестоко
она лгала! Я заинтересовался ею, словно ветром, прилетевшим с далекого моря:
-- Почему ты лжешь? -- спросил я.
А она заплакала и спряталась за своими слезами. Я задумался: почему она
плачет.
"Она плачет, -- думал я, -- потому что я не поверил ее выдумкам. Я не
подыгрываю людям в их пьесах. Не вижу в этом смысла. Она хочет представиться
мне другой. Я не вижу тут трагедии. Трагедию переживает женщина, которой так
не хочется быть собой. Я совсем не о добродетели, ее устои чтут чаще всего
ханжи, а не поистине добродетельные. Добродетельной, как дурнушкой, нужно
родиться. А всем остальным -- им так хочется быть добродетельными, но и
любимыми тоже, они не в силах сладить с собой, а вернее, с окружающими. Они
постоянно бунтуют и восстают. И лгут, чтоб оставаться хорошими".
Причина, высказанная словами, никогда не бывает подлинной. Я упрекаю
мою лгунью только в том, что она все перевернула с ног на голову. Я не
слушаю ее историй, не слушаю шума слов -- с молчаливой моей любовью я
вглядываюсь в ее усилия. Она рвется и мечется, как лисица в капкане. Птица,
окровавившая грудь о прутья клетки. И я обратился к Господу и спросил Его:
-- Господи! Почему Ты не дал нам языка, чтобы высказать себя. Слушай я
ее не любя, я бы ее повесил. А ведь ее можно и пожалеть: окровавленной
птицей мечется она во тьме своего сердца и боится меня. Она похожа на
лисицу, которая дрожит, скалится и кусает, пока не вырвет наконец у меня из
рук кусочек мяса и не потащит его к себе в нору.
-- Повелитель! -- обратилась она ко мне. -- Они не знают, что я ни в
чем не повинна.
Но я-то знал, сколько смуты она внесла в мой дом. Но жестокость Господа
терзала мне сердце.
-- Помоги ей заплакать, Господи! Пусть она устанет от самой себя и
затихнет у меня на плече: она еще не знает, что такое усталость.
Она не понимает, что мечется в ловушке, и мне хочется освободить ее.
Да, Господи, я нарушил свой долг, я ее пожалел. Но разве можно пренебречь
одной маленькой девочкой в слезах? Она не вся Вселенная, но она -- частичка
Вселенной. Она мучится, потому что не в силах воплотиться. Потому что
вспыхивает и рассеивается дымок. Ее лодку перевернула река, тащит ее, и ей
не справиться с течением. Но вот прихожу я, я -- ваш берег, кров, суть. Я --
новый язык, дом, границы, внутренний стержень.
-- А теперь послушай меня, -- говорю я ей. Нужно принять и ее. И других
человеческих детей, особенно тех, кто не знает, что в силах знать...
Я хочу взять вас за руку и вести вас к воплощению... Я -- время
цветения человека.
XLI
Я видел людей счастливых, видел несчастных, без очевидного горя смерти,
без очевидной радости свадьбы, болезни или здоровья. Больного можно поднять
на ноги, сообщив ему необыкновенно важную новость, например, известив о
победе, он встанет и побежит в город. Я исцелил целую крепость, войдя на
заре с моим победоносным войском, -- все были на улицах, все обнимались. Ты
спросишь: "А почему бы, собственно, не поддерживать в них счастье вечно
гремящими победой фанфарами?" Я отвечу: "Потому что победа -- тот же пейзаж,
его не получишь в пользование, увидев с вершины горы, его создали твои
ноющие от усталости ноги. Пейзаж, победа -- переход от одного состояния к
другому. Нет победы, которая длилась бы вечно. Дли ее, и она уже не живит,
наступает лень, скука, нет победы, есть будни. Так что же? Значит, жить
надо, переходя от богатства к бедности и от бедности к богатству? Нет,
потому что всю свою жизнь ты можешь бороться с лишениями, с нищетой и
накопить только усталость: должник, преследуемый заимодавцами, вешается:
мелкие радости, кратковременное благополучие не возместят ему ночей,
изношенных бессонницей. Как не живят богатство и победа, так не живят и
мелкие радости, которые бросают человеку, словно охапку сена корове.
Я хочу видеть в мужчинах пылкость и благородство, а у женщин -- сияющие
счастьем глаза. Где мне взять таких мужчин и таких женщин? Нет их вокруг
меня, нет их и для себя самих тоже. Я отвечу: они становятся такими, когда
картина мира наполняется смыслом и связями, когда ты повел солдат в военный
поход, начал строить храм или одержал победу. Правда, победа -- пища одного
дня. Победа одержана, и теперь можно только пожинать ее плоды, но это не
значит жить. Почему победа так радостна? Потому что ты рад очутиться со
всеми вместе. Вчера в горе, своем или своих детей, ты был один или с
немногими друзьями, но вот ты расцвел победой -- и с тобой множество людей.
На строительство храма нужен век, целых сто лет богато сердце зодчего.
Вкладывая, растешь и растишь возможность выкладываться. Строя изо дня в день
свою жизнь, ты обошел круг моего года и, оглянувшись, счастлив ему как
празднику, хоть и не сделал никаких припасов. Памятуя о празднике, ты дарил
и дарил и стал куда счастливее, чем если бы устроил праздник
один-единственный раз. И в детей мы вкладываем себя, дети нам тоже в
радость. В радость и наши груженые корабли в открытом море, им грозят
опасности, они их преодолевают и вплывают вместе с командой в новый рассвет.
Вокруг меня возрастает рвение, растет оно от успешных трудов. И писатель --
графоманам такое не в помощь -- чем больше пишет, тем строже оттачивает
стиль. Но мне не по нраву усердие, которое во что бы то ни стало хочет
преуспеть. Чем больше я узнаю, тем больше хочу знать и тем больше потребляю
чужого, тем больше обираю других и пожираю их, жирею. Тем скуднее у меня
душа.
Одержав победу, человек хочет насладиться ее плодами и видит вдруг, что
обманулся: он перепутал жар творчества со скучным присутствием вещи, которая
его не греет. Конечно, завоеванным пользуются, но желательно пользоваться
им, приготовляясь к новой победе, чтобы воспользоваться вновь завоеванным.
Одно должно подстегивать другое. Так танцуется танец, поется песня, так
молятся, молитвы рождают рвение, а рвение приводит к молитве. И точно так же
живет любовь. Но если я изменился и больше не меняюсь, если не двигаюсь и ни
к чему не стремлюсь, чем я отличаюсь от умершего? Вид, открывшийся тебе с
горы, в радость до тех пор, пока ноют ноги, трудившиеся ради него, пока тело
радо отдыху.
XLII
Я сказал им: "Не стыдитесь ненавидеть". И они приговорили к смерти сто
тысяч человек. Смертники сидели по тюрьмам с досками на груди, словно
меченый скот в стаде. Я обошел тюрьмы, я смотрел на узников. Люди как люди.
Я не нашел отличий. Я вслушивался, наблюдал, смотрел. Видел, что в тюрьме,
как на свободе, делятся хлебом, суетятся вокруг больного ребенка, укачивают
его, не спят ночей. Видел, что и в тюрьмах, как на свободе, мучаются
одиночеством, если остались одни. Плачут, когда в толще стен вдруг узнали
любовь.
Я вспомнил рассказы моих тюремщиков. И попросил привести ко мне
преступника, чей нож еще вчера обагряла кровь. Я допрашивал его сам. Я
вглядывался, но не в него, он уже обречен смерти, -- в непостижимое в
человеке.
Жизнь берет свое где только может. В трещине скалы вырос мох. Первый
суховей пустыни уничтожит его. Но мох спрячет свои семена, они будут жить.
Кто скажет, что он здесь вырос напрасно?
Смертник объяснил, что над ним смеялись, что уязвляли его гордость, его
самолюбие... Самолюбие обреченного смерти...
Я видел: озябнув, узники жались друг к другу. Те же овцы, такие же, что
и повсюду на земле.
Тогда я решил посмотреть на судей, созвал их и спросил:
-- Почему вы отделили вот этих от всех остальных? Почему у них на груди
доски смертников?
-- Такова справедливость, -- отвечали они.
Я размышлял: да, такова справедливость. Справедливость для судей -- это
уничтожение того, кто нарушил общепринятое. Но общепринятое нарушает и негр.
И принцесса, если ты чернорабочий. И художник, если ты чужд художеству...
Я сказал судьям:
-- Мне хотелось бы, чтобы вам показалась справедливостью их свобода.
Попробуйте понять меня. Представьте: вот узники захватили тюрьму и власть,
теперь они будут вынуждены посадить вас в тюрьму и уничтожить, я не думаю,
что от таких мер царство улучшится.
Так я въяве увидел кровавое безумие, причина которого -- образ мыслей,
и стал молиться Господу:
-- Безумие владело и Тобой, Господи, когда Ты позволил им довериться
своему жалкому лепету. Кто научит их, нет, не словам, -- тому, как ими
пользоваться. Ветер слов, перепутавший все на свете, убедил их в
необходимости пыток От неловких, неумелых, бессильных слов родилась умелая,
ловкая сила пыток.
Но в тот же миг мои рассуждения показались мне жалким лепетом и вместе
с тем желанием кого-то рассудить.
XLIII
Все, что уже не живется, превращается в подделку. Поддельна и слава
прошлого. И наше восхищение давними победителями.
Нет подлинности и в новостях, потому что завтра от них ничего не
останется.
Научитесь видеть внутренний стержень -- наполнитель всегда подделка.
Я выявлю тебя в тебе, как пространный пейзаж, туманная пелена над
которым мало-помалу рассеивается, -- из близи тебя не увидишь. Так выявляет
истину ваятель. Он не лепит отдельно нос, потом подбородок, потом ухо.
Творчество -- всегда создание целостности, а не методичное присоединение
одной части к другой. Творчество -- общая работа всех, кто сгрудился вокруг
идеала, кто строит, кто трудится, кто спорит вокруг него.
XLIV
Наступил вечер и для меня, я спускаюсь с моей горы по склону нового
поколения -- лица его я не знаю. Я заранее устал от слов; в скрипе повозок,
в звоне наковален я не слышу биения его сердца, -- я безразличен к этим
незнакомцам, как если бы не знал их языка, равнодушен к будущему, которого
для меня не будет, -- меня ждет земля. Но мне стало горько: как крепко я
замурован в крепости эгоизма. "Господи! -- воскликнул я. -- Ты оставил меня,
а я оставил людей!" И я задумался, что же меня в них так разочаровало.
Ведь мне ничего, совсем ничего от них не нужно. Моим пальмовым рощам не
нужна новая отара. Моему замку не нужны новые башни -- плащ мой тянется из
