воздух, она убеждает тебя в твоей полноценности.
Король одарил улыбкой подданного. "Видите, король меня знает", --
говорит тщеславный. Преданный королю молча зардеется от радости. "Король
согласен, чтобы я отдал за него жизнь", -- вот что прочитал преданный в
королевской улыбке. И словно бы уже отдал свою жизнь королю и облекся
королевским величием. "И я служу величию моего короля, -- мог бы подумать
он, -- король велик гордостью за него подданных".
Но тщеславный завидует королю. Король улыбнулся ему, и, нацепив его
улыбку, как орден, он разгуливает теперь пародией на короля, чтобы
позавидовали и ему Король одел его на полчаса в свой пурпур. А под пурпуром
-- ужимки и душа обезьяны.
LXI
Торговцы озабочены судьбой товаров, и для нас товары стали главной
ценностью. Мы уверились: нет большей радости, чем покупки. Да и откуда нам
быть иными, если потрачено столько усилий, чтобы укрепить нашу привязанность
к вещам?
Да, конечно, любая вещь, если жертвовать для нее собой без остатка,
обретет величие. Например, драгоценный камень, если трудишься над ним,
высвобождая свет. Камень способен стать твоей религией. Я знал куртизанку,
за нетленный жемчуг она платила бренным телом. Я не презираю религии камня.
Но недостойно кадить себе вещами. По правде сказать, в нас нет ничего, что
было бы достойно каждения.
Но вот я протянул малышу игрушку, он забился в угол, боясь, как бы я ее
не отнял. Здесь другое -- малыш обрел божество и готов стоять за него, не
щадя себя.
LXII
Я размышлял о безусловности власти. Мне жаль, что неосязаема пирамида,
вершина которой -- Бог, а основание -- люди. Но возьмем короля и
предположим, что власть его и впрямь безусловна, что власть его для тебя --
неоспоримая данность, вроде пути из залы совета в гостиную в замке моего
отца: к нему ведет вот эта лестница, а не другая, вот эта дверь, а не
соседняя, и тебе незачем изыскивать другой путь, коль скоро существует этот.
Ты следуешь установленным путем свободно, ты подчинен ему не из трусости,
низости или искательства, и точно так же без трусости, низости и
искательства ты служишь своему государю, когда власть его безусловна, а не
обязана воле случая. Но если ты кажешься себе первым в царстве после
государя, а для государя власть не исконная данность, а случайность
политической интриги, спорный результат частных мнений или успех хитрости,
-- ты будешь ему завидовать. Завидуют только тому, на чьем месте возможно
оказаться. Негр не завидует белой коже. Человек не завидует птице
смертельной завистью, которая жаждет уничтожить для того, чтобы
воспользоваться самому. Пойми, я осуждаю не честолюбие, честолюбие тоже
желание созидать. Я осуждаю зависть. От зависти родятся только интриги, а
интриги -- гибель для творчества, которое в первую очередь чудо совместной
работы всех с помощью каждого. Сперва ты судишь своего небезусловного
государя, потом ты его презираешь. Ты знаешь, что он выше тебя, потому что у
него больше власти, но отказываешь ему в справедливости, уме, благородстве
сердца. Ты презираешь его, и его уважение к твоим трудам для тебя не
награда. Уважение тех, кого мы презираем, оскорбительно нам. И вот твое
положение становится для тебя невыносимым.
Приказы временщика унижают тебя, но ведь он и хочет тебя унизить, у
него нет иного средства дать почувствовать весомость своей власти. Быть с
тобой на равных, делить хлеб, расспрашивать, восхищаться твоими познаниями и
достоинствами может только тот, кто стоит у власти так же естественно, как
стоит крепость. Крепость стоит себе и стоит, чем тут наслаждаться, чему
радоваться?
Вот я пришел и сел за стол последнего из своих слуг. Он вытер стол,
поставил на огонь чугунок, он счастлив моему приходу. Разве камень
фундамента упрекает замковый камень за то, что тот держит свод? Разве ключ
свода презирает фундамент? Я и мой слуга, мы сидим друг напротив друга как
равные. Только такое равенство я признаю исполненным смысла. И если я
расспрашиваю его о пахоте, то не из низкого желания польстить ему и
расположить к себе -- мне не нужны избиратели, -- я спрашиваю, потому что
хочу поучиться. Когда спрашивают и не выслушивают ответа, ощутимо презрение.
И ответивший нащупывает в кармане нож. Но мне важно знать, сколько маслин
приносит оливковое дерево, я внимательно выслушиваю ответ.
Я пришел в гости просто к человеку. И этот человек принимает меня как
гостя. Мой приход для него подарок, его правнуки будут знать, на каком из
стульев я сидел.
Моя власть безусловна, поступки мои не диктуются низкой корыстью, я
способен чувствовать свойственную людям благодарность. Вот мне улыбнулись,
поздоровались, вот жарят для меня барашка, я -- гость, он -- хозяин, и,
кроме других разных чувств, мы испытываем друг к другу просто человеческое
тепло. Дары гостеприимства, будто стрелы, вонзаются в мое сердце. Вот и
Господь слышит твою самую короткую молитву, самую мимолетную мысль: нищий
вздохнул о Нем в раскаленной пустыне. Но если в гостях у тебя мелкий князек
с сомнительными правами на власть, дары твои должны быть велики и обильны,
по изобилию даров судит он о собственной значимости.
Незнакомец крутит скрипучий ворот, с усилием вытянул ведро на каменный
край колодца и засмеялся маленькой своей победе, он идет под жарким солнцем
в тень, в тени возле стены стою я, он наливает мне свежей воды, и сердце мое
освежается любовью.
LXIII
На примере куртизанки объясню я то, что хочу сказать о любви.
Материальные блага ты счел самоценными и ошибся. Пейзаж, открывшийся тебе с
вершины горы, ты создал усилиями, затраченными на подъем, вот и любовь
питается затраченными усилиями. Нет ничего, что обладало бы ценностью само
по себе, -- нити, связующие дробность в единое целое, придают отдельной вещи
и цену, и смысл. Носа, уха, подбородка, второго уха мало, чтобы мрамор
сделался лицом, необходима игра мускулов, связующая их воедино. Кулак,
который держит. Звезды, число девять, родник еще не стихи, но они появились,
когда я завязал все одним узелком, заставив девять звезд купаться в роднике.
Я не спорю, связующие нити выявляются благодаря тем предметам, которые они
между собой связали. Но не вещи главное. В ловушке для лисиц главное не
веревка, не палка, не защелка -- творческое усилие, которой соединило их, и
вот ты слышишь тявканье пойманной лисицы. Я -- поэт, ваятель, танцовщик, я
сумею поймать тебя в свою ловушку.
То же творчество -- и любовь. Чего ждут от куртизанки? Телесного отдыха
после боевых трудов, которыми завоеван оазис. Ты не нужен ей, с ней тебя
словно бы и нет. Любовь пробуждает спящего в тебе ангела и, преисполнившись
благодарности, ты готов лететь на помощь любимой.
Разница не в доступности: раскрой объятия и любимая прильнет к тебе.
Разница в даримом. Невозможно одарить куртизанку, все, что ни принесешь ей,
она сочтет заслуженной мздой.
Но если существует мзда, ты прикидываешь, по карману она тебе или нет.
Так расставлены фигуры в танце, который танцуется с куртизанками. Солдаты с
тощими кошельками в сумерках разбрелись по веселому кварталу, они торгуются
и покупают любовь, как хлеб. И, как хлеб, покупная любовь дает им силы
шагать по пустыне дальше, усмирив тело и сделав радостным одиночество. Но,
покупая любовь, они примерили фартук лавочника, они не почувствовали, что
означает усердие.
Надо быть богаче короля, чтобы куртизанка поняла, что ее одарили, -- но
даже если подарить ей полмира, она поблагодарит себя, похвалит за
удачливость и возгордится красотой и хитростью, благодаря которым ты так
раскошелился. В этот бездонный колодец ты можешь спустить золото тысяч и
тысяч караванов и все-таки ничего не подаришь. Нет того, кто принял бы от
тебя дары.
Вот почему мои солдаты поглаживают вечерами и чешут за ухом маленького
лисенка. Что-то похожее на любовь сжимает им сердце, когда им кажется, что
они одарили дикого зверька теплом, они хмелеют от благодарности, если
лисенок нечаянно к ним прижмется.
Но в каком из веселых кварталов куртизанка прижмется к тебе, потому что
ты ей нужен?
Случается, однако, что кто-то из моих солдат, не богаче и не беднее
прочих, тратит свои деньги не глядя, словно дерево, отдающее семена ветру,
он -- солдат, он презирает деньги.
Он заходит в один притон, в другой, ослепляя всех фейерверком своей
щедрости. Он похож на сеятеля, спешащего насытить семенами жадно ждущую
землю.
Мой солдат расстается со своим богатством и не хочет ничего сохранить
для себя, он единственный понял, что такое любовь. И в ответ, может быть,
проснется любовь и в куртизанках, потому что сейчас танцуется другой танец,
и этот танец в радость и им.
Повторяю: принимать и брать не одно и то же, ты рискуешь всегда
пребывать в заблуждении, если не поймешь разницы. Принимается подарок, а
подарок всегда дар самого себя. Скуп не тот, кто пожалел денег на подарок,
скуп тот, кто не расцвел и в ответ на твои дары. Скупа земля, если не
оделась цветами, забрав у тебя семена.
А свет? Он вспыхивает иной раз и в куртизанке, и в пьяном солдате.
LXIV
Растратчиками -- вот кем стали жители моего царства. Никто в нем больше
не пестует человека. Одухотворенное лицо в нем уже не маска, оно -- крышка
пустой коробки.
Только и знали они, что разорять Сущее, и они его разорили. Я смотрю и
не вижу среди них ни одного достойного смерти. А значит, и жизни. Потому что
живешь тем, за что готов умереть. Но они насыщались, потребляя созданное,
они развлекались грохотом камней, раз
рушая храмы. Храмов нет, но нет им и замены. Своими руками эти люди
уничтожили все пути самовыражения человека. И уничтожили человека.
Ища радость, они ошиблись и сбились с дороги. В прежние времена
говорили: "деревня", и возникало ощущение прочности быта, устоев,
неизменности обрядов. Устоями поддерживалось усердие деревни. Но они пришли
и все перемешали. Их не радовала неторопливо нажитая, устоявшаяся
целостность взаимопроникающих связей, им хотелось найти готовый припас,
который был бы всегда под рукой и служил безотказно, как чужое
стихотворение. Тщетная надежда.
Многие, желая величия человеку, хотят для него свободы. Они видят:
принуждения сковывают возможности человека. Так оно и есть. Враг
помогает тебе сформироваться и вместе с тем ограничивает тебя. Но не будь у
тебя врагов, ты не родишься.
Часто верят, что радует готовое. Что можно просто-напросто наслаждаться
весной. Но нет сладости у весны, если ты не преобразился в растение, чтобы
насладиться ею. Нет сладости у любви, если ждешь, что тебя одарит ею
красивое лицо. Чужое произведение может растрогать тебя своей мукой, но
песня галерников о лишениях и разлуке запомнится тебе, только если ты сам
мучительно расставался, если неумолимая судьба казалась тебе галерой.
Тот, кто без тени надежды на успех выгребал к рассвету, поймет песню
галерника; тот, кто изнемогал от жажды в пустыне, поймет песню о лишениях и
разлуке. Но если ты ничего не выстрадал, ты пуст, и дать тебе что-то
невозможно.
Нет, деревня не стихотворение, которым ты можешь безмятежно
наслаждаться, восторгаясь горячей похлебкой на ужин, благорасположением
людей, мирным запахом молока в хлеву и праздничным фейерверком на площади.
Откуда взяться в тебе празднику, если он не завершил череду каждодневных
тягот? Если он не напоминает тебе, как после долгих лет рабства наступила
