свобода, после долгих лет ненависти -- любовь, если он не память о
спасительном чуде, осветившем мрак безнадежности? Все вокруг для тебя
молчит, и счастья у тебя не больше, чем у коровы. Но если ты сживешься с
деревенской жизнью, то мало-помалу поймешь, что же такое деревня, -- и это
будет значить, что шаг за шагом ты поднялся на свою гору. Значит, я лепил
тебя своими обрядами и обычаями, твоими лишениями и обязанностями,
неизбежными вспышками гнева и раскаяния, и ты сменил привычное тебе на иное,
-- в тот давний вечер ты восторгался призраком деревни, теперь ты узнал ее
подлинную мелодию, ты учил ее долго-долго и так не хотел учиться вначале, но
теперь она тебя не покинет, так запомни: нелегко становиться человеком.
Но если ты пришел в деревню и все, чем она живет, для тебя -- игра и
забава, -- ты ограбил ее; кто относится всерьез к забавам? И от деревни
ничего не останется. Ни тебе, ни ее жителям...
LXV
-- И мне нужен порядок, -- говорил отец, -- но не ценой упрощения и
скудости. Я не экономлю на времени. Узнав, что люди сделались толще,
занимаясь амбарами вместо храмов и водосточными трубами вместо скрипок, я не
обрадуюсь. Самодовольное скопидомство, даже если оно лучится счастьем,
достойно только презрения. Какой человек процветает -- вот что меня заботит.
Мне по душе человек, который не пожалеет времени на долгое омовение тишиной
храма, на созерцание Млечного Пути, человек, который делает себя просторнее
и упражняет сердце в любви безответной молитвой (если ответить, ты
становишься только жаднее), тот, кто чуток к поэзии, -- о таком человеке я
забочусь.
Если не строить храмов и кораблей, снаряженных в неведомое, если не
корпеть над стихами, которые разбередят человеку душу, конечно, сбережется
немало времени, но стоит ли тратить его на утучнение человечества -- не
лучше ли на облагораживание? И вот я возвожу храмы и кропотливо отделываю
стихи.
Сколько времени уходит на похороны! Сколько сил тратится на копание
могилы! А они пригодились бы на пахоту, на жатву... Я запрещаю сжигать
покойников. Мы ничего не выиграем, если станем меньше чтить мертвых.
Кладбище -- лучшая память об ушедших, медленно идут люди между могил,
отыскивая своих близких, усопший для них -- корень в земле, сама земля. Но
они знают: от ушедшего что-то осталось, подобие святых мощей, пясть руки,
которая когда-то ласкала, череп -- опустевшая сокровищница, но как
вспомнишь, сколько в ней было сокровищ! Когда-то я приказал строить дома для
усопших -- да, это дорого, да, бесполезно, -- но зато в них собирались по
праздникам и чувствовали не умом, а въяве, что живые и мертвые живут вместе,
что они -- единое дерево, которое тянется вверх. Если поколение за
поколением учить наизусть те же стихи, восхищаться тем же кораблем и
украшать ту же колоннаду, человек улучшится и облагородится. Глядя из близи,
как смотрят близорукие, человек быстротечен, но никак не износится тень,
отброшенная его светом, никак не умолкнет эхо. Не погребая усопших, не
трудясь над надгробиями, я сберегаю время и хочу потратить его на укрепление
связи между поколениями: пусть жизнь, словно дерево, тянется через них прямо
к солнцу, рост вверх кажется мне достойнее роста вширь, и вот, хорошенько
все обдумав, я трачу сэкономленное время на погребения и труды над
надгробиями.
-- Да, я чту порядок, -- говорил отец, -- порядок жизни. Упорядочено
дерево, хотя живут в нем разом и корни, и ствол, и ветви, и плоды, и листья;
упорядочен человек, хотя живет он и умом, и сердцем, и никак не заставишь
его только пахать землю или только совершенствоваться, нет, он копает землю
и молится, любит и выстаивает перед соблазном любви, работает, и
бездельничает, и вслушивается в мелодию вечера.
Но отдельные мои сограждане прознали, что могучие и победоносные
державы славились порядком. А простодушные логики, историки и толкователи
убедили их, что порядок и есть отец славы. Но я говорю вам: и порядок, и
слава -- плод совместного усердия. Чтобы все упорядочилось, нужна картина,
которую любили бы все. А для этих порядок самоценен, они обсуждают его,
совершенствуют и в конце концов приходят к упрощению и скудости. Людей
просто-напросто лишают всего, что не поддается выражению в словах. Но
сущностное всегда невыразимо, и ни один профессор не мог мне объяснить,
почему я так люблю ветер, дующий в пустыне при свете звезд. Они
сосредоточились на обыденном, потому что его легко уместить в слове. Кто
обзовет тебя обманщиком, если ты скажешь, что три мешка овса лучше, чем
один? Но мне кажется, я дам людям что-то лучше овса, если приведу к
источнику, который расширит душу, если отправлю в путь по пустыне при свете
звезд.
Порядок -- это форма, которую принимает жизнь, но никак не причина
жизни. Соразмерность стихов -- свидетельство их завершенности. Но не с
соразмерности начинаются стихи, она приходит, если ты как следует помучился.
Однако любители порядка говорят ученикам: "Вглядитесь, это -- великое
произведение, и как идеально оно упорядочено. Заботьтесь прежде всего об
упорядоченности, она -- залог величия". Послушавшись их, вы создадите
мертвый скелет или мумию для музея.
Я взращиваю любовь к царству, и благодаря ей все упорядочивается, на
своем месте оказываются землепашец, пастух, жнец -- и над ними зиждитель,
оплодотворяющий их любовью. Так укладываются в ряд камни, когда ты
понуждаешь их служить славе Господа. Их порядок рожден любовью зодчего.
Ты споткнулся о слова. Служи жизни, и все упорядочится. Служить порядку
-- значит сеять смерть. Порядок ради порядка -- это уродование жизни.
LXVI
Я задумался о красоте вещей. В этой деревне красиво расписывали миски,
в соседней -- некрасиво. И понял: нет средства, с помощью которого все миски
расписывались бы красиво. Затраты на ремесленные школы, конкурсы, почетные
дипломы не в помощь красоте. Больше того, можно трудиться день и ночь
напролет, но если тебя занимает не роспись миски, а что-то еще, она
получится вычурной, грубой и вульгарной. Ведь сна тебя лишала не миска, а
жадность, тщеславие, честолюбие. Ты занят собой, ты не служишь Господу,
который дал тебе возможность пожертвовать собой, самозабвенно претворяясь в
вещь, Он дал ее тебе вместо алтаря, и она вместила бы все: твои морщины,
тяжкий вздох, покрасневшие веки, дрожащие, утомленные вечной работой руки,
блаженство вечернего отдыха и твое усердие. Благодатна только молитва, а
молитва -- это самозабвенное дарение себя, чтобы наконец сбыться. Ты же
птица, она вьет гнездо, и в нем тепло; ты же пчела, она собирает мед, и он
сладок; ты же человек, он лепит вазу, любя только вазу, только любя, а
значит, молитвенно. Ты влюблялся в стихи, написанные ради денег? В стихах
ради денег не бывает поэзии. В вазе для конкурса нет благоговения перед
Господом. В ней есть твое тщеславие, корысть и притязания невысокого полета.
LXVII
И вот все они пришли ко мне, поглупев от неопровержимости своих
доказательств, средств и целей. Но я знаю: слово только обозначает, оно не в
силах выразить, и любая речь дает представление лишь об образе мыслей, и
только. Потому и бессмысленно возражать ей или ее поддерживать. Я посмеялся
над ними.
-- Твой генерал, он не прислушался к моим советам, -- сказал один, -- а
все вышло так, как я говорил.
Да, конечно, бывает, что ветер слов и им принесет картинку, до которой
снизойдет будущее и уподобится ей, но на следующий день тот же ветер
принесет другую картинку, потому что каждый может сказать и говорит все, что
угодно. И если генерал, который продумал, как ему расположить свое войско,
взвесил шансы, прощупал обстановку, послушал, как спит его враг, и прикинул,
каково будет пробуждение, если вдруг этот генерал меняет все свои планы,
перемещает капитанов, разворачивает войска и импровизирует сражение только
потому, что праздный прохожий пять минут обдувал его ветром слов и они
повисли в воздухе изящной цепочкой доводов, -- я лишаю такого генерала
погон, сажаю в карцер и не даю себе труда его кормить.
Мне по нраву другой воитель, он приходит ко мне, засучивая рукава, как
пекарь, и говорит:
-- Я чувствую: надави покрепче на наших, что стоят в ложбинке, и они
дадут деру. Чтобы воодушевить их, нужны победные фанфары слов, они
чувствительны на ухо. Я смотрел, как они спят, и сон их мне не понравился.
Теперь они проснулись и завтракают...
Я люблю танцоров, которые понимают толк в танцах, они хорошо танцуют.
Танец -- вот она, истина. Чтобы соблазнить, нужно сблизиться. И чтобы убить,
тоже нужно сблизиться. Ты скрестил клинок с клинком, сталь танцует напротив
стали. Ты видел когда-нибудь, чтобы человек сражался и размышлял? Где в бою
время на размышление? А ваятель? Погляди, его руки мнут, топчут глину, и
большой палец поправляет вмятину от указательного. Где время на размышления,
на поверхностные несогласия? Да, конечно, поверхностные, потому что только
слова обозначают и разделяют, на словах и существуют противоречия. А в
жизни? Нет, она не простая и не сложная, не понятная, не загадочная, не
противоречивая, не целостная. Она есть, и все. Язык упорядочивает ее,
усложняет, проясняет, затемняет, разнообразит, объединяет. И если один выпад
ты делаешь влево, а другой вправо, то не стоит выводить заключение, что
существуют две истины, -- она одна: истина встречи. И только танец сближает
нас с жизнью.
Тот, кто понадеялся в жизни на разум, а не на богатство сердца, и
продумывает, как разумнее всего действовать, никогда не примется за дело: на
его разумное решение предложат еще более разумное, он поразмыслит и найдет
третье, еще умнее. Веские доводы одного адвоката, еще более веские другого
-- нет этому конца. Очевидна только вчерашняя истина, да и истинного в ней
только то, что нечто стало данностью. И если ты хочешь разумно объяснить,
чем это творение замечательно, ты объяснишь. Потому что заранее знаешь, что
тебе придется объяснять. Но творчество не работает с готовым, оно по другой
епархии. Бухгалтер, даже если ты дашь ему камни, не построит храма.
Но вот мои разумные инженеры обдумывают каждый свой шаг, словно ход в
шахматах. И я готов согласиться, что в конце концов они выберут правильно.
(Хотя сомневаюсь: шахматные задачи одномерны -- проблемы жизни не решить
взвешиванием. Вот, например, тщеславный скупец, скупость спорит в нем с
тщеславием, и какой расчет, какое взвешивание определит, что возьмет верх?)
Но предположим, что они вычислили самый верный шаг. Но они забыли, что имеют
дело с жизнью. В шахматной партии противник дожидается, пока ты снизойдешь и
сделаешь свой ход. Все происходит вне времени, которое только и питает
дерево, торопя его расти. Но время не в помощь шахматам. Только жизнь
органично связана со временем, она развивается, она растет, как растет живое
существо, а не как механическое сцепление причин и следствий -- хотя задним
числом ты сможешь показать своим ученикам и эти причины, и эти следствия,
удивив их стройностью. Причины и следствия лишь знаки совсем иной силы --
силы всепреодолевающего творчества. В жизни противник не ждет. Он сделает
двадцать ходов, пока ты размышляешь над своим. И твой ход окажется страшной
нелепостью. А чего, собственно, ему ждать? Ты видел, чтобы ждал танцор? Он
танцует в паре и, таким образом, ведет партнера. Те, кто действуют,
положившись на разум, всегда опаздывают. Поэтому я приглашаю править моим
царством тех, в чьих руках кипит работа, и видно, что их руки вымесят хлеб.
