влюбленный -- он любит и не жалеет себя ради своей любви. Если воюет не
человек, а несущий смерть автомат, то где тогда достоинство воина и честь?
Битва тогда -- чудовищная возня муравьев. Где величие любви, если под боком
у жены сопит ленивый обитатель хлева?
Я вижу величие, если воин, отложив оружие, укачивает ребенка, если
муж-защитник отправился на войну.
Я не о том, что одно должно сменять другое, что значима то одна правда,
то другая. Я о том, что правда всегда одна. Чем мужественней ты как воин,
тем слаще любишь, а чем крепче любишь, тем лучше будешь воевать.
Но женщина, заполучив тебя для своих ночей, познав сладость твоего
ложа, обольщает тебя: "Разве плохо я тебя целую? Разве в нашем доме мало
прохлады? Разве мы не счастливы вечерами?" И ты согласно улыбаешься в ответ.
"Так оставайся со мной, оберегай меня, -- продолжает она. -- Стоит тебе
захотеть, ты протянешь ко мне руки, и я склонюсь к тебе апельсиновой веткой,
полной сладких оранжевых плодов. Жизнь в разлуке сурова, она отучает от
ласки. Любовь твоего сердца уйдет в песок, как вода, лишившись возможности
расцвести на лугу цветами".
Но ты-то успел узнать, как безудержно влечет тебя к той, чей образ
подарен тебе ночным одиночеством, как украшает его тишина...
Ты убежден: война отняла у тебя чудесную возможность любить. Но поверь,
только разлука научит тебя любить по-настоящему. Ты научишься видеть
голубизну долины, карабкаясь по скалистому склону к вершине. Ты научишься
чувствовать Бога, безответно Ему молясь. Только так наполнишься ты, не
изнашиваясь, не расплескав полноту в потоке дней, и она останется с тобой,
когда дни твои кончатся и тебе позволено будет быть, ибо ты сбылся.
Конечно, ты можешь обмануться и пожалеть воина, который тщетно зовет в
ночи любимую и верит, что время течет для него бесплодно, отняв его
драгоценное сокровище. Можешь тревожиться о неутоленной жажде любви, забыв,
что суть любви -- жажда. Знают об этом танцующие, танец сложен из
приближений, а кто мешал бы им приникнуть друг к другу?
Повторяю: драгоценна неосуществленная возможность. Нежность среди
тюремных стен -- великая нежность. И молитва благодатна молчанием Господа.
Шипы и кремни питают любовь.
Так не смешивай рвение с потреблением готового. Рвение, урывающее
частичку и для себя, не рвение. Дерево усердствует ради плодов, но на что
плоды дереву? Так и я с моим народом. Я усердно возделываю сад, но плоды его
не для меня.
Не замыкай и ты себя в женщине. Не ищи то, что уже нашел. Будь с нею
время от времени, житель гор по временам нуждается в ласковом море.
LI
Как несправедлив тот, кто показывает на тесный домик и говорит:
"Он построен для истинных моих друзей..."
Что он думает о людях, этот брюзгливый подагрик? Если бы я решил
выстроить дом для истинных моих друзей, я бы не справился -- так он должен
быть огромен -- нет человека, который не был бы мне другом, хотя бы одной
своей малоприметной черточкой. Тот, кому по моему приказу рубят голову, тоже
мне друг, и в нем есть согласие со мной, но расчленить человека невозможно.
Друг мне и тот, кто считает, что ненавидит меня, и с удовольствием отрубил
бы голову мне. Не подумай, что я говорю из дешевого прекраснодушия,
снисходительности или пошлого желания понравиться, -- нет, я по-прежнему
тверд, суров и молчалив. Но дружественное мне и в самом деле обильно, оно
рассеяно повсюду и быстро наполнило бы мой дом, помоги я ему сдвинуться
с места.
А ты? Кого ты называешь своим истинным другом? Если того, кому
доверяешь без опаски деньги, значит, дружба для тебя -- честность слуги.
Если того, к кому обращаешься за помощью и получаешь ее, значит, Дружба для
тебя -- выгода, которую можно извлечь. Если того, кто в нужный момент
встанет на твою защиту, значит, дружба -- долг чести. Но я презираю
арифметику и называю другом того, кого вижу внутри каждого из нас, он может
спать в глубинах естества, но при моем приближении проснется, узнает и
улыбнется мне, хотя, возможно, завтра этот человек предаст меня.
А ты зовешь в друзья только тех, кто выпьет вместо тебя цикуту. На
такую будущность и впрямь немного охотников.
Слывущие добряками ничего не смыслят в дружбе. Мои отец был жесток, но
у него были друзья, он умел любить их и не знал разочарований. Разочарование
в дружбе -- это обманувшееся корыстолюбие. Разочарование низко, куда же
подевалось в человеке все то, что ты полюбил? Ведь и вначале в нем было то,
что тебе не нравилось. Но и любимого тобой, и любящего тебя ты превращаешь в
раба и, если он не выдерживает тягот рабства, казнишь его.
Друг подарил тебе любовь, а ты вменил ему любовь в обязанность.
Свободный дар любви стал долговым обязательством жить в рабстве и пить
цикуту. Но друг почему-то не рад цикуте. Ты разочарован, но в разочаровании
твоем нет благородства. Ты разочарован рабом, который плохо служит тебе.
LII
Я расскажу тебе об усердии. Потому что со всех сторон ты будешь слышать
укоры. Например, от жены за то, что не принадлежишь ей одной. Жены убеждены,
вне дома ты отдаешь украденное в доме. Мы забыли о Господе и выучились
торговаться. Мы забыли, что, отдавая, не истощаешь, а расширяешь возможность
отдавать. Любящий в людях Господа любит любого из людей щедрее, чем тот, кто
сосредоточился на любви к единственному и поселил любимого в тесном садике
своего "я". Воин, преодолевающий вдали опасности, щедрее одаряет любовью
любимую, хотя, наверно, она не задумывается об этом, чем тот, кто день и
ночь при своей жене, но сам не сбылся.
Не экономь на душе. Не наготовить припасов там, где должно трудиться
сердце. Отдать -- значит перебросить мост через бездну своего одиночества.
Отдавая, не старайся узнать кому. К тебе и так придут и скажут: "Он не
стоит такого подарка". Как будто ты открыл лавочку и вознамерился торговать.
Знай, взявший без отдачи подарил тебе возможность бескорыстно послужить
Господу. И служит Ему не тот, кто поохал над раной ближнего, -- тот, кто, не
медля, пустился в далекий путь по горным тропам, чтобы вылечить рану слуги
своего слуги. Но если ты ждешь благодарности, ты низок, ты лакей больше, чем
все лакеи, вместе взятые, ведь за твое внимание не расплатиться и вырванным
из груди куском мяса. Через нуждающегося в твоей помощи ты послужил Господу,
так поклонись ему до земли, что он согласился взять у тебя.
LIII
Я был молод, я ждал прибытия нареченной, что предназначили мне в жены.
Караван вез мне ее из такого дальнего далека, что дорогой успел состариться.
Ты видел когда-нибудь состарившийся в пути караван? Караванщики, что стояли
перед моими дозорными на границе, не знали своей родины. За время странствия
умерли те, кто еще помнил ее и мог о ней рассказать. Они умерли один за
другим, и их похоронили в песках. Пришедшие к нам хранили воспоминания о
воспоминаниях. Песни, которые они переняли от стариков, были легендами о
легендах. Ты видел чудо чудеснее, чем приближение корабля, который построили
и оснастили в открытом море? Юная девушка, что вышла из золотого с серебром
ковчега, выговорила слово "родник". Она знала: когда-то давным-давно в
счастливые времена существовали родники, и выговорила это слово, будто
молитву, но не ждала ответа, ибо и Господу молятся по памяти других людей.
Еще удивительнее было ее умение танцевать, танцам ее научили среди гранитных
скал пустыни, она знала, что танец -- тоже мольба и молитва, что на эту
мольбу может ответить царь, но в пустыне и на нее не ждала ответа.
Безответно молишься и ты до самой смерти, танцуя свой танец перед Господом.
И еще одно чудо: жизнь будто и не прикасалась к ней, будто только сейчас
вылепили ее теплые, словно голубки, груди, ее гладкий живот, чтобы рожала
царству сыновей. Да, казалось, она родилась совершенной -- безупречное
зернышко, принесенное из заморских стран, прекрасное, переполненное дарами,
которые самому ему не нужны, -- мы станем такими после смерти, собрав все
свои дела, заслуги, усвоенные уроки как доказательство, что мы сбылись.
Жизнь не посягала на ее приданое, девственным было ее тело, девственными --
танцы без зрителей, девственным оставался родник, которого не касались ее
губы, цветы, которых она никогда не видела, но из которых ее научили
составлять букеты. Совершенство моей нареченной не нуждалось в свершениях,
ей оставалось одно -- умереть.
LIV
Я уже говорил: благодаря молчанию Господа, молясь, ты нарабатываешь в
своем сердце умение любить. Если Господь тебе откроется, ты истаешь в Нем и
сбудешься. Зачем тебе тогда расти и возвышаться? И вот тот, кто отыскал
Господа, видит женщину, огородившуюся гордыней, подобно моему треугольному
военному лагерю, -- как спасти ее? В безнадежности он печалится о
человеческом жребии. "Господи! -- говорит он. -- Я обо всем догадался и
думал, она расплачется. Слезы -- дождь, отводящий грозу, они умягчают
гордость, молят о прощении. Если бы она почувствовала себя слабой и
заплакала, я простил бы ее. Но она стала хищной куницей, кусается и
царапается, защищаясь от несправедливостей Твоей Вселенной, она больше не
умеет не лгать".
Он пожалел ее, потому что ей так страшно. И стал рассказывать Господу о
людях: "Ты внушил им страх перед клыками, когтями, шипами, ядами, острыми
ракушками и скалами Твоей Вселенной. Пройдет немало времени, прежде чем они
успокоятся и вернутся опять к Тебе". Он ведь знает, в каких далях плутает
эта лгунья и как долго ей придется идти, чтобы вернуться!
Он жалеет людей, видя пустое пространство в их душах, отделяющее их от
Господа, а они о нем и не подозревают.
Кое-кто удивлен его откровенному потаканью отвратительной
распущенности. Но он-то знает, что ничему не потакает. Он молится: "Господи!
Я не судья им. Бывают времена судилищ, тогда любого -- и меня тоже -- могут
сделать судьей. Но лгунью я взял с собой, потому что она боится, а совсем не
для того, чтобы наказать ее. Видано ли, чтобы спаситель, сочтя спасенного
недостойным, столкнул его обратно в воду? Спасаешь, и все. Спасаешь не
человека, а Господа в нем. А когда спасешь, человека можно и наказать. Ведь
и смертника, если он болен, лечат, прежде чем повесить. Нет права
пренебрегать человеческим телом, хотя тело -- возможность осуществить кару".
Тем, кто мне скажет: "Ради чего ты суетишься, надежда спасти ее так
ничтожна!" -- я отвечу: "Царство очеловечивается не результатом поиска --
усердием в поиске. Никто не требует от врача оправдания за то, что он
вмешивался в жизнь больного. Необходимо предпринять попытку, пуститься в
путь, цель всегда приблизительна, на дороге множество случайностей, ты не
можешь знать, куда придешь. С одной вершины горы видна другая. Кроме
человека, ты спасаешь и еще что-то, если воодушевлен чистой верой в
спасение. Но если ты стараешься ради платы, если работаешь за
вознаграждение, словно нанятый по контракту, ты -- лавочник, а не человек.
Что ты можешь знать о превратностях пути? Все, что о них говорится, --
слова и ничего больше. Значимо только направление пути. Важно идти, а не
прийти куда-то, ибо приходим мы только в смерть.
Беспутна она от безнадежности и отчаяния. Значимо только направление
пути. Важно идти, а не прийти куда-то, потому что дом наш в смерти".
Беспутна она от тоски и безнадежности. Руки опускаются, когда ничего не
хотят удержать. Беспутность -- тоже не жизнь. И еще отчаяние:
сокровища, к какому ни прикоснись, рассыпаются одно за другим в прах.
