торопится он к избавлению от жажды. Сладостно пить в мечтах, где шаги не
потребовали усилий и одарили тебя водой, словно гибкие податливые рабыни, ты
не встретил ни одного шипа, который вцепился бы в твою одежду.
Но покорное завтра не наступает, наступает агония, скрипит на зубах
песок, колыхание пальм, полноводная река и пение прачек медленно уносят тебя
в смерть.
Путник идет по земле, сбивает о камни ноги, кровавится о шипы,
карабкаясь по склону. Ему выданы все трудности восхождения, и он должен
преодолеть их одну за другой. Он создает воду напряжением собственного тела:
мускулами, мозолями на ладонях, ранами на ногах. Вмешавшись в разброд
противящейся действительности, он силой своих собственных рук выжимает воду
из камней пустыни. Пекарь так месит тесто, он чувствует, как оно
уплотнилось, противясь усилиям его рук, сбилось в тугой ком, который он
должен разминать и разминать, но этот ком говорит: хлеб будет. Точно так же
работает поэт и ваятель; как свободны они перед наплывающими строками, перед
глыбой мрамора, они могут все -- создать трагедию или комедию, наклонить
голову вправо или влево, но до тех пор, пока у них столько возможностей,
ничего не рождается. Но вот рыбка клюнула, удочка согнулась дугой. Ты не
можешь сказать то, что тебе хотелось бы: поставленное слово мешает новому,
но ты не хочешь вычеркнуть первое, оно тоже важно, а оба вместе не даются
тебе в руки. Ты тасуешь слова то так, то этак, ты месишь глину, стараясь
поймать улыбку, которая от тебя убегает. Не логика тебе в помощь, она
отсечет одно в пользу другого, ты ищешь ключ свода, он объединит твои
противоречивые истины, ибо ни одна из них не должна потеряться, и вдруг
чувствуешь: стихотворение вот-вот появится, мрамор вот-вот улыбнется, потому
что тебя стеснили возлюбленные враги.
Никогда не слушайся тех, кто, желая тебе помочь, советует отбросить
хоть одно из твоих исканий. Ты угадаешь свое призвание по той неотвязности,
с какой оно тебе сопутствует. Предать его -- значит покалечить себя, но
знай: твоя правда будет обозначаться очень медленно, ее не сведешь к
внезапно найденной формуле, она будет вырастать, как дерево, и работать на
нее будет только время. А ты? Тебе надо сбыться подняться вверх по крутому
склону. Рожденная дробным миром целостность, которую ты обретешь, будет не
разгадкой ребуса, а преодолением противоречий и исцелением кровоточащих ран.
Обретая эту целостность, ты ощутишь и ее могущество. Вот почему я так
настаиваю, чтобы ты почитал тишину и неспешность -- богов, о которых успели
позабыть.
LVII
Хорошо быть такими юными и неискушенными, как вы, -- обделенные,
несчастные, побежденные, -- вы, которые из своего богатого наследства взяли
себе лишь дурноту вчерашнего дня. Но если я выстрою храм, вы придете в него
и я зароню в вас зерна своей веры, а вы, укрытые могущественным покровом
тишины, начнете неторопливо расти, чтобы стать великолепной жатвой, то
найдется ли у вас время отчаиваться? Кто из вас не помнит утро победы:
умирающие на одре болезни, изъеденные заживо метастазами, калеки на
костылях, должники и судебные исполнители, узники и тюремщики превратились
из врагов, потерпевших, страдальцев в народ, радующийся победе. Победа стала
ключом свода, а многоликая разобщенная толпа -- часовней в ее честь.
Кто из нас не видел, как ветвилась, передаваясь от сердца к сердцу,
любовь, -- любовь, которую пробудило, возможно, величайшее несчастье,
ставшее ключом свода и повернувшее людей друг к другу, радуя их возможностью
поделиться хлебом, потесниться у очага? Даже ты, недовольный
ворчун-подагрик, в своем тесном домишке, который оказался все же слишком
просторен для немногих твоих друзей, вдруг понял, что распахнулись двери
храма и входят туда лишь друзья, которым несть числа.
Так есть ли место отчаянию? Вечное рождение -- вот что есть. Есть и
непоправимое, оно -- знак свершившегося, а не причина для грусти или
веселья. Непоправим факт моего рождения, раз я есть. Непоправимо прошедшее,
но настоящее ждет строителя, валяясь под ногами грудой самого разнообразного
материала, вы должны сложить его, чтобы у нас было будущее.
LVIII
Друг тот, кто не судит. Я уже говорил: открыв свою дверь бродяге на
костыле и с палкой, друг поставит палку и костыль в угол и не попросит
бродягу станцевать, чтобы убедиться, как плохо он танцует. Если бродяга
заговорит о весне на дальних дорогах, друг порадуется весне. А если тот
расскажет о голоде в деревне, которую он проходил, друг разделит с ним
огорчение. Я уже говорил, друг -- это та частица в человеке, которая отдана
тебе, тебе открывают дверь, которую, может быть, больше не открывают никому.
Он твой истинный друг, все, что он говорит тебе, чистая правда, он любит
тебя, даже если в другом доме он ненавидит тебя. В храме мне друг каждый,
кого я, благодаря Господу, встречаю и задеваю рукавом, кто поворачивает ко
мне лицо, освещенное светом нашего Господа, здесь мы одно, хотя, выйдя из
храма, он -- лавочник, а я -- капитан, он -- садовник, а я -- матрос. Я
встретил его, поднявшись над тем что нас разделяет, и стал ему другом. Я
могу возле него стоять молча, не боясь, что он отправится бродить по садам в
моей душе, по моим горам, крепостям и пустыням. Ты -- мне друг, ты дождешься
посланцев моего внутреннего царства и обойдешься с ними бережно. Ты примешь
их, усадишь и выслушаешь. И обоим нам хорошо. А я? Разве видел кто-нибудь,
чтобы я плохо обошелся с посольством или не принял его только потому, что
вдали, в тысяче дней пути от меня, едят то, что мне не нравится, и обычаи их
отличны от моих? Дружба -- это всегда перемирие, это душевное согласие,
отрешившееся от пошлых распрей повседневности. Гость за моим столом всегда
безупречен.
Знай, что гостеприимство, обходительность и дружеское участие -- это
присутствие человеческого в человеке. Каково мне будет в храме, если Господь
станет разбирать верующих по росту и дородству, как почувствую себя в доме
друга, если он, заметив мои костыли, попросит станцевать, чтобы высказать
свое мнение?
В мире достаточно судей. Помогать тебе меняться и закалять тебя будут
враги. Это их дело, они с ним прекрасно справятся, бури неплохо помогают
кедру. А друг создан для того, чтобы тебя принять. Знай и о Господе. Он не
судит тебя, когда ты пришел к Нему в храм, Он тебя принял.
LIX
Если ты хочешь подружить тех, кто привык к вечному дележу и счетам, а
значит, и к взаимной неприязни, -- ты ведь помнишь: брось им зерно и
узнаешь, как они ненавидят, -- то постарайся вернуть им чувство уважения,
невозможно дышать среди тех, кто осуждает друг друга. Если ты плохо думаешь
о друге и говоришь это, значит, видишься с ним не в храме, где собираются
только друзья и единомышленники. Говоря тебе все это, я вовсе не поощряю
тебя к снисходительности, малодушию или неустойчивости в добродетели. Просто
дружба -- это не жестокость. В другое время ты будешь судьей. Когда
понадобится, ты без колебаний отрубишь голову. Напоминаю, ты приговариваешь
к смерти, но ты же и лечишь обреченного, если он болен. Не страшись этих
противоречий, недостаточен наш язык, когда речь идет о человеке.
Противоречат друг другу слова, которыми мы изъясняем суть. В осужденном есть
тот, кого ты отдал палачу, но есть в нем и другой, кого ты сажаешь с собой
за стол и не имеешь права судить. Тебе заповедано судить человека, но
заповедано также и почитать его. Обычно судят одного, почитают другого --
неправильно: одного и того же судят и почитают. Таков один из законов моего
царства, от несовершенства слов он так труден для понимания.
Несовместимости, смущающие логиков, не смущают меня. Ненавистный враг, с
которым я сражаюсь в пустыне, лучше всех помогает мне утвердиться в себе.
Грозен наш поединок, но и это любовь.
LX
Я размышляю о тщеславии. Тщеславие всегда казалось мне не пороком, а
болезнью. Вот женщина, которую заботит мнение толпы: на людях у нее меняется
походка, голос, неизъяснимое удовольствие доставляют ей похвалы и
комплименты, щеки у нее розовеют, если кто-то на нее взглянул, -- уверяю
вас, она не дурочка, она просто больна. Ведь обычно радости от других людей
приходят к нам через любовь. Но для нее ни одно блаженство не сравнится с
радостью удовлетворенного тщеславия, и ему она жертвует любыми другими
удовольствиями.
Скудная, жалкая радость сродни калечеству. Сродни чесотке: кожа зудит и
ее с наслаждением расчесывают. Нежность и ласка совсем другое, они -- кров,
они -- надежность убежища. Я ласкаю малыша, и он знает, что он под защитой.
Мой поцелуй на бархатистой щечке -- знак, что его оберегают.
Тщеславная женщина наслаждается пародией чувств. Жизнь скудеет в
тщеславном. Если хочешь только получать, что заставит тебя тянуться вверх,
перерастая самого себя? Тщеславный стоит на месте, он ссыхается.
Но когда от моей похвалы краснеет и волнуется, как мальчишка, отважный
воин, я не считаю, что в нем заговорило тщеславие. Что волнует одного? Что
трогает другую? В чем их отличие? Тщеславная, когда она засыпает...
Нет, ей не понять цветка, который дарит ветру свое семечко, чтобы оно
никогда к нему не вернулось.
Не понять дерева, которое отдает плоды и ничего не получает взамен. Не
понять человека, который счастлив трудиться безвозмездно. Не понять стараний
танцовщицы: она станцевала танец и осталась ни с чем.
Не понять воина, рискующего жизнью. Он перекинул мост над пропастью, я
восхищаюсь им и говорю: "Жертвенность -- самое человечное в человеке". И он
горд, но не за себя -- за человека.
Тщеславные все превращают в пародию. Нет, я не ратую за скромников, мне
по нраву жизнестойкость и устойчивость гордецов. Скромник пасует перед
ветром, как флюгер. Любой в его глазах значительнее, чем он сам.
Я хочу, чтобы животворило вас отданное, а не полученное, ибо
возвышаешься -- отдавая. Я не имею в виду отданного из пренебрежения. Каждый
должен вырастить свой плод. Гордость печется о его стойкости. Без гордости
плод по воле ветра будет менять вкус, цвет, запах.
Чем одарит тебя твой плод? Возможностью отдавать безвозмездно.
Красавица возлежит на роскошном ложе и собирает дань восхищения толпы:
"Я одаряю красотой, изяществом, величавой поступью.
жизнь моя волей жребия -- прекрасный храм, мужчины молятся на меня. Я
есть, и это мое дарение".
У тщеславия и дары подложные. Одарить можно только тем, что сам
пересотворил. Дерево дарит плод, плод -- преображенная земля. Танец --
преображенное умение ходить. Кровь воина преображается в храм и царство.
Но с каких пор даром стала течка? Конечно, кобели сбежались и все
вокруг возбуждены. Но разве что-то преобразилось? Свои радости она украла у
природы. Не прилагая усилий, расходуется она на кобелей.
А как наслаждается тщеславица чужой завистью! Как ей лестны завистники!
И вот еще одна пародия на одаривание -- хвалебная речь на торжестве.
Гость встал, и, кажется, -- дерево, отягощенное плодами, протянуло
окружающим свои ветки. Но что сорвешь с них? Однако всегда найдется глупец,
который верит, что сорвал с ветки плод, он польщен умом говорящего. Раз
нашелся облагодетельствованный, как усомниться, что ты благодетель? Две
бесплодные смоковницы кланяются друг другу.
Отсутствие гордости, вечная оглядка на большинство, постыдное недоверие
к собственным силам -- вот источник тщеславия. Толпа необходима тебе как
