Работник будет работать и работать, а логик под давлением жизни будет
менять и менять свою логику.
LXVIII
Ошеломило меня и еще одно открытие -- счастье ровно ничего не значит
для человека, равно как и корысть. Единственное, в чем он всерьез
заинтересован, -- это в том, чтобы неустанно жить. Если он богач --
обогащаться, если моряк -- плавать на корабле, если грабитель -- сторожить в
засаде при свете звезд. Но если счастье -- это беззаботность и безопасность,
то я видел не однажды, как легко от него отказывались.
Мой отец озаботился судьбой гулящих в том смрадном квартале, что,
словно отбросы, сползал по откосу к морю. Они протухали в нем, как сало, и
заражали гниением путешественников. Он отправил отряд солдат за шлюхами --
так отправляют экспедицию за редкостными насекомыми, желая изучить их нравы.
И вот отряд не спеша шагает меж отсыревших стен прогнившего квартала. Он
видит: за окнами жалких лачуг, жирно пахнущих прогорклой стряпней, сидят под
лампами, которые им вместо вывесок, оплывшие женщины, бледные, как тусклый
фонарь под дождем, их красные, как кровь, губы на тупых коровьих лицах
сложены в мертвую улыбку -- девушки ждут клиентов. По обычаю, чтобы привлечь
внимание прохожих, они тянут заунывную песню, -- бесформенные медузы
распространяют вокруг себя слизь.
Обезнадеживающая жалоба оплетает улочку. Мужчина поддался ей, за ним
захлопнулась дверь на полчаса, и в горькой скудости совершается обряд любви,
заунывная мелодия сменяется учащенным дыханием мертвенно-бледного чудовища и
каменным молчанием солдата, который купил у призрака право больше не думать
о любви. Он пришел вытравить цвет у мучительных снов, потому что родился,
возможно, среди пальм и улыбающихся девушек. Понемногу в дальнем странствии
густая зелень пальм отяготила его сердце невыносимой тяжестью. Мучительно
зазвенело серебро ручья, и улыбчивые девушки с гибкими, грациозными телами,
с угадываемыми под легкой тканью нежными теплыми грудями все больнее и
больнее касались сердца. Он принес свое жалкое жалованье в веселый квартал,
прося избавить его от снов. И когда дверь открылась вновь, он твердо стоял
на земле, самодостаточный, жесткий, высокомерный, он погасил свет, в лучах
которого играло и переливалось единственное его сокровище.
Посланный отряд вернулся, отъединив несколько полипов, ослепив их
стальным блеском собственной неуязвимости. Отец показал мне на бледные
растения.
-- Благодаря им, -- сказал он, -- ты узнаешь, что правит всеми нами. Он
приказал их одеть в новые платья, поселил каждую в чистеньком домике с
журчащим ручьем у порога и приказал плести для него кружева. Платил он им
вдвое против того, что они могли бы когда-нибудь заработать. Следить за ними
он не велел.
-- Жалкая болотная цвель теперь счастлива, -- сказал он. -- Если
счастье в чистоте, покое и обеспеченности...
Но одна за другой они сбежали и вернулись в свою клоаку.
-- Им нужна была нищета, -- сказал мне отец. -- Не потому, что они
глупы и предпочитают нищету благополучию, а потому, что важнее всего для
человека напряжение сил и жизни. Уютный дом, кружева и свежие фрукты
показались им каникулами, забавной игрой и бездельем. Все это не казалось им
настоящей жизнью, и они тосковали. Долгие годы нужно жить на свету, в
чистоте и плести кружева, чтобы все это перестало быть радующим глаз
зрелищем, а стало обязанностью, необходимостью, которые выручают тебя и
поддерживают. Они получили, но ничего не отдали. И поэтому стали сожалеть о
тяжких часах ожидания -- не оттого, что они горьки, а вопреки их горечи, --
часах, когда они сидели и смотрели на черный прямоугольник двери, в котором
время от времени появлялся ночной гость, жесткий и полный ненависти. С
тоской вспоминали они, как перехватывало у них дыхание, будто от глотка
отравы, если солдат, прежде чем войти; смотрел тяжелым взглядом, словно
собираясь вести на бойню, и щупал глазами грудь... Ведь бывало и так:
какой-нибудь из гостей протыкал какую-нибудь из хозяек кинжалом, словно
бурдюк, чтобы не орала, когда он, отодвинув кирпич или черепицу, заберет
весь ее капитал -- несколько серебряных монет.
Они тосковали по своей грязной трущобе, где жили своим мирком, пили
чай, если кому-то приходило в голову прикрыть веселый квартал, подсчитывали
барыши, ругались и гадали друг другу по грязным ладоням. И быть может,
нагадывали уютный, увитый цветами домик, где жили те, что почище их. В
построенных мечтами домиках они и жили такими, какими видели себя в мечтах.
Но ведь не меняют же нас путешествия. Вот я поселил тебя в замке, а ты
поселил в нем свои огорчения, недовольства, мании, ты идешь по нему,
прихрамывая, если ты хром, потому что нет заклинания, которое вмиг бы тебя
переменило. Мало-помалу, при помощи принуждений и страданий, я заставляю
тебя переродиться, чтобы ты наконец сбылся. Но с чего перерождаться той, что
проснулась вдруг в чистоте и уюте, -- она зевает, и, хотя ей не грозят
больше трепки, заслышав стук в дверь, невольно втягивает голову в плечи и,
если продолжают стучать, невольно надеется на что-то, -- невольно, потому
что знает: ночь больше не пошлет ей гостей. Она не устает больше от
гнусностей ночи, но и не рада свободе утра. Судьбе ее можно теперь
позавидовать, но она лишилась ежевечерней игры судьбы, она переселилась в
будущее и живет жизнью, какой никогда не жила. Она не знает, как ей
справиться с внезапными вспышками гнева, они достались ей от той мрачной,
нечистой жизни и мучают, как мучает животных, которые долго прожили возле
моря, страх перед приливом, хотя теперь они живут на равнине. Гнев
возвращается, но нет несправедливой судьбы, против которой так хочется
кричать и жаловаться в голос, -- они похожи на мать, потерявшую ребенка, --
прибывает молоко, но оно никому не нужно.
-- Человек ищет напряжения сил и жизни, а вовсе не счастья, -- повторил
отец.
LXIX
Мне опять говорят: время нужно экономить. "Для чего?" -- спросил я. И
мне ответили: "Чтобы его хватало и на культуру". Можно подумать, что
культура -- какое-то особое занятие. Хорошо, возьмем, к примеру, мать
семейства, она кормит детей, убирает дом, штопает белье, и вот ее избавили
от ее обязанностей, без нее накормлены дети, вымыт дом, зашито белье. У нее
освободилось время, его надо чем-то заполнить. Я даю ей послушать песню о
детях, полную поэзии взращивания их и вскармливания, поэму домашнего очага,
воспевающую значимость дома. Но она зевает, слушая ее, -- все это уже не ее
дело. Я ничего не скажу тебе словом "гора", если ты путешествовал только в
паланкине, если не обдирал руки о шипы на склоне, если из-под ног у тебя не
катились камни, если ветер на вершине не дул тебе в лицо. Ничего не говорит
ей и слово "дом", если дом никогда не требовал от нее ни времени, ни
усердия. Если не танцевали пылинки в солнечном луче, когда поутру она
распахивала дверь, выметая из дома прах вчерашнего. Если никогда она не была
королевой, вновь и вновь призывающей к порядку жизнь -- жизнь, которая вновь
и вновь одним своим присутствием нарушает все порядки, оставляя на столе
грязные миски, в очаге потухшие угли и в углу мокрые пеленки уснувшего
малыша, потому что жизнь скудна и полна чудес. Если она никогда не вставала
на заре, сама, без всяких будильников, чтобы вернуть своему дому
первозданную новизну, -- так поутру охорашивается птица на ветке,
приглаживая клювом перышки; если никогда не возвращала вещам хрупкое
совершенство порядка, чтобы новому дню было что нарушать своими обедами и
завтраками, играми детей, возвращением с работы мужа, сминая этот порядок,
словно воск. Если она не знает, что дом поутру -- податливое тесто, а
вечером -- книга, полная воспоминаний. Если никогда не готовила белоснежной
страницы. Что ты ей скажешь словом "дом", когда нет в нем для нее никакого
смысла?
Если ты хочешь видеть в женщине свет жизни, попроси ее отчистить до
блеска потускневший медный кувшин, и что-то от его блеска заискрится в
сумерках. Если ты хочешь, чтобы женская душа стала молитвой и поэзией, ты
придумаешь мало-помалу для нее дом, который нужно обновлять на заре...
А иначе?.. Да, ты высвободишь время, но какой в нем прок?
Только безумец делит: вот это культура, а вот это работа. Человек тогда
возненавидит работу -- мертвый груз своей жизни, игру, где ничего не
поставлено на кон и не на что надеяться. Играют не в кости -- в стада,
пастбища, в собственное золото. Ребенок играет в песок, но перед ним не
комочки грязи, а крепость, гора или корабль.
Конечно, знаю и я, какое наслаждение для человека отдых. Я видел, как
дремлет под пальмами поэт. Видел, как воин пьет чай с куртизанками. Видел,
как теплым вечером сидит на пороге своего дома плотник. И конечно, все они
счастливы. Но повторяю: им было от чего устать, они отдыхали от людей. Воин
слушал пение и смотрел на танцы. Поэт, валяясь на траве, мечтал. Плотник
дышал свежим воздухом. К себе они шли не сейчас. Существом их жизни была
работа. Возьмем, к примеру, зодчего: вот у него возник замысел, он загорелся
им, но значим зодчий только тогда, когда руководит постройкой храма, а не
тогда, когда играет с приятелями в кости. И это будет правдой для каждого.
Если ты экономишь время на работе -- я не имею в виду отдых, расслабленные
руки, дремлющий после напряжения мозг, -- ты получаешь мертвое время. Если
ты разрываешь жизнь на две, несовместимые друг с другом жизни: на работу и
на досуг, работа становится ярмом, для которого жаль души, а досуг --
пустотой небытия.
Только безумцы могут хотеть, чтобы чеканка перестала быть религией
чеканщика и стала его ремеслом, не требующим души; только безумцы могут
считать, что искусно сделанный чужими руками кувшин способен облагородить
человека, -- культура не плащ, ею невозможно одеться. Не существует фабрики,
которая изготовляла бы культуру.
И я -- я настаиваю: для чеканщиков существует единственная культура --
культура самих чеканщиков, и состоит она в их каждодневных трудах, горестях,
радостях, страданиях, опасениях, взлетах и тяготах их работы.
Для истинной поэзии плодотворна только та часть твоей жизни, которой ты
принадлежишь целиком, которая для тебя и голод, и жажда, и хлеб для твоих
детей; и она же твое воздаяние, ты можешь получить его, а можешь и не
получить. Иначе ты только играешь в жизнь, и культура твоя -- только
пародия.
Сбываешься только тогда, когда преодолеваешь сопротивление. Но если ты
на отдыхе, если ничего от тебя не требуется, если ты мирно дремлешь под
деревом или в объятьях доступной любви, если нет несправедливостей, которые
тебя мучают, нет опасности, которая угрожает, -- что тебе остается, как не
выдумать для себя работу, чтобы ощутить, что ты все-таки существуешь?
Но не ошибись, игра мало чего стоит, она вне принуждения
необходимостью, и в любой миг ты можешь перестать играть. Я запрещаю
считать, что одно и то же: лежать днем в своей, пусть пустой, пусть темной
-- ради отдыха глаз, -- комнате и лежать в темной камере, куда тебя заточили
навечно, хотя поза та же и так же пусто вокруг и темно. И пусть даже
свободный вообразил себя узником. Навести одного и другого на закате первого
дня. Свободный в восторге от необычной игры, узник поседел. Узник не в силах
рассказать, что пережил, у него нет подходящих слов, он похож на путника,
тот преодолел перевал и оказался в неведомом для себя мире, все для него
