Так говорил геометр. А эти грозили мне гневом своего божества, вознося
его над собой.
-- Говорите тише, -- попросил я. -- Возможно, понимаю я плохо, но слышу
хорошо.
И, умерив голоса, они продолжали перешептываться. Наконец один из них
заговорил со мной. Они подтолкнули его вперед, потому что он уже начал
сожалеть о взятой на себя смелости.
-- Мы воздвигли перед тобой твердыню истины, -- начал он. -- Где ты
видишь в ней произвол творчества, руку ваятеля или поэта? Наши теоремы
вытекают одна из другой по законам строжайшей логики, в нашем творении нет
ничего от человека.
Итак, с одной стороны, они притязали на владение безусловной истиной --
вроде племен, утверждающих, что вот этот раскрашенный деревянный божок
насылает молнии, -- и, с другой стороны, равняли себя с единственно
подлинным геометром, потому что с большим или меньшим успехом разрабатывали
или открывали, но никак не творили.
-- Посмотри, мы покажем тебе, как соотносятся элементы в различных
фигурах. Твои законы мы можем нарушить, но преодолеть наши ты не в силах. Ты
должен сделать министрами нас, ибо мы знаем.
Я молчал, размышляя о глупости. Мое молчание обеспокоило их, твердость
их поколебалась.
-- Прежде всего мы хотим служить тебе, -- добавили они. И я им ответил:
-- Вы настаиваете, что обошлись без творчества, и это прекрасно. Кривые
творят кривых. Надутые мехи способны сотворить только ветер. Если вы
займетесь царством, то почтение к логике, которая хороша для свершившегося
события, законченной статуи и покойника, поведет к тому, что все в нем будет
готово сдаться мечам варваров.
Однажды ранним утром вышел человек из шатра и направился к морю,
поднялся на отвесную скалу и упал с нее. С нами были логики;
вглядываясь в следы, они установили истину. Потому что ни одно звено не
выпало из цепочки: шаг следовал за шагом, и не было ни единого, который бы
не возникал из предыдущего. Следуя шаг за шагом, от следствия к следствию,
была определена причина смерти, и мертвое тело принесли к шатру. Проделав
обратный путь от причины смерти к ее возникновению, мы подтвердили
неизбежность смерти.
-- Теперь все понятно! -- вскричали логики и поздравили друг друга.
А мне-то казалось, что понять -- значит ощутить, как иной раз
доводилось и мне, какой-то неуловимо счастливый проблеск, что пугливее
замершей водной глади, потому довольно и промелькнувшей мысли, чтобы он
исчез, -- он мелькнул и словно бы не существует, он тронул лицо спящего --
спящего чужака в шатре за сто дней пути от меня.
Потому что творческое озарение ничуть не похоже на то, что выйдет
из-под твоих рук, оно исчезает безвозвратно, и никакие следы не помогут тебе
его восстановить. Следы, отпечатки, знаки говорят, выстраиваясь в цепочку,
вытекая одно из другого. Логика и есть та тень, которую отбросило творческое
озарение на стену реальности. Но эта очевидность не очевидна еще
человеческой близорукости.
И поскольку мои логики ничего не поняли, я, по доброте своей, стал
наставлять их дальше.
-- Жил на свете один алхимик, -- заговорил я, -- он хотел раскрыть
тайну жизни. И случилось так, что при помощи реторт, перегонных кубов,
всяческих порошков и растворов ему удалось получить крошечный комочек живого
теста. Набежали логики. Они повторили опыт, смешали порошки и растворы,
зажгли огонь под ретортой и получили еще один живой комочек. Ушли они,
громко крича, что тайна жизни больше не тайна. Что жизнь -- естественная
последовательность причин и следствий, взаимодействие при нагревании
элементов, не обладающих жизнью. Логики, как всегда, все великолепно поняли.
Но не поняли того, что природа созданного и природа творчества не похожи
друг на друга, творческая сила, исчерпавшись, не оставляет следов. Недаром
творец всегда покидает свое творение, и творение поступает в распоряжение
логики. И я смиренно отправился за разъяснениями к моему другу геометру.
"Где увидел ты новое? -- спросил он. -- Жизнь породила жизнь. Новая жизнь
возникла благодаря алхимику, а алхимик, насколько я знаю, жив. О нем забыли,
так оно и положено, творец растворяется и оставляет нам творение. Ты довел
своего спутника до вершины горы, и он увидел примиренными все противоречия,
гора для него -- реальность, существующая помимо тебя, он на ней -- в
одиночестве. Никто не задумается, почему ты выбрал именно эту гору, она
есть, и человек стоит на ней, потому что естественно, чтобы человек
находился где-то".
Но мои логики не перестали перешептываться, на деле логики совсем не
логичны.
-- Вы самонадеянны, -- сказал я им, -- вы изучили танец теней на стене
и уверились, что обладаете знанием. Шаг за шагом прослеживаете вы ход
теоремы, забывая о том, кто положил свою жизнь на то, чтобы ее создать. Вы
читаете следы на песке, не понимая, что прошел человек, которого разлучили с
его любовью. Вы изучаете, как из мертвых элементов возникает жизнь, забывая
о живом человеке, который подбирал эти элементы, ища и отказываясь. Не
подходите ко мне, рабы, -- в руках у вас жалкие молотки, но вы возомнили,
что создали и пустили в плавание корабль!
Истинным геометром был тот, кто уже умер; если бы он захотел, я посадил
бы его рядом с собой, и он направлял бы людей. В нем дышало дыхание Господа.
Язык, которым он говорил, делал ощутимым присутствие далекой возлюбленной,
которая не оставила следов на песке и о которой поэтому невозможно ничего
узнать.
Из множества возможных вариантов он умел выбрать тот, который не
обеспечил пока никому удачи, но был единственным, который открывал путь
дальше. Нет путеводной нити в лабиринте гор, логик тебе не в помощь, если
кончилась вдруг торная дорога, если перед тобой пропасть, если ни один
человек не ступал на противоположный склон;
тогда на помощь тебе посылается проводник -- он словно бы уже побывал
там, впереди, и намечает тебе дорогу. Пройденная дорога -- очевидность. Ты
забываешь о чуде, когда вел тебя вернувшийся к тебе из неведомого проводник.
LXXIX
Пришел противник моего отца.
-- Счастье людей... -- начал он. Отец прервал его:
-- Не приноси в мой дом шелухи. Я принимаю лишь те слова, в которых
ощутима внутренняя весомость, скорлупу я отбрасываю.
-- И все же, -- продолжал тот, -- если правитель царства не озабочен в
первую очередь счастьем подданных...
-- Я не бегу со всех ног, стараясь припасти как можно больше ветра, --
отвечал отец, -- ведь стоит остановиться, ветер стихнет.
-- Если бы я был государем, -- настаивал тот, -- мне хотелось бы, чтобы
подданные мои были счастливы...
-- Вот теперь, -- отвечал отец, -- я слышу тебя лучше. Слова твои не
пусты. В самом деле, я видал людей счастливых и несчастных, видал толстяков
и худышек, калек и здоровяков, живых и покойников, и мне нравятся счастливые
люди, нравится, когда они живут, а не умирают. И еще мне нравится, когда
одно поколение перетекает в другое.
-- Стало быть, мы думаем одинаково! -- вскричал тот.
-- Нет, -- ответил отец. И продолжил:
-- Ты сказал -- "счастье". Объясни, что ты имеешь в виду -- душевное
состояние, когда человек чувствует себя счастливым, как иногда чувствует
себя здоровым? Но какое я имею отношение к усердию чужих чувств? Или счастье
кажется тебе достижимым состоянием общества и я должен хотеть достигнуть
его? Но каково оно, это состояние?
Один счастлив в покое, другой -- в сражении, одного погружает в экстаз
одиночество, другого -- шумный и пышный праздник, один наслаждается научными
изысканиями, ища ответы на вопросы, другой обрел благодать в вере, для
которой не существует вопросов.
И если я начну объяснять, что такое счастье, то получится: для кузнеца
-- счастье ковать, для моряка -- уходить в плавание, для богатого --
богатеть, но, сказав так, я ничего не объяснил. К тому же для богача
счастьем может быть море, для кузнеца деньги, а для моряка безделье. Вот и
ускользнул от тебя бесплотный призрак, который ты вознамерился поймать.
Не старайся во что бы то ни стало постичь смысл слова, подлинный смысл
не в словах, но как вознаграждение он открывается тебе и в словах тоже.
Такая же награда тебе красота, я ценю красоту, но не верю, что красоту можно
создать целенаправленно. Разве говорит ваятель: "Из этого мрамора я высеку
что-то необыкновенно красивое"? Изготовители безделушек тешат себя такой
чувствительной чепухой. Настоящий ваятель говорит: "Что-то мучает меня, и я
бьюсь над мраморной глыбой, чтобы это что-то выразить. У меня нет другого
способа высказать это и избавиться от мучений". Пусть мраморное лицо будет
обрюзглым и старым, пусть будет бесформенной маской, пусть будет сонным и
юным -- если скульптор велик, оно покажется тебе прекрасным. Красота не
цель, она -- вознаграждение.
И когда я сказал тебе, что для богатого счастье богатеть, я солгал.
Счастьем называют упоение, венчающее победу, блаженство, вознаграждающее за
усилия и труды. Если богач вдруг чувствует, что раскинувшаяся перед ним
жизнь упоительна, то это будет та же радость, которой одарит тебя пейзаж,
созданный твоим тяжким подъемом в гору.
И если я скажу тебе, что счастье грабителя -- сидеть в засаде при свете
звезд, значит, и в нем что-то можно спасти, это "что-то" и вознаграждает его
счастьем. Как-никак он принял холод, опасность и одиночество. И уверяю тебя,
от золота, которого он дожидается, он ждет внезапного преображения: в один
миг преображается он в ангела, у него, телесного и уязвимого, вырастают
крылья, когда, прижав золото к груди, он мчится в тучный и изобильный город.
В молчании моей любви я подолгу наблюдал за теми, кто лучился счастьем.
И видел: счастье озаряло их, будто красота статую, -- тогда, когда его не
искали.
Я убедился, счастье всегда знак того, что перед тобой хороший человек с
добротным сердцем. Только той, что способна сказать: "Я так счастлива!" --
открой свой дом на всю жизнь, потому что у нее благодарное сердце.
Так не требуй от меня, государя, счастья для моего народа. Не требуй от
меня, ваятеля, красоты, -- иначе я застыну на месте, не зная, где ее искать.
Красота прилагается, как прилагается и счастье. Требуй, чтобы я вложил в мой
народ такую душу, которую мог бы озарить свет счастья.
LXXX
Я вспомнил давние слова моего отца.
"Чтобы созрел апельсин, -- говорил он, -- мне нужны удобрения, навоз,
лопата, чтобы выкопать яму, нож, чтобы отсечь ненужные ветки;
тогда вырастет дерево, способное расцвести. Но я -- садовник, я занят
землей, я не забочусь ни о цветах, ни о счастье, потому что прежде цветов
должно быть дерево и прежде счастья должен быть человек, способный стать
счастливым".
Но собеседник продолжал спрашивать:
-- Но если не к счастью -- к чему тогда стремятся люди?
-- Об этом я расскажу чуть позже, -- отвечал отец. -- Но вот что
произошло: ты усвоил, что ощущение счастья сопутствует трудно доставшейся
победе, и с присущей логике недальновидностью заключил, что люди борются,
стремясь обрести счастье. А я, пользуясь той же самой логикой, скажу тебе:
поскольку жизнь завершается смертью, всю жизнь люди стремятся к смерти. И
так мы будем перебрасываться словами,
словно бесформенными медузами. Но я скажу тебе другое: случается, что
счастливые отказываются от своего счастья и идут воевать.
-- Только потому, что исполнение долга для них -- высшее счастье.
-- Мы не сможем разговаривать, если твое слово будет медузой, то и дело
меняющей форму. Нагрузи слово смыслом, с которым можно согласиться или
