их дерзкими и радостными. Ведь каждая игра требует от тебя своего, и, желая
измениться, ты меняешь игру. Но вот ты, который только что был в игре
всемогущ и благороден, вдруг сплутовал и тут же понял, что разрушил
собственными руками то, ради чего играл, -- всемогущество и благородство. И
все-таки ты успел полюбить их, а значит, примешь принуждение правил.
Что может создать жандарм? Всеобщее единообразие. Откуда ему знать о
большем? Порядок для него -- порядок в музее, где все выстроено в ряд. Но
единству моего царства не нужны подобия. И ты, и твой сосед лепите себя как
частичку царства, как колонну, как статую в храме, который сам по себе един.
Мои принуждения сродни ухаживанию за любимой.
XCVIII
Если ты любишь без надежды на взаимность, молчи о своей любви В тишине
она сделается плодоносной. Кто, как не она, направляет твою жизнь, и любой
путь тебе на пользу, ибо подходишь, удаляешься, входишь, выходишь, находишь,
теряешь. Ты ведь тот, кто должен жить. Но нет жизни, если ни один бог не
напряг вокруг тебя силовых линий.
Если тебя не любят, а у тебя недостает твердости души молчать о своей
любви и ты вымаливал ответную любовь как вознаграждение за верность, но
тщетно, попытайся найти врача и исцелиться. Потому что вредно путать любовь
с рабством сердца. Прекрасна любовь, которая молится, но та, что клянчит и
вымогает, сродни лакею.
Если бесстрастное течение жизни поставило на пути твоей любви преграду
вроде изгнания или молчаливых монастырских стен и тебе надо преодолеть ее,
возблагодари Господа, если твоя любимая отвечает тебе взаимностью, пусть в
этот миг она для тебя все равно что слепоглухонемая. Знай, в этом мире
мерцает для тебя негасимый огонек ночника. И поверь, совсем неважно, видишь
ты его или нет. Умирающий в пустыне богат теплом своего далекого дома,
несмотря на то, что умирает.
Если я пестую величие души и выбрал самую совершенную, чтобы она
вызревала в тишине и молчании, тебе, наверное, покажется, что совершенство
ее никому не в помощь. Но посмотри, благодаря ей облагородилось все мое
царство. Издалека приходят к ней на поклон. Являются чудеса и знамения.
Если любят тебя, пусть даже неощутимо, и ты любишь в ответ, ты идешь в
луче света. Когда чувствуешь Господа, благодатна та молитва, на которую
отвечают тишиной
Если твоя любовь взаимна, если тебе раскрыты объятья, молись Господу,
чтоб Он спас твою любовь от порчи, я боюсь за сытое сердце.
XCIX
И поскольку я все же полюбил свободу, научившую петь мое сердце,
поскольку проливал кровь, чтобы ее завоевать, и видел сияющие глаза тех, кто
бился со мной рядом (видел я и Других, низких сердцем, -- угрюмо
набычившись, ломились они к кормушке и, отвоевав себе место в хлеву,
превращались в чавкающих свиней).
Поскольку я видел и тех, кого оживил свет свободы, и тех, кого тирания
превратила в скотов.
Поскольку я живу жизнь и не отворачиваюсь от малой малости в самом
себе, но зато не принимаю всерьез разноголосицу идей, твердо зная, что, если
слова сделались тесны для жизни, нужно их поменять;
если тебя поставило в тупик неразрешимое противоречие, нужно
перестроить фразу, нужно, чтобы поднялась гора, с которой видна будет
целиком вся равнина.
И поскольку я знаю, что благородство души закладывается, выстраивается
и созидается, словно крепость, что созидает его принуждение, вера и
безусловность долга, которые овеществились в традициях, молитве и обрядах.
Поскольку я знаю, что прекрасны только гордые души, которые не желают
сгибаться и помогают человеку держаться прямо даже под пыткой, которые
освобождают от тирании самолюбия, но умеют хранить верность себе, выбирать,
решать и жениться на любимой вопреки наговорам толпы и немилости короля...
Потому я и понял, что главное не свобода и не принуждение. Главное --
не отвернуться ни от одного из биений жизни. А слова? Пусть дразнят друг
друга, показывая язык.
С
Если ты заранее определил, что такое зло, и стал за него наказывать,
злодеев окажется очень много (ты можешь посадить в тюрьму всех, потому что в
каждом есть крупица зла, которое ты искореняешь, а если карать за
недозволенные желания, то в тюрьму отправятся и святые). Страшна твоя
предвзятость, ты поднялся на запретную гору, одетую кровавым туманом, и
вслепую уничтожаешь человека вообще. Ты видишь его злодеем, но в нем есть и
ангел. Ты уничтожаешь их вместе.
Если твои жандармы -- а они неизбежно тупые исполнители твоей воли,
тупость -- их профессия, от них не требуется чутья, напротив, оно им
запрещено, потому как не их дело вникать и судить, их дело выявлять по
данным тобой признакам, -- так вот, если твои жандармы получат приказ
разделить всех на черных и белых -- а других цветов для жандармов не
существует -- и к черным ты отнесешь, например, того кто насвистывает в
одиночестве, кто порой сомневается в Боге, кто зевнул, копая землю, кто вот
так думает, поступает, любит, ненавидит, восхищается, презирает, -- тогда
наступают отвратительные времена и оказывается, что у тебя не народ, а
сплошные предатели, и сколько ни руби голов, все будет мало, и в толпе так и
кишат подозрительные и шпионы. Ты поделил не людей, разведя направо одних и
налево других, чтобы картина стала яснее, -- ты разрубил человека, разделил,
разлучил его с самим собой, завербовал в нем соглядатая, сделал
подозрительным для самого себя и готовым себя предать, потому что в одну из
томительных ночей каждый сомневался в Боге. Потому что каждый насвистывал в
одиночестве, зевал, копая землю, и думал, делал, любил, ненавидел,
восхищался или презирал не должное. Ибо человек живой, и он живет. Но
святым, праведным и желанным тебе показался тот, кто громыхает сегодня одной
идеей, завтра другой, смешной ярмарочный паяц; тебе оказался ненужным тот,
кто живет сердцем.
А раз ты послал жандармов искать не какого-то человека, а человеческое
В человеке, то с присущим им усердием они отыщут его в каждом, ужаснутся
обилию зла, ужаснут тебя своими донесениями и убедят в необходимости самых
срочных мер. Ты согласился и построил тюрьму, куда заключил весь свой народ.
Но если ты все-таки хочешь, чтобы крестьяне у тебя пахали землю,
полагаясь на щедрое солнце, чтобы ваятели резали камень, геометры чертили
фигуры, ты должен подняться на другую гору. С другой вершины теперешние
каторжники покажутся тебе святыми, и ты воздвигнешь памятник тем, кого
послал ломать камень.
CI
Наконец-то я понял, что такое грабеж, я давно размышлял о нем, но не
был просветлен Господом. Я знал и раньше, что грабительствует писатель,
ломая основы стиля, корежа устоявшиеся средства выражения, желая эффектней
выразить себя. На первый взгляд что тут непохвального? Средства выражения и
выработаны для того, чтобы выражать себя. Но ты, вместо того чтобы пуститься
в путь, сломал повозку, ты похож на неразумного хозяина, неимоверной кладью
он перешиб хребет своему ослу. Набавляя день за днем понемногу, он мог бы
приучить своего осла к более тяжелой клади, и осел служил бы ему лучше, чем
раньше. Я гоню нарушителей, пусть все выражают себя по правилам, -- только
так у них появятся свои собственные.
Однако оказывается, что свобода -- свобода человека быть прекрасным --
тоже своеобразный грабеж и растрата наготовленного впрок Конечно, запас,
лежащий без движения, бесполезен, не извлечешь ничего и из красоты,
доставшейся по наследству, потому что тебе никогда не извлечь на свет той
формы, в которой ее отливали. Да, хорошо построить хранилище, ссыпать в него
зерно, с тем чтобы черпать оттуда в зимнюю бескормицу. Суть хранилища прямо
противоположна хранению, в него складывали, чтобы из него черпать. Неуклюжий
язык -- единственная причина противоречия, дерутся между собой слова
"складывать" и "черпать", так что не стоит утверждать: "Хранилище -- место,
куда складывают", -- логик может тут же возразить: "Хранилище -- место,
откуда берут"; ты справишься с ветром слов, обозначив хранилище как
перевалочный пункт.
Но ведь и свобода -- вкушение тех плодов, которые были взращены моим
принуждением, ибо только принуждение способно созидать то, что достойно
свободы. Созданный мной человек свободен от страха пыток, он не хочет
отказываться от себя, он противится приказам тирана и его палачей, и я
называю его свободным. Свободен и тот, кто способен устоять перед низменной
страстью. Но как назвать свободным того, кто попадает в рабство любому
соблазну. Сам он зовет это свободой, он свободно выбрал для себя вечное
рабство.
Что значит создать человека? Мне кажется, это значит высвободить в нем
ту деятельность, что свойственна человеку, -- так, создать поэта означает
высвободить в нем стихи. И если я хочу видеть тебя ангелом, я высвобождаю из
тебя окрыленные слова и уверенные движения танцора.
СII
Я сторонюсь тех, кто судит обо всем с определенной точки зрения. Вот
этому борцу кажется, что он борется за великое дело; кроме своего дела, он
ничего не видит вокруг. Мне важно, чтобы в нем очнулся человек, когда я
заговорю с ним. Но я не верю, что от нашей встречи будет какой-то толк. Наш
разговор станет военным маневром и плутовством, собеседник переиначит мою
истину, чтобы она послужила его собственному царству. И я не буду упрекать
его, раз он ощутил себя значимым благодаря своему делу.
Идеально поймет и не исказит моих истин тот, кого я назвал бы
совершенным и просветленным, он не превратит их в свои и не повернет при
случае против меня, он не работает, не действует, не борется и не разрешает
никаких проблем. В моем царстве есть бесполезный светильник, он освещает
лишь самого себя, но бескорыстно, он -- самый утонченный и хрупкий цветок
моего дерева, бесплодный цветок, ибо слишком чист.
Вот она, проблема взаимопонимания, проблема мостика между борцом за
великое дело, совсем не похожее на мое, и мной. Проблема смысла в нашем
языке.
Объединяет только Бог, который сделался явью. Ощутимое понятие
"царство" связывает меня и моего воина, потому что и для него, и для меня
оно одинаково значимо. Любящий вопреки всем стенам -- одно целое с той, что
стала душой и теплом его дома, которую дано ему любить и далекой, и спящей.
Но вот передо мной посланник иного царства, и, если я хочу играть с ним в
игру более сложную, чем шахматы, если хочу встретиться с ним как с
человеком, перешагнув ступеньку подвохов и взаимообманов, -- ведь и воюя, мы
можем уважать друг друга и чувствовать взаимное приятство, как это было с
восточным государем, возлюбленным моим врагом, -- так вот, если я хочу
поговорить с ним по-человечески, мне нужен новый образ, новая картина мира,
которая станет для нас новой мерой всех вещей.
Если он верит в Бога и я тоже, если он хочет привести к Богу свой
народ, а я хочу открыть Божественное своему, то мы встретимся с ним как
равные в шатре перемирия посреди пустыни, вдалеке от наших
коленопреклоненных воинов, и будем молиться вместе, потому что нас
объединяет Бог.
Но если для нас не найдется Бога, который превосходил бы и его, и меня,
у нас нет и надежды на взаимопонимание, на связующие нити, ибо одна и та же
вещь обладает различным смыслом, принадлежа твоей целостности и моей, из
одинаковых камней наши архитекторы строят разные храмы, и как нам
договориться, если слово "победа" для тебя означает то, что я побежден, а
для меня то, что я победил?
