старики и те, кто сегодня отдыхает. Есть в городе и те, кто служит царству и
не производит никаких вещей, -- это мои солдаты, жандармы, поэты,
танцовщицы, губернаторы. Но и они, как все остальные, едят, пьют, одеваются,
обуваются, спят в кровати под кровом дома. Им нечего дать взамен необходимых
для них вещей, мне приходится обирать тех, кто производит необходимое, чтобы
снабдить им тех, кто его не производит. Любой ремесленник в своей мастерской
делает больше вещей, чем нужно ему самому. И все же всегда есть такие вещи,
какими ты не сможешь оделить всех, потому что мало кто их делает.
Но согласись, очень важно, чтобы находились охотники делать эти как бы
ненужные вещи, ибо излишества и есть прекрасное существо взращиваемой тобой
культуры. Вещь, что обошлась дорого, значима для человека, -- вещь, на
которую потрачено много времени. В затраченном времени -- суть бриллианта,
год трудов стал слезой величиной в ноготь. Тачка розовых лепестков -- каплей
духов. Что мне за дело, чьей будет алмазная слеза, капля аромата? Я заранее
знаю: на всех не хватит, но знаю и другое -- о культуре судят по вещам,
которые она произвела, а не по тому, кто владел этими вещами.
Я -- господин, я обираю моих работников, отнимая у них хлеб и одежду,
чтобы накормить и одеть моих солдат, женщин, стариков.
Что смутит меня, что помешает отнять у них хлеба побольше и накормить
моих скульпторов, гранильщиков, поэтов, которые, кроме поэзии, питаются еще
и хлебом?
Без них у меня не будет бриллиантов и дворцов, о которых мечтают, к
которым страстно стремятся.
Ты говоришь, скульпторы и гранильщики не сделают мой народ богаче?
Неправда, разве многообразие занятий не богатство? Ведь кроме насущных
трудов есть еще и труды по взращиванию культуры. Конечно, подобные занятия
требуют досуга, но немногие занимаются ими в моем городе -- я убедился в
этом, расспрашивая людей.
И вот что я понял: раз диадему нельзя поделить на всех, значит, вопрос,
чьей она будет, бессмыслен, и я не вправе считать ее владельца грабителем,
обделившим остальных. Владельцы, заказчики -- основа, на которой ткутся
узоры культуры, не стоит тревожить их и нарушать плетение, у них своя роль,
и не мое дело, хороши они или дурны и есть ли у них моральное право на
роскошь.
Не спорю, действительности не чужды проблемы этики. Но есть в ней и
другое, что вне этики. И если я буду разрешать проблемы при помощи слов,
которые не вмещают противоречивой действительности, мне придется отказаться
от света в моем царстве и погасить его.
CXVI
Заметка для памяти: беженцы-берберы не желали работать, они лежали.
Бездействовали. Я пекусь не о трудах -- о связующих нитях. Дни я делю на
будни и праздники. Людей на старших и младших. Строю дома, более или менее
красивые, и пробуждаю зависть. Ввожу законы, более или менее справедливые, и
побуждаю пуститься в путь. Я забочусь не о справедливости, справедливо было
бы оставить это болото в покое и не мешать ему гнить. Но я навязываю свой
язык, ибо люди способны понять его смысл. Я плету сеть условностей и с ее
помощью хочу выудить из людей, словно из слепоглухонемых, -- человека, но
пока еще он крепко спит. Ты обжег слепоглухонемого и назвал: огонь. Ты
несправедлив к оболочке, ты причинил ей боль, ты справедлив к человеку,
укрытому ею, -- ты дал ему свет, открыл, что такое огонь. Больше тебе не
понадобится обжигать его, при слове "огонь" он отдернет руку. И это будет
знак, что он родился на свет.
Каждый, сам того не подозревая, словно сетью, опутан множеством
условностей, но не в состоянии ощутить их на себе, ибо они есть. Есть разные
дома. Есть разная еда. (Я установил великий праздник, чтобы они ждали его,
чтобы верили: с этого дня начинается новая жизнь. Что им делать, как не
следовать направлению русла? Да, направленность уже несправедливость, но и
праздник в череде будних дней та же несправедливость.) Благодаря красивым
домам одни что-то получили, другие что-то потеряли. Вошли, вышли. Мой лагерь
я расчерчу белыми линиями -- в нем будут опасные зоны и безопасные. Вот я
обозначил запретную зону, за приближение к ней я буду карать смертью. Так я
строю костяк в медузе. Скоро она начнет передвигаться самостоятельно, как
отрадно!
Человек получает слова пустыми. Но по мере того как они насыщаются
смыслом, они становятся шпорами, уздой, удилами. Появляются жестокие слова,
от них плачут. Появляются певучие слова, от них светлеет на сердце.
"Я сделал вещи доступными..." -- считай, что ты проиграл, не богатство
беда, беда -- отсутствие трамплинов, что вынуждали тебя двигаться путем
созидания, теперь ты используешь готовое. Беда не в том, что ты дал, беда в
том, что ничего не требуешь. Когда больше даешь, больше и спрашивай.
Справедливость, равенство -- от них веет покоем смерти. Что такое
братство, знает лишь растущий кедр. Не путай с братством круговую поруку и
соглашательство -- соглашательством живет толпа, над ней нет Бога, под ней
-- питающих подземных вод, а в ней самой нет мускулов, она не спеша гниет, и
только.
Они лишились формы, живя толпой равных по законам справедливости. Они
стали горстью одинаковых шариков.
Брось в эту толпу семечко, ее должна преобразить несправедливость
дерева.
CXVII
Я заметил, мой восточный сосед внимателен не к событиям в своем
царстве, не к устройству и не к учреждениям, не к вещам, а только к перепаду
высот. И если ты захочешь узнать мое царство и отправишься сперва к
кузнецам, ты увидишь, они куют гвозди, они влюблены в гвозди, речи их --
славословие ковке гвоздей. Потом ты пойдешь к лесорубам, увидишь, как валят
они деревья, как увлечены рубкой; первый треск мощного ствола для них --
праздник, падение дерева-гиганта -- радостное торжество. Ты навестишь
астрономов, они погружены в наблюдение за звездами, ты постоишь, послушаешь
их молчание. Кузнецы, лесорубы, астрономы любовно делают свое дело. И если я
спрошу тебя: "Что творится у меня в царстве? Что у нас будет завтра?" -- ты
ответишь: "Будут ковать гвозди, валить деревья, наблюдать звезды, у тебя,
стало быть, будут запасы гвоздей, древесина, звездные карты". Не видящий
дальше собственного носа, ты проглядел строительство корабля. Конечно, никто
не сказал тебе: "Завтра мы выйдем в море". Каждый убежден, что служит своему
богу. Язык каждого так ограничен, что ему не воспеть бога богов -- корабль.
Но корабль щедр, благодаря ему кузнец влюблен в свои гвозди.
Ты видел бы будущее яснее, если бы приподнялся над дробностью мира и
ощутил ту жажду морского простора, какую я разбудил в душе моего народа.
Тогда ты увидел бы фрегат -- он сделан из гвоздей, досок, стволов деревьев,
он послушен звездам, он медленно вырастает в тишине, словно кедр, что
вытягивает соли и соки из каменистой почвы и окунает их в солнечный свет.
Если бы ты встал повыше, это устремление в будущее стало бы для тебя
очевидным. Ты не ошибся бы -- повсюду, где только возможно, явлено тяготение
к морю. Ничего ведь не сделать и с земным тяготением, -- я выпустил из руки
камень, он непременно упадет на землю.
Вот я смотрю на человека. Он отправился на прогулку и пошел на восток.
Я не могу предсказать, куда он идет. Пройдя сто шагов и убедив меня в
неизменности направления, он возьмет и свернет в сторону. Но ближайшее
будущее моей собаки мне известно, стоит ослабить поводок, как она потянет
меня к востоку, оттуда пахнет дичью, и, если я спущу ее, она ринется туда со
всех ног. Натяжение поводка сказало мне больше, чем пройденная человеком
сотня шагов.
Я смотрю на узника, он сидит или лежит ничком, кажется -- он подавлен и
ничего не хочет. Нет, он хочет свободы. Устремление его явственно для меня,
и мне достаточно указать ему на щель в стене, как он вздрогнет, напряжется и
преисполнится внимания. И если щель ведет за городские стены, покажи мне
узника, который бы не разглядел ее!
Но если ты погружен в размышления, то, занятый собственным ходом
мыслей, ты можешь не заметить ни этой щели, ни другой. Или, заметив ее,
начнешь рассуждать, удобно ли будет ею воспользоваться, и решишься слишком
поздно -- каменщики успеют ее заделать. Но покажи мне воду, заключенную в
бассейн, какой из щелей она пренебрежет?
Потому я и говорю: внутреннее предрасположение, тяготение, Которое не
выразишь словом -- язык наш не приспособлен для этого, -- могущественнее
всех умствований, только оно ведет нас и нами правит. Потому я и говорю:
разум в услужении у души, склонности души управляют им, а он лишь обозначает
всякий раз направление, обосновывает его сентенциями, а тебе кажется, будто
ты послушен своим разбредающимся мыслям. Но я тебе говорю: управляют тобой
только божества -- храм, дом, царство, страсть к морю, жажда свободы.
И я тоже, как мой сосед, что правит по другую сторону горы, не стану
следить за тем, что делается. Мне не угадать по полету голубя, свернет ли он
к голубятне или подчинится воле ветра. Мне не понять, возвращается человек
домой, потому что любит свою жену или подчиняется тяжкому долгу, не понять,
что сулит его возвращение -- любовную встречу или разрыв. Но когда речь идет
об узнике, я не сомневаюсь: он не упустит случая, поставит ногу на
оброненный мною ключ, ощупает каждый прут решетки, не качается ли один из
них, присмотрится к каждому тюремщику, -- я уже вижу, как исчезает мой узник
в просторе за городскими стенами.
Я не стремлюсь узнать, что делает мой сосед, я хочу узнать, чего он не
забывает сделать. Тогда я узнаю, какому божеству он послушен, и, даже если
сам он не знает своего будущего, я могу судить, какое будущее его ждет.
CXVIII
Я вспомнил пророка, недобр был его косящий взгляд. Он пришел ко мне, и
я почувствовал: он переполнен гневом. Гнев его темен и тяжел.
-- Сотри их с лица земли, -- сказал он.
И я понял: он жаждет совершенства. Ибо совершенна только смерть.
-- Они грешат, -- сказал он.
Я молчал. Я зримо видел его душу, изостренную, будто меч. И думал:
"Он живет борьбою со злом. Он живет благодаря существованию зла. Что с
ним станется, если зла не будет?"
-- Что тебе нужно для счастья? -- спросил я.
-- Торжество добра.
И я понял, что он обманывается. Разве счастье для него бездействие и
пятна ржавчины на его мече?
Медленно разгоралась и наконец ослепила меня необычайная истина:
любящий добро снисходителен к злу. Любящий силу снисходителен к слабости.
Враждуют друг с другом одни слова, в жизни добро и зло сплетаются: бездарные
скульпторы -- почва для взращивания даровитых, тирания выковывает гордость
души, противостоящую тирании, голод вынуждает делиться хлебом: возникшее
дружество слаще, чем хлеб. Заговорщики, которых схватила моя стража, сидят в
темноте подземелья и готовятся умереть, принеся себя в жертву другим, они
согласились на опасности, нищету и несправедливость из любви к свободе и
справедливости. Эти люди всегда казались мне ослепительно прекрасными,
нестерпимо было их сияние в камере пыток, и я никогда не унижал их в смерти.
Что такое алмаз, если нет твердой породы, которую нужно преодолеть, чтобы до
него добраться? Что такое клинок, если нет врагов? Что такое возвращение,
если нет отсутствия? Что такое верность, если нет соблазна? Торжество добра
-- это торжество покорных волов вокруг кормушки. Я не жду ничего хорошего от
оседлых и перекормленных.
-- Ты борешься со злом, -- сказал я пророку, -- любая борьба -- это
танец. Ты наслаждаешься своим танцем, танцуя во имя зла. Я хотел бы, чтобы
ты танцевал из любви.
Я творю, я созидаю царство, где всех вдохновляет поэзия, но наступает
