несправедливости! Кто захочет умирать? Захотят убивать, а не умирать.
Отправиться сражаться -- значит дать согласие на смерть. На смерть
соглашаются ради того, на что положили жизнь. Иными словами, ради любви.
Эти ненавидят тех. Будь у них тюрьмы, они набили бы их узниками. Но
тюрьмы выковывают врагов, они пламенеют ярче монастырей.
Казнит и сажает в тюрьмы неуверенный в себе. Он уничтожает свидетелей и
судей. Но для того чтобы обрести величие, недостаточно истребить свидетелей
собственной низости.
Казнит и сажает в тюрьмы тот, кто перекладывает свои ошибки на других.
Значит, он слаб. Чем ты сильнее, тем больше ошибок ты берешь на себя. На них
ты учишься побеждать. Генералу, который потерпел поражение и пришел с
повинной, отец сказал: "Не льсти себя мыслью, что ты способен ошибиться.
Если я сел на коня и конь заблудился, виноват не конь -- виноват я".
"Извинение предателей, -- говорил отец, -- в том, что они нашли силы
предать".
CXXII
Если истины очевидны и противоречат одна другой, тебе ничего не
остается, как искать другой язык.
Логика не в силах задеть тебя за живое, с ее помощью не перебраться на
ступеньку выше. Исходя из камней, не узнать о сосредоточенности. Камней
недостаточно, чтобы ее постичь. Тебе нужно придумать, как сложить по-новому
камни, и то, что ты сложишь, ты обозначишь новым словом. Родилось новое
существо, цельное, необъяснимое, потому что объяснить -- значит расчленить.
Но оно едино, и ты окрестил его, дав ему имя.
Чему служат рассуждения о сосредоточенности? О любви? О царстве?
Любовь, царство -- не предметы, они -- божества.
Я видел человека, он согласен был умереть, наслушавшись сказок Севера,
он узнал: раз в году наступает необыкновенная ночь, люди идут по скрипучему
снегу под льдистыми звездами и подходят к деревянной избушке. Светится окно,
после долгой тьмы ты входишь в свет и, заглядывая в дом, приближаешь лицо к
стеклу -- в комнате мерцает странное дерево. Говорят, эта ночь сродни
расписной деревянной игрушке и пахнет запахом воска. Говорят, лица у людей в
эту ночь -- настоящее чудо. Потому что они ожидают чуда. Ты увидишь
стариков, они затаили дыханье и смотрят на детей, приготовив сердце к
величайшему таинству. Вот сейчас в детских глазах промелькнет что-то
неуловимое, драгоценное. Целый год ты творил ожидаемое сокровище рассказами,
таинственными намеками, туманными посулами и безграничной любовью к малышу.
Сейчас ты снимешь с елки смешную деревянную игрушку и, согласно издревле
установленному обычаю, протянешь ее ребенку. Вот он, этот миг. Все затаили
дыхание, малыш сидит у тебя на коленях, дремотно моргает, его только что
вытащили из теплой постельки, ты вдыхаешь сладкий запах сонного ребенка, и,
когда он тебя целует, ты чувствуешь: жаждущее сердце наконец напилось из
родника. (Горе детям, их обокрали, если никто не нуждается в роднике, что
таится в них без их ведома, роднике, к которому приникают постаревшим
сердцем, чтобы омолодиться.) Но сейчас не до поцелуев. Малыш смотрит на
елку, ты смотришь на малыша. Сейчас ты сорвешь редкостный цветок,
расцветающий единственный раз в году посреди снежных сугробов, -- цветок
восторженного изумления.
Как ты счастлив, глядя на потемневшие глаза ребенка. Он погрузился в
созерцание своего сокровища, получив свое сокровище в руки, он засветился и
похож на морской анемон. Если ты отпустишь его, он убежит. И догнать его нет
никакой надежды. Не говори с ним, он тебя не услышит.
Его потемневшие глаза, чуть-чуть потемневшие, будто на луг набежала
тень тучки, -- не говори мне, что они ничего не значат. Даже если это
единственное твое воздаяние за прожитый год, за твою тяжкую работу, за
потерянную на войне ногу, бессонные ночи, обиды и страдания -- все возмещено
тебе сполна, и ты счастлив. Ты в выигрыше, ты выгодно поменялся.
Какой логикой выведешь твою любовь к царству, молитвенную
сосредоточенность в храме, этот несравненный миг?
И вот мой солдат готов умереть, -- мой солдат, который видел только
песок и солнце, который никогда не видел мерцающих деревьев и весьма
приблизительно знает, где находятся северные страны, -- он готов умереть,
потому что гибель грозит запаху воска и потемневшим детским глазам, он узнал
о них из стихов, и они были будто легкий аромат, принесенный ветром с
дальнего острова. Я не знаю более важной причины для смерти.
Бывает, что питает тебя Божественный узел, связующий все воедино. Не
преграда ему ни стена, ни море. Ты в пустыне, но переполнен дальним,
неведомым тебе, даже чуждым -- этих людей ты себе не представляешь, не
представляешь и страны, -- но переполнен ожиданием, ты ждешь и хочешь
увидеть потемневшие глаза ребенка, он не сводит их со смешной деревянной
игрушки, и она тонет в них, будто камень в неподвижной воде.
Бывает, что полученное тобой от этой картины так для тебя драгоценно,
что ты готов умереть за нее. И если для меня это будет так, я подниму моих
воинов, чтобы спасти рассеянный где-то в мире запах воска.
Но я не стану браться за оружие, защищая накопленные запасы. Когда их
накопили, ждать можно только одного -- превращения в тупую скотину.
Вот почему, когда умерли твои боги, ты ни за что не хочешь умирать. Но
ты и не живешь. Потому что нет в твоей жизни смерти. Слова "жизнь" и
"смерть" дразнят друг друга, но жить ты можешь только тем, за что согласен и
умереть. Тот, кто отказывается от смерти, отказывается и от жизни.
Если нет ничего, что было бы больше тебя, тебе неоткуда получать. Разве
что от себя самого. Но что получишь от зеркала?
CXXIII
Я говорю для тебя, потому что ты одинока. Я хочу перелить в тебя cвет.
Я знаю, ты молчишь, ты одинока, но все же и твое сердце может получать
пищу. Божествам смешны моря и преграды. Ты тоже станешь богаче оттого, что
где-то пахнет воском. Даже если никогда не вдохнешь его.
Но какова она, моя пища, я могу узнать, только посмотрев на тебя. Какой
ты стала, напитавшись ею? Мне хотелось бы, чтобы ты молчаливо скрестила руки
и глаза у тебя потемнели, как у малыша, которого я одарил сокровищем, он не
в силах оторвать от него глаз. Мой подарок малышу не вещь, не предмет. Если
камешки для него военный флот, устоявший в бурю, то мои деревянные солдатики
будут и войском, и капитанами, и верностью царству, и смертью от жажды в
пустыне. Ведь и музыкальный инструмент не инструмент вовсе, он -- силки,
чтобы тебя пленить. И твой плен так далеко увел тебя от силков. По-иному ты
смотришь из окна на уснувший город, если помнишь мои слова о дремлющем под
пеплом огне. Мой дозорный ходит уже не по кругу, если круглая площадка башни
-- вершина царства.
Отдавая, получаешь больше, чем отдал. Потому что тебя не было и вот ты
возник. И что мне тогда за дело, если слова снова дразнят друг друга.
Я говорю для тебя, ты одна, мне хочется тебя приютить. Может, слепота
или сухая рука помешали тебе ввести в свой дом мужа. Но есть присутствие
более ощутимое, я видел, как поутру, когда мы победили, даже больной на
смертном ложе был другим, и, хотя из-за толстых стен не было слышно победных
труб, казалось, все в его комнате трубит о победе.
Что же проникло извне вовнутрь, как не связавшая всех воедино победа,
которой нет дела до стен и которой морской простор не преграда? Разве не
существует Божественного узла еще горячее? Он воспламенит в тебе сердце, и
ты станешь преданной и совершенной.
Любви не растратишь. Чем больше даешь, тем больше остается. Когда
черпаешь из живого родника, то с каждым днем он щедрее. Животворящ и запах
воска. Если сосед подышит им, он станет для тебя еще драгоценнее.
Муж опустошит твой дом, если, устав любить тебя, улыбнется другой.
Но вот к тебе прихожу я. Нам не нужно знакомства. Я -- узел царства, я
придумал для тебя молитву. Я -- ключ свода, наделяющий вещи смыслом. Я
протягиваю нить и тебе. Ты больше не одинока.
Как тебе не последовать за мной? Разве я не ты? Ведь и музыка оживляет
в тебе связующие нити, обжигает тебя. Музыка не истинна, не лжива. Просто ты
начинаешь существовать.
Я не хочу, чтобы совершенство опустошило тебя. Опустошило и заполнило
горечью. Я бужу в тебе рвение, которое всегда обогащает и никогда не
обделяет, рвение, которое никогда не требует возмещения потраченных усилий
или запаса впрок.
Стихи прекрасны не логикой -- дарованным свыше. Чем просторнее ты
становишься от них, тем они тебе дороже, тем ты взволнованней. Ты тоже --
музыкальный инструмент, ты тоже можешь запеть, в тебе разные голоса. Есть в
мире и дурная музыка, она прокладывает путь ничтожеству, и в тебя входит
ничтожество. Бог, что посетил тебя, жалок. Но бывает, на тебя изливается
столько любви, что, утомленная, ты засыпаешь.
И я для тебя, одинокой, придумал молитву.
CXXIV
Молитва одиночества.
"Пожалей меня, Господи, тяжело мне мое одиночество. Мне некого ждать.
Комната будто тюрьма, вещи в ней молчаливы. Я прошу не о гостях, на глазах
людей я еще оставленной. У меня соседка, она тоже одна, и комната у нее
похожа на мою, но она счастлива теми, кого любит. Нежность ее сейчас
праздна, она не слышит, не видит своих близких, не чувствует ответной любви.
И все-таки счастлива, в доме у нее не пусто.
Господи, не о человеке прошу Тебя, не о зримом присутствии. Я знаю,
неосязаемы твои чудеса. Вылечи меня, освети мне душу, я хочу понять, где
приют мой и где мне жить...
Странник в пустыне, Господи, оставив кров и близких, даже на краю света
утешен своим домом. Что ему расстояние? Душа его занята, и если он умрет, то
умрет любя... Я не прошу Тебя, Господи, чтобы и у меня появился такой дом...
Человек заметил в толпе лицо, и оно стало для него божеством, пусть
девушка так и осталась незнакомкой. Так солдат влюбляется в королеву. Он
живет как солдат королевы. Я не прошу Тебя, Господи, чтобы подобный кров был
мне обещан...
По морским просторам странствуют влюбленные в несуществующие острова.
Они слагают песни об островах -- и счастливы. Не острова делают их
счастливыми -- песни. Я не прошу, Господи, чтобы дом для меня где-то был...
Одиночество, Господи, плод души-калеки. Смысл вещей -- вот родная земля
души. Храм -- смысл существования камней. Душа расправляет крылья только на
просторах смысла, не вещи нужны ей -- картина, что возникла, когда они
слились воедино. Научи меня видеть сквозь дробность целое.
Тогда, о Господи, я перестану быть одинокой".
CXXV
Подобно тому, как я могу назвать храм -- внятный душе порядок,
претворивший безликие камни в силовые линии, -- могу назвать его укладом для
камней... И уклад этот чаще всего прекрасен...
Подобно тому, как могу я назвать литургию моего года -- внятный душе
порядок, претворивший безликие дни в силовые линии (есть у нас дни поста,
праздники и дни отдыха -- силовые линии, направляющие тебя), -- могу назвать
укладом дней. Год благодаря ему оживает.
Подобно тому, как есть свой уклад и у черт лица. Лицо тогда чаще всего
приятно. Есть уклад и у моей армии -- протянутые мной силовые линии
позволяют тебе одно, запрещают другое. Повинуясь, ты становишься моим
солдатом. Армия чаще всего становится сильной.
Есть уклад и у моей деревни, со своими праздниками, днем поминовения
усопших, сбором винограда, помощью при постройке, раздачей хлеба и воды во
времена голода или засухи: полный бурдюк -- он не для тебя одного. Благодаря
укладу у тебя есть родина. И от нее чаще всего тепло на сердце.
