сделать его будним днем, иначе останешься в одиночестве, отделив себя от
народа, к которому принадлежишь.
Если я объединил в одно целое и назвал царством коз, овец, дома и горы,
ты не волен отъединиться от него, иначе останешься в одиночестве, нет у тебя
соратников, потому что все трудятся на благо царства.
Твоя свобода растопила горный ледник и превратила его в лужу: первое,
чего ты добился, -- одиночество: ты уже не крупинка ледника, который
добрался до солнца, укрытый снежным плащом, ты -- равный среди равных, ты
такой же, как все, и все же вы все разные и готовы возненавидеть друг друга,
ваш покой -- покой на секунду замерших шариков, ничто не превосходит вас в
вашем мире, от всего вы свободны, даже от безусловных условностей языка, --
все возможности общаться друг с другом утрачены, каждый ищет собственный
язык, каждый празднует собственные праздники, все отделены друг от друга и
более одиноки, чем одинокие звезды, затерянные в пространстве.
Чего ждать от братства? Дерево не знает братства, а вы -- частички
дерева, оно вбирает вас в себя, оно приходит за вами извне, поэтому я и не
устаю повторять: кедр -- это принуждение для песка, не песок порождает кедр,
а семечко.
Но как вам стать кедром, если каждый хочет вырастить свое дерево, а эти
и вовсе не желают подчиняться дереву, они зовут его тираном и жаждут сами
сделаться тиранами? Вас нужно расставить по местам и научить служить дереву,
глупо настаивать на том, что дерево должно служить вам.
Поэтому я бросаю семечко и хочу подчинить вас его власти. Да, я
несправедлив, если справедливость -- это равенство. Я создаю картины,
силовые линии и напряженность. Но благодаря мне вы преобразитесь в обильную
крону, и питать вас будет солнце.
CVIII
Я увидел: дозорный спит.
Его ждет казнь. От его бодрствования зависят слишком много спящих,
дыхание их замедлилось, жизнь течет сквозь них, словно волны по тихой бухте.
Зависят храмы, сокровища и святыни, что копились долго и медленно, словно
мед, -- потом, мозолями на руках, ударами резца, ударами молотка, тяжестью
камней, глазами, что слепнут от танца иголки по золотой парче, расцветающей
цветами и узорами благодаря старанию набожных рук. Зависят житницы, полные
зерна, собранного, чтобы облегчить суровую зиму. Священные книги в житницах
мудрости, где покоятся залоги, обеспечивающие человеческое в человеке.
Тяжелобольные, которым я облегчил мысль о смерти: смерть -- необходимый,
совершаемый в кругу семьи обряд, она легка и почти незаметна, она --
передача в родные руки наследства. Дозорный, дозорный, ты -- смысл моих
стен, а они -- оболочка хрупкого тела города, они не дают ему расточиться;
появись в них брешь -- и тело обескровится. Ты ходишь по стене взад-вперед,
вслушиваешься в шорохи пустыни, что вечно бряцает оружием, постоянно
волнуется, словно морская зыбь, вечно угрожает тебе и своей угрозой закаляет
и укрепляет тебя. Как отделить то, что уничтожает тебя, от того, что тебя
созидает? Один и тот же ветер строит дюны и разрушает их, один и тот же
поток выглаживает скалу и стирает ее в песок, одно и то же принуждение
выковывает в тебе душу и лишает тебя души, одна и та же работа дает тебе
жизнь и отнимает ее, одна и та же любовь переполняет тебя и опустошает. Враг
придает тебе форму, он принуждает тебя к строительству внутренних
укреплений, он для тебя то же, что море для корабля: море -- враг, оно
готово поглотить корабль, и корабль без устали сопротивляется ему, но то же
море для корабля опора, ограничение и возможность обрести форму, веками
форштевень разрезал волны, а они, обхватывая судно, лепили ему корпус, делая
его все более обтекаемым и изящным. Ветер рвет паруса и надувает их, делая
похожими на крылья. Не будь у тебя врагов, у тебя не было бы ни меры, ни
формы.
Но что значат стены, если нет дозорного?
Часовой заснул -- город беззащитен. Идет враг и топит спящего в его
собственном сне.
А дозорный мой спал, привалившись головой к плоскому камню, приоткрыв
рот. Спал с младенческим выражением лица. Он прижал к себе ружье, будто
игрушку, которую берут с собой в сон. Я смотрел на него, и мне его было
жалко. Жаркой ночью мне жаль человека за то, что он так непрочен.
Нестоек дозорный, бдительность его усыпил варвар. Пустыня одолела его,
и он позволил воротам бесшумно повернуться в ночной тишине на смазанных
петлях, чтобы варвары оплодотворили крепость, истощенной крепости нужен
варвар.
Спящий часовой. Авангард противника. Ты уже завоеван, твой сон
означает, что ты уже не принадлежишь городу, узел развязался, ты ждешь
преображения, ты -- поле, приготовившееся принять семена.
А я представил себе город, разрушенный по милости твоего сна, потому
что ты узел всему и ты всему развязка. Как ты прекрасен, дозорный, когда ты
настороже, ты -- чуткие уши и зоркие глаза моего города... Как благородна
твоя любовь к городу и куда умнее рассуждений всех логиков, которые не
любят, а делят его. Для них вот здесь больница, там тюрьма, а тут дом
друзей. И дом этот тоже разделен на части,
они видят одну комнату, другую, третью. А в комнатах видят вещи -- одну
вещь, другую, третью. И что они сделают с такой грудой вещей, из которой
ничего не хотят построить?
Но, дозорный, если ты не спишь, ты оберегаешь город как целое, город,
раскинувшийся под звездами. Не этот дом и не другой, не больницу и не дворец
-- весь город. Оберегаешь не стонущего при смерти, не кричащую роженицу, не
блаженный стон влюбленных, не писк новорожденного -- оберегаешь
многообразное дыхание единого тела разом. Целый город. Не бессонницу этого,
не сон другого, не стихи поэта, не эксперимент ученого -- переплетение сна и
усердия, угли, подернутые пеплом, на которые смотрит Млечный Путь. Целый
город. Дозорный, дозорный, ты приник ухом к груди возлюбленной и слушаешь
тишину, покой и вздохи, которые не имеет смысла делить и различать, потому
что это биение ее сердца. Просто биение сердца. И ничего другого.
Дозорный, если ты не спишь, ты равен мне. Город покоится на тебе, а на
городе покоится царство. Хотя я не сомневаюсь, что, когда я прохожу, ты
преклонишь колени: таков порядок в этом мире, так восходит сок от корней к
листве. Прекрасно, что ты воздаешь мне почести, -- кровь течет по жилам
царства, течет любовь от юного мужа к юной жене, течет молоко матери к
младенцу, течет уважение неоперившихся к мудрым -- но ты же не скажешь, что
кто-то что-то получил? Ибо прежде других я служу тебе.
Когда ты стоишь в профиль и опираешься на ружье, равный мне, подобие
мое в Господе, никто не различит краеугольный/камень и ключ свода, и разве
кто-то из них ревнив к другому? Вот поэтому сердце мое переполнено к тебе
любовью, и все-таки я позову стражу и отправлю тебя под арест. Под арест,
потому что ты спишь. Спящий часовой. Мертвый часовой. Я смотрю на тебя с
ужасом -- в тебе спит, в тебе умирает царство. В тебе я вижу свое царство
больным, о его болезни сообщает мне сон дозорных...
"Да, -- думал я, -- палач справится со своим делом и утопит моего
дозорного в его собственном сне..." Но жалость поставила меня перед новым,
нежданным противоречием. Сильные царства отрубают голову уснувшим дозорным,
но царство, что снаряжает своих часовых для того, чтобы они хорошенько
выспались, не вправе казнить. Ни в коем случае нельзя заблуждаться
относительно суровости. Рубя головы спящим часовым, не пробудишь омертвелое
царство, хотя царство неусыпно бдящее отсекает сонных стражей. Смотри, не
перепутай причину и следствие. Ты видел, что сильные царства рубят головы, и
хочешь обрести силу казнями -- нет, ты по-прежнему останешься бессильным
паяцем посреди кровавого месива.
Разбуди любовь, и в дозорных проснется бдительность, они сами осудят
тех, кто способен заснуть на посту: этот пренебрег царством, значит --
отринул себя сам.
Ты справляешься с собой при помощи дисциплины, к которой принуждает
тебя начальник-капрал. Капралов школят сержанты. Сержантов -- капитаны. И
все вместе вы зависите от меня, которого ведет Господь Бог. Но если я
усомнюсь, все мы окажемся посреди пустыни и над нами нависнет катастрофа.
Так вот, я хочу поговорить с тобой об одной таинственной вещи -- о
преданности. Ты спишь, жизнь для тебя словно бы исчезла. Исчезает она и
тогда, когда помрачается в тебе вдруг сердце и ты чувствуешь только
усталость. Вокруг ничего не переменилось, все переменилось в тебе. Ты --
дозорный, ты наедине с городом, но ты не влюбленный, что приник к груди
любимой, ловя биение ее сердца, ты не знаешь, размеренно оно бьется или
учащенно, слушать его стук можно только любя;
твоя любимая затерялась в ночной разноголосице, ты слышишь голоса,
мешающие друг другу: пьяная песня заглушает стон больного, плач по усопшему
-- крик новорожденного, шум ярмарки -- пение в храме. Ты спрашиваешь себя:
"При чем тут я? На что мне эта сутолока, этот балаган?" Ты забыл, что перед
тобой дерево с корнями, стволом, ветками, листьями, что нет для них общей
мерки. Но откуда взяться преданности, если не ощущаешь того, кто в ней
нуждается? Я уверен, ты не уснул бы, сидя у постели больной возлюбленной. Но
сейчас распылилось то, что ты мог любить, ты -- перед свалкой вещей, чужих,
ненужных.
Развязался Божественный узел, что связывал их воедино. Но знаю: ты
вернешься, и хочу, чтобы сейчас ты хранил верность хотя бы самому себе. Я не
требую от тебя лицемерия, не требую, чтобы ты сейчас же что-то понял или
что-то почувствовал, я слишком хорошо знаю, сколько душевных пустот проходит
самая страстная любовь. Глядя на любимейшую из любимых, ты вдруг думаешь:
"Вот, оказывается, какое у нее лицо... Как я мог полюбить его? И какой
тонкий голос. Какую страшную глупость она сейчас сказала. Как нелепо
поступила..." Твоя любимая распылилась на досадные частности, она больше не
вдохновляет тебя, и тебе кажется -- ты ее ненавидишь. Но как ты можешь
ненавидеть ее? Раз сейчас ты не в силах любить...
И ты замолкаешь, смутно догадываясь, что настало для тебя какое-то
помрачение. Любимая стала чужой и тебе не нравится. Не понравятся и стихи,
если начать их читать. Чужими покажутся дом и царство. Ты утратил
возможность голодать, насыщаться, ощущать Божественные узлы, что связуют все
воедино, теперь ты ничего не любишь, ничего не понимаешь. Мой уснувший
дозорный, твои привязанности вернутся к тебе, и не по одной, а все вместе,
как родная любимая семья, но, когда тебя постигло горе неверности, должно
чтить в тебе дом, что опустел на время.
Вот мои часовые обходят по кругу крепость, и я вовсе не думаю, что все
они пылают усердием. Большинство зевает и мечтает об ужине. Если все боги
спят в тебе, то не спит желание телесного довольства: все, кому скучно,
думают о еде. И я вовсе не жду, что их души будут непрестанно бодрствовать.
Сопричастность целостности, Божественному узлу, что связует все воедино,
зову я душой, душа не ведает о преградах. Я жду, чтобы в одном из моих
дозорных замерцала душа. Забилось сердце. Проснулась любовь, и на миг он
ощутил щемящую значимость городской многоголосицы. Ощутил вдруг в себе
пространство, дотянулся до звезд, обнял горизонт и стал сродни раковине,
шумящей шумом моря.
Мне достаточно, если хоть раз тебя осенит такое и ты во всей пол< ноте
ощутишь, что значит жить человеком, ощутишь готовность принимать эту
полноту, потому что, как сон, желание, голод, она будет к тебе возвращаться,
а твои сомнения -- только недолгая отлучка, и мне хочется тебя утешить.
