путем, потому что ты в пустыне и стремишься к нему. Так неужели ты думаешь,
что камень лучше послужит святому городу, если вместо того, чтобы служить
руке, а благодаря руке -- ангелу, а благодаря ангелу -- храму, а благодаря
храму -- святому городу, он встанет в ряд с другими, точно такими же
камнями? Единство города так ослепительно оттого, что составляет его
богатство разнообразия. Колонна прекрасна благодаря капители, стволу,
плинту, она едина, но состоит из разных частей. Чем сущностней истина, тем
выше ты должен подняться, чтобы обозреть ее и постигнуть. Жизнь едина, как
един и уровень моря, но, наполняя жизненной силой существо за существом, она
становится похожей на лестницу с самыми разнообразными ступеньками. Един
парусник, но составлен из разного. Подойди поближе -- и увидишь паруса,
мачты, нос, корпус, якорь. Подойди еще ближе -- и различишь канаты, скрепы,
доски, гвозди. И каждый гвоздь, каждый канат ты можешь делить и делить.
Если я сложу мое царство из ровных рядов камней, оно обессмыслится, в
нем не останется жизни, в нем не будет ни городской сутолоки, ни парадно
стоящих по стойке "смирно" солдат. Мне нужен очаг. Очаг собирает семью.
Семьи складываются в род. Роды -- в племя. Племена становятся царством. И
вот ты видишь: в моем царстве -- на западе и на востоке, на севере и на юге
-- кипит усердие, царство мое похоже на парусник в открытом море, его гонит
ветер, гонит только в нужную сторону благодаря разнообразию парусов, которые
ловят изменчивый ветер.
Царство построено, теперь продолжай свою работу, улучшай, собирай из
разных царств более обширный корабль, который устремит их в одну сторону,
который благодаря разнообразным парусам поставит себе на службу любой ветер
и не изменит ведущей его звезде. Собрать воедино -- значит связать
крепко-накрепко все разнообразие, все особенности каждого, а вовсе не
уничтожать их ради бесплодного порядка.
(На самом деле в жизни нет ступенек. Ты назвал ступенькой эту группу
людей. И следующей -- ту группу, которая включила в себя первую. Но и то, и
другое -- условность.)
ХС
Но вот пришло время тебе встревожиться: ты видишь -- жестокий тиран
уничтожает людей. Ростовщик держит их в рабстве. Строитель храма служит не
Господу, а себе, выжимая себе на потребу из людей пот. И не заметно, чтобы
людей это облагородило.
Значит, ты плохо вел их в гору. Ведь дело не в том, чтобы, подымаясь,
во что бы то ни стало сложить из сопутствующих тебе камней руку, из руки и
крыльев -- ангела, из ангелов, колонн и стрелки -- храм. Тогда каждый
своевольно остановится там, где пожелал. Плохо, если ты насильственно
принудишь людей служить рукой, и ничуть не лучше, если принудишь их стать
храмом. Ни тирану, ни ростовщику, ни руке, ни храму не дано пустить в рост
людей и, обогатившись, сделать богачами и их тоже.
Не почвенные соли, объединившись по воле случая, начинают восхождение
вверх, чтобы стать деревом, -- чтобы вырастить дерево, ты должен бросить в
землю семечко. Деревья приходят сверху, а не снизу,
Что за смысл в возводимой тобой пирамиде, если не венчает ее Господь?
Он преображает людей и открывается преображенным. Ты вправе беззаветно
служить князю, если сам он беззаветно служит Господу. Добро твое вернется
тебе, но иным будет его вкус, иным смысл и полнота. Ты не увидишь вокруг
себя: вот ростовщик, вот рука, вот храм, вот статуя. Откуда взяться руке,
как не от тела? А тело -- вовсе не механическое соединение различных частей.
Суть парусника не в том, что объединилось разнородное, а в том, что единое
стремление к морю проявилось так разнообразно и даже противоречиво; вот и в
теле множество непохожих частей, но оно не сумма их -- каждый, кто знаком с
творчеством, любой садовник и любой поэт, скажет тебе: не от частности к
частности возникает целое, оно рождается сразу и осуществляется в
частностях. Мне достаточно воспламенить людей любовью к башням, что оживят
плоскую пустыню, и рабы рабов моих зодчих изобретут тележку для перевозки
камня и еще множество полезных приспособлений.
XCI
С помощью правил мы делаем значимыми те или иные понятия, они не пустая
условность, и если ты не знаешь об этом, то впадаешь в ошибки. Упорядочив
правилами любовь, я утверждаю определенный тип любви. О том, какова она,
говорят те принуждения, которые я ей навязал. Принуждать может обычай, но
может и жандарм.
XCII
Темна была эта ночь, я смотрел на нее с высоты моей крепости --
крепости, что утверждала мою власть над городом -- городом, что благодаря
моим гарнизонам утверждал мою власть над всеми другими городами царства,
передавая вести сигнальными огнями с холма на холм: так перекликаются порой
скучающие дозорные, прохаживаясь взад и вперед по крепостной стене. (Они
узнают потом, что их ночные прогулки были исполнены смысла, но пока он
невнятен дозорным, у них нет языка, благодаря которому на каждый шаг
откликалось бы сердце, они не знают, чем заняты на самом деле, им кажется,
что они скучают и ждут ужина. Но я-то знаю: не стоит вслушиваться в людскую
болтовню; знаю: мои зевающие в ожидании ужина дозорные ошибаются. За ужином
мои дозорные едят, смеются и шутят, у них просторно внутри -- а позволь я им
сидеть все время вокруг котла, они стали бы домашней скотиной.)
Так вот, эта ночь была так темна потому, что царство мое дало трещину,
потому, что в ночи ощутимо недоставало сигнальных огней на холмах и ночь
могла преуспеть и погасить один за другим оставшиеся, а это значило бы, что
царство мое погибло. Гибель царства коснется каждого, переменится вкус
вечерней похлебки и материнский поцелуй малышу перед сном. Если твой ребенок
не частичка царства, он совсем другой ребенок, целуя его, ты не приникаешь к
Господу.
От пожара обороняются встречным огнем. Я расставил кругом преданных мне
воинов и уничтожил все, что попало внутрь железного круга. Я испепелил тебя,
преходящее поколение, но что мне в этом пепле? Я спасал святыню осмысленного
мира. Жизнь научила меня: не калечество причиняет страдание и не смерть.
Благодаря храму человеческая жизнь осмыслялась, и его величие наделило
величием людей. Вскормленный царством и отторгнутый от него чувствует себя
изгоем и узником в тюремной камере, он трясет решетку и отказывается от
воды, язык, на котором он привык говорить, утратил смысл. Кому как не ему
рвать волосы, обдирать на руках кожу? Отец переполнен ответственностью
отцовства, и вдруг у него на глазах его сын тонет в реке -- разве удержать
отца на берегу? -- с криком он вырвется из твоих рук и кинется в воду, иначе
язык, которым он привык говорить, лишится смысла. Ты увидишь горделивое
торжество подданного в день, когда восторжествует царство; ты увидишь
счастье отца в день рождения сына. Горькие муки, великое счастье ты черпаешь
из одного источника. Муками и радостями плодоносит твоя привязанность. Я
сумел привязать тебя к царству. И теперь хочу спасти в тебе человека, пусть
даже угрожая жизни, пусть даже толкая на путь страданий, посадив отца
семейства в тюрьму и отлучив его от семьи, изгнав верного слугу царства,
отлучив его от царства, потому что люблю семью, люблю царство, ты клянешь
меня за страдания, но я говорю тебе: ты не прав, я спасаю в тебе то, что
живит тебя.
Преходящее поколение, дарохранительница, куда спрятан храм, ты о нем,
возможно, не подозреваешь, ты от него отвернулось, но ему, и только ему, ты
обязано простором своего сердца, смыслом слов, сиянием глубинной радости --
я спасаю храм. Так значим ли железный круг моих воинов?
Меня назвали справедливым. Да, я справедлив. И если проливал кровь, то
не для того, чтобы утвердиться в жестокости -- чтобы обрести возможность
являть милосердие. Теперь мне дано благословить того, кто коленопреклоненно
целует мне руку. Благословение мое для него настоящее богатство. Он уходит с
миром в душе. Но если не верить в мое право на власть, что толку в моем
благословении? Я сложил пальцы, умягчил уста медом улыбки, но неверу некуда
принять даруемое благо. Он уходит нищим. Одиночество, кричащее: "Я, я, я!.."
-- не обогащает, нечем ответить на этот крик Если меня сбросят с крепостных
стен, тосковать они будут не обо мне. А о сладостном чувстве сыновства.
Умиротворении после полученного благословения. Об облегченном прощением
сердце. Им будет недоставать надежного крова, осмысленности каждого дня,
теплого плаща пастуха. Так пусть они лучше преклонят колени и почувствуют
себя одаренными моей добротой, пусть воздают мне почести, и я возвеличу их.
И разве о себе я сейчас говорю?
Не собственной славе принуждаю я служить людей, я смиренно преклонен
перед Господом, Господа они славят, и Он укрывает их всех Своею славою. Не
ищу я и величия царства, сделав людей его подножием. Царство -- подножие
человеку, его хочу возвысить и облагородить. И если я присваиваю плоды их
трудов и усилий, то отдаю их Господу, чтобы вернулись обратно благословенным
дарением. И вот как воздаяние течет к ним из моих житниц зерно. Оно -- пища
им, но еще и свет, и песнопение, и душевный покой.
Вещь должна исполниться для человека смысла, обручение исполняет смысла
кольцо, свирепые кочевники -- военный лагерь, Бог -- свой храм, царство --
реку.
А иначе чем бы владели люди?
Складывают царство вещи и невещественное. Царство вбирает в себя
окружающее вещество.
XCIII
Существуют люди, существует преданность. Преданностью я называю твою
связь с людьми через твою мукомольню, храм или сад. Преданность саду придает
тебе вес, ты -- садовник.
Но вот приходит человек, который не понимает, что значимо на самом
деле. Наука, что познает, разлагая на части, внушила ему ложные
представления о сущем. (Разложить -- значит утратить содержимое, забыть о
главном: о тебе в деле. Перемешай в книге буквы -- уничтожишь поэта. И если
сад -- это сорок яблонь, то нет и садовника.) Беспонятным все смешно, они не
знают дела, они только насмехаются. Насмешники не читают книг, они
перемешивают в них буквы. "Почему, -- спрашивают они, -- нужно жертвовать
собой ради храма, ради упорядоченной кучи мертвых камней?" Тебе нечего им
ответить. Они спрашивают: "Зачем умирать ради сада, ради всяких там былинок
и травинок?" Тебе нечего им ответить. "Зачем умирать ради букв в алфавите?"
Незачем. И тебе не хочется умирать.
Но на деле они обокрали тебя, сделали нищим. Ты не хочешь умирать,
значит, ты ничего больше не любишь. Тебе кажется, ты поумнел, -- нет, по
глупости растратил силы и разрушил уже построенное; ты расточил свое
сокровище -- смысл вещей.
Насмешник тешит свое тщеславие, он -- грабитель, кому он помог своей
насмешкой? Помог тот, кто шлифовал каждое слово, оттачивал способ выражения,
стиль, а значит, совершенствовал инструмент, который позволит ему работать
дальше. Насмешник работает на эффекте неожиданности, он грохнул о землю
статую и позабавил всех бессмыслицей обломков, взорвал храм, который был для
тебя прибежищем тишины и молитвенного раздумья, теперь перед тобой куча
мусора, и, конечно, ради нее не стоит умирать.
Тебе показали, как легко убивать богов, но тебе больше нечем дышать,
жить. Любая вещь драгоценна ореолом света, пучком нажитых связей, эти связи
мы именуем культурой, они -- наш язык. Очаг для нас обозначает любовь,
звезды -- свет горнего мира, дело, которое я тебе доверил, -- царскую
почесть, я приобщил тебя к своему царскому клану. Но что тебе делать с
камнями, делами, цифрами, если они только камни, дела, цифры?
