изменилось, изменился и он сам, но какими словами расскажешь о перемене?
Только дети втыкают в песок ветку, обращаются к ней "ваше величество" и
всерьез благоговеют перед своей королевой. Но если я, желая обогатить
любовью и облагородить людей, затеваю такую же игру, мне придется сделать из
своей ветки божка, заставить всех поклоняться ему и приносить тяжкие жертвы.
Жертва уже не игра, и ветка принесет плоды: в человеке зазвенит любовь
или страх. И если добровольный узник узнает, что ему и впрямь до конца своих
дней не покинуть своей полутемной комнаты, он переживет такое, о чем и не
подозревал, и от нежданных видений у него побелеют волосы.
Работа вживляет тебя в мир. Пахарю мешают камни на поле, глядя в небо,
он ждет дождя или, напротив, машет на дождь рукой, он в общении, он
распространился, он познает. Ни одно из его движений не остается без ответа.
Всякая религия тоже общение, она предуказует праведный путь, один верен ему,
другой ловчит, один узнает, что такое душевный покой, другой -- что такое
раскаяние. Желая видеть людей такими вот, а не иными, выстроил свой замок
мой отец, и каждый шаг в нем вел тебя к определенной цели. Отец не любил
бессмысленного топтанья скотины в хлеве.
LXX
Да, она была прекрасна, эта танцовщица, которую наконец схватила стража
моего царства. Она была прекрасна, и никто не знал, откуда она. Мне
казалось, если доведаться, где она живет, в моем царстве откроются неведомые
доселе земли, пространные равнины, темные ущелья, тропы в пустыне, открытые
всем ветрам.
"И у нее есть дом", -- говорил я. Но видно было, что она нездешняя и
живет среди нас как посланница моих врагов. Мои слуги попытались сломить ее
молчание, но ее прекрасное открытое лицо затуманилось лишь печальной
улыбкой.
Прежде всего я чту в человеке то, что неподвластно огню. Оболочка
человека, ты пьяна от тщеславия, ты -- само тщеславие, когда смотришь на
себя с такой любовью, будто в тебе и впрямь кто-то есть. Но палач поднес
поближе к тебе горящие угли, и нутро твое растопилось и потекло из глотки.
Дородный министр, неприятный мне своим высокомерием и составивший против
меня заговор, не устоял перед угрозой пытки. Мокрый от пота, он выдал мне
всех заговорщиков, он исповедался, признавшись во всех своих верованиях,
тайных пристрастиях и любовных связях, он вывернулся передо мной наизнанку
-- те, кто носит картонные доспехи, не таит про себя ничего. После того как
он оплевал и отрекся от своих союзников, я спросил у него:
-- Как ты устроен? Для чего важно выставляешь вперед живот, гордо
закидываешь голову, складываешь губы в высокомерную улыбку? Для чего тебе
доспехи, если внутри тебя нечего защищать? Человеку свойственно таить в себе
нечто большее, чем он сам. Как самое драгоценное упасаешь ты свои дряблые
телеса, гнилые зубы и толстый живот, продав мне то, чему верил и чему они
должны были послужить. Ты -- бурдюк, урчащий ветром дурацких слов...
Когда палач ломал ему кости, на него было противно смотреть и еще более
отвратительно слушать.
Но танцовщица, которой я угрожал, склонилась передо мной в плавном
поклоне:
-- Я сожалею, государь...
Я смотрел на нее, не говоря ни слова, и ей стало жутко. Побледнев, она
присела еще более плавно:
-- Я сожалею, государь...
Она думала, какие страшные ее ждут муки.
-- Ты же знаешь, -- сказал я ей, -- твоя жизнь в моей власти.
-- Я чту вашу власть, государь...
Тайна, которую она хранила, и готовность умереть за нее исполняли ее
необычайной значимостью.
Она казалась мне дарохранительницей с чудесным бриллиантом внутри. Но я
должен был исполнить свой долг перед царством.
-- Твои поступки заслуживают смерти.
-- Увы, государь... -- она стала еще бледнее, будто призналась мне в
любви. -- Это будет справедливо...
Я знаю людей и понял невысказанное: "Справедливым, наверно, будет не
моя смерть, а сохранность моей тайны..."
-- Ты таишь про себя то, что дороже тебе юности, прекрасного тела,
сияющих глаз, -- продолжал я. -- Ты веришь, что сохраняешь в себе что-то, но
не будет ничего, когда ты умрешь.
Она смешалась, но только потому, что не нашла слов для ответа.
-- Может, вы и правы, государь...
Я чувствовал, моя правота существует для нее только в царстве слов, где
она не умеет защититься.
-- Итак, ты покоряешься.
-- Покоряюсь, государь. Простите, но я не умею говорить... Я ни во что
не ставлю тех, кого сбивают с ног доводы. Слова призваны выражать тебя, но
никак не руководить тобой. Они могут обозначить, но сами по себе пусты. Моя
танцовщица была не из тех, кого распахивает ветер слов.
-- Я не умею говорить, государь, и покоряюсь...
Я чту тех, кто среди разноречивых потоков слов остается неизменным, как
мидель-шпангоут, кто в обезумевшем море неколебимо следует за своей звездой.
По звезде определяю я и его путь. Любители логики на поводу у собственных
слов, они ходят по кругу, как цепная передача.
Долго и пристально смотрел я на нее.
-- Кто выковал тебя? Ты откуда? -- спросил я. Она улыбнулась и не
ответила.
-- Станцуй.
И она начала танцевать.
Необычаен был ее танец, но я и не ждал иного, ибо она хранила в себе
большее, чем она сама.
Ты смотрел на реку с вершины горы? Вот ей встретилась скала, не в силах
перепрыгнуть через нее, река ее огибает, извивается по равнине, следуя
понижениям почвы, медлит в излучинах, потому что мал перепад и ослабла сила,
влекущая ее к морю. Вот задремала, разлившись озером, и вновь торопливо
устремилась вперед, разрезав равнину, будто клинок.
И танцовщица считалась с силовыми линиями, и это мне больше всего
понравилось, она останавливалась здесь, вольно летела там. Только что
улыбалась, а теперь с трудом сохраняет улыбку, будто язычок пламени перед
налетевшим ветром, то скользит с легкостью, будто по невидимому склону, и
вдруг замедлила шаг, словно через силу карабкаясь вверх. Мне понравилось, с
какой внезапностью она замерла, будто перед стеной. И как радовалась
преодолению. И то, что смерть оборвала ее танец. Мне понравилось, что она
торила собственный путь среди гор и равнин, а они ей противились, что были в
ней помыслы благие и грешные. Что вглядывалась она в дозволенное и
недозволенное. Что она сопротивлялась, соглашалась, отказывалась. Мне не
понравилось бы, если бы она, плавно кружась, текла во все стороны, словно
желе. Мне нужен стержень и крепкий ствол живого дерева, оно не свободно,
занимаемое им пространство предопределено особенностями семечка.
Танец -- судьба, танец -- жизненный путь. Я хочу понять, каков ты и к
чему стремишься, только на такие танцы я смотрю с интересом. Поток преградил
тебе путь, тебе нужно на другую сторону, ты танцуешь перед потоком. Ты
догоняешь любимую, соперник встал на дороге, и опять ты танцуешь. Танцуют
клинки, если ты решил его убить. Танцуют паруса, если задумал опередить его
и причалить раньше в том порту, куда он направился, -- паруса танцуют, ловя
невидимые повороты ветра.
Для танца необходим противник, но какой противник удостоит тебя танцем
клинка, если ты -- пустое место?
Но вот танцовщица прижала ладони к вискам, и сердце мое защемило болью.
Я увидел в ней маску. Нет, не маску поддельного сопереживания, которую
нацепляет на себя оседлый, -- это не маска, это крышка пустой коробки. Ты --
пустое место, если ничего в себя не впустил. Я увидел в ней древнюю маску,
хранительницу наследия многих поколений. Увидел прочность семечка, которое
устоит и перед палачом, -- нет жернова, который выжал бы из него масло
тайны. Оно -- залог, и во имя него идут на смерть, благодаря ему умеют
танцевать. Упражняя душу молитвой, музыкой или поэзией, строишь себя и
становишься человеком. Светло и ясно смотрит на тебя обитаемый человек. И
если снять слепок с его лица, маска покажет его внутреннее царство. Ты
поймешь, что для него главное и как он станцует против своего врага. Но что
знать о танцовщице, если она -- необитаемая пустошь? Оседлые не танцуют.
Зато в краях, где земля скудна, где плуг тупится о камни, где знойное лето
иссушает ниву, где человек противостоит варварству, где варварски уничтожают
слабых, рождаются танцы, потому что значим твой каждый шаг. Танец -- это
борьба в ночи с ангелом. Танец -- и война, и совращение, и убийство, и
раскаяние. Но каких танцев дождешься от раскормленной скотины в хлеве?
LXXI
Я запрещаю торговцам расхваливать свой товар. Слишком быстро они
становятся учителями и научают видеть в средстве цель. Они сбивают нас с
дороги, мы сбились и покатились вниз. Если торговцам нужно сбыть с рук
пошлятину, они постараются опошлить тебе душу. Кто спорит: хорошо, что
делаются вещи, которые служат человеку. Но нехорошо, если человек становится
мусорницей для вещей.
LXXII
Мой отец говорил:
-- Созидать -- вот главное. Если в тебе мощь созидателя, не работай
устроителем. Сто тысяч помощников будут служить созданному тобой и питаться
им, словно черви мясом. Зачиная религию, не пекись о догмах. Сто тысяч
толкователей позаботятся, чтобы они были. Созидать -- значит создавать
жизнеспособное, в творчестве нет формул. Если однажды вечером я причалил к
городскому кварталу, что сполз к морю, как нечистоты, то вовсе не для того,
чтобы рыть там канавы, устраивать поля орошения и дорожную службу. Я принес
любовь к выскобленному порогу, и эта любовь породит мойщиков тротуаров,
службу полиции и мусорщиков. Не выдумывай Вселенной, где по твоему
распоряжению работа будет не отуплять человека, а возвышать его, где
культуру будет нарабатывать труд, а не досуги. Не иди против законов
тяготения. Измени тяжесть вещей. Воздействуй, как воздействует поэзия, руки
ваятеля или музыка. Выводи как можно отчетливее мелодию благородного труда,
насыщающего жизнь смыслом, заглушай пение досугов, которые видят в работе
тяжкий долг, которые делят жизнь на безрадостный рабский труд и пустое
безделье, -- пой и пой и не заботься о логике, доводах и специальных указах.
Вот увидишь, непременно найдутся толкователи и начнут объяснять, почему
хороши твои песни и как нужно браться за дело. Они выберут этот вот путь и
сумеют доказать, что он единственный. Значит, возник перепад, значит,
потечет вода, а река установит свой порядок, и правда твоя восторжествует.
Главное -- изменить уровень почвы, направление, устремление к... В
перепадах сила приливов и отливов, мало-помалу без помощи всякой логики
подтачивают они скалы и расширяют морскую империю. Повторяю тебе: если в
картине есть мощь, она воплотится. Не пытайся начать с расчетов, свода
законов и всяческих нововведений. Не придумывай, каким будет будущий город,
город, который будет, не сможет на него походить. Внуши любовь к башням,
вздымающимся над песком. И рабы рабов твоих зодчих лучше тебя разберутся,
как доставить камни. Ведь и вода своим неуклонным стремлением к морю находит
способ обмануть бдительность копани.
-- Потому и не может быть зримым созидание, -- говорил мне отец, --
незрима и любовь, объединяющая дробность мира в царство. Бороться с
созиданием так же нелепо, как пытаться его показать. От невиданного ты
заслонишься удивлением, и на все, что бы тебе ни показали, будешь предлагать
другое, еще лучшее. Но скажи, как показать царство? Если, рассказывая, ты
начнешь дотрагиваться до каждой вещи, то перед тобой окажется груда вещей.
Представь, ты рассказываешь о тишине в полумраке храма и при этом разбираешь
