Антуан де Сент-Экзюпери.
Цитадель
Перевод М. Кожевниковой
OCR: 486DX2
...Хочу закончить свою книгу. Вот и все. Я меняю себя на нее. Мне
кажется, что она вцепилась в меня, как якорь. В вечности меня спросят; "Как
ты обошелся со своими дарованиями, что сделал для людей?" Поскольку я не
погиб на войне, меняю себя не на войну, а на нечто другое. Кто поможет мне в
этом, тот мой друг... Мне ничего не нужно. Ни денег, ни удовольствий, ни
общества друзей. Мне жизненно необходим покой. Я не преследую никакой
корыстной цели. Не нуждаюсь в одобрении. Я теперь в добром согласии с самим
собой. Книга выйдет в свет, когда я умру, потому что мне никогда не довести
ее до конца. У меня семьсот страниц. Если бы я просто разрабатывал эти семь
сотен страниц горной породы, как для простой статьи, мне и то понадобилось
бы десять лет, чтобы довести дело до завершения. Буду работать не мудря,
покуда хватит сил. Ничем другим на свете я заниматься не стану. Сам по себе
я не имею больше никакого значения и не представляю себе, в какие еще
раздоры меня можно втянуть. Я чувствую, что мне угрожают, что я уязвим что
время мое ограничено; я хочу завершить свое дерево. Гийоме погиб, я хочу
поскорей завершить свое дерево. Хочу поскорей стать чем-то иным, не тем, что
я сейчас. Я потерял интерес к самому себе. Мои зубы, печень и прочее -- все
это трухляво и само по себе не представляет никакой ценности. К тому
времени, когда придет пора умирать, я хочу превратиться в нечто иное. Быть
может, все это банально. Меня не уязвляет, что кому-нибудь это покажется
банальным. Быть может, я обольщаюсь насчет своей книги; быть может, это
будет всего лишь толстенный посредственный том, мне совершенно все равно -
ведь это лучшее из того, чем я могу стать. Я должен найти это лучшее.
Лучшее, чем умереть на войне.
...Будь смерть лучшим, на что я теперь способен, -- я готов умереть. Но
я ощущаю в себе призвание к тому, что кажется мне еще лучше... Теперь я на
всех смотрю с точки зрения своего труда и людей делю на тех, кто за меня и
против меня. Благодаря войне, а потом и благодаря Гийоме я понял, что рано
или поздно умру. Речь идет уже не об абстрактной поэтической смерти, которую
ж считаем сентиментальным приключением и призываем в несчастьях. Ничего
подобного. Я имею в виду не ту смерть, которую воображает себе
шестнадцатилетний юнец, "уставший от жизни". Нет, я говорю о смерти мужчины.
О смерти всерьез. О жизни, которая прожита...'
АНТУАН ДЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ
' Из письма г-же Н. Перевод Е. В. Баевской.
I
...Ибо слишком часто я видел жалость, которая заблуждается. Но нас
поставили над людьми, мы не вправе тратить себя на то, чем можно пренебречь,
мы должны смотреть в глубь человеческого сердца. Я отказываю в сочувствии
ранам, выставленным напоказ, которые трогают сердобольных женщин, отказываю
умирающим и мертвым. И знаю почему.
Были времена в моей юности, когда я жалел гноящихся нищих. Я нанимал им
целителей, покупал притирания и мази. Караваны везли ко мне золотой бальзам
далекого острова для заживления язв. Но я увидел, мои нищие расковыривают
свои болячки, смачивают их навозной жижей, -- садовник так унавоживает
землю, выпрашивая у нее багряный цветок, -- и понял: смрад и зловоние --
сокровища попрошаек. Они гордились друг перед другом своими язвами,
бахвалились дневным подаянием, и тот, кому досталось больше других,
возвышался в собственных глазах как верховный жрец при самой прекрасной из
кумирен. Только из тщеславия приходили мои нищие к моему целителю,
предвкушая, как поразит его обилие их зловонных язв. Защищая место под
солнцем, они трясли изъязвленными обрубками, попечение о себе почитали
почестями, примочки -- поклонением. Но, выздоровев, ощущали себя ненужными,
не питая собой болезнь, -- бесполезными, и во что бы то ни стало стремились
вернуть себе свои язвы. И, вновь сочась гноем, самодовольные и никчемные,
выстраивались они с плошками вдоль караванных дорог, обирая путников во имя
своего зловонного бога.
Во времена моей юности я сочувствовал смертникам. Мне казалось,
осужденный мною на смерть в пустыне угасает, изнемогая от безнадежного
одиночества. Тогда я не знал, что в смертный час нет одиночества. Не знал и
о снисходительности умирающих. Хотя видел, как себялюбец или скупец, прежде
громко бранившийся из-за каждого гроша, собирает в последний час домочадцев
и с безразличием справедливости оделяет, как детей побрякушками, нажитым
добром. Видел, как трус, который прежде при малейшей опасности истошно звал
на помощь, получив смертельную рану, молчит, заботясь не о себе -- о
товарищах. Мы с восхищением говорим: "Какое самоотвержение!" Но в нем я
заметил и затаенное небреженье. Я понял, почему умирающий от жажды отдал
последний глоток соседу, а умирающий с голоду отказался от корки хлеба. Они
успели забыть, что значит жаждать, и в царственном забвении отстранили от
себя кость, в которую вгрызутся другие.
Я видел женщин, они плакали о погибших. Они плакали, потому что мы
слишком много врали. Ты же знаешь, как возвращаются с войны уцелевшие,
сколько они занимают места, как громко похваляются подвигами, какой ужасной
изображают смерть. Еще бы! Они тоже могли не вернуться. Но вернулись и
гибелью товарищей устрашают теперь всех вокруг. В юности и я любил окружать
себя ореолом сабельных ударов, от которых погибли мои друзья. Я приходил с
войны, потрясая безысходным отчаянием тех, кого разлучили с жизнью. Но
правду о себе смерть открывает только своим избранникам; рот их полон крови,
они зажимают распоротый живот и знают: умереть не страшно. Собственное тело
для них -- инструмент, он пришел в негодность, сломался, стал бесполезным,
и, значит, настало время его отбросить. Испорченный, ни на что не годный
инструмент. Когда телу хочется пить, умирающий видит: тело томится жаждой, и
рад избавиться от тела. Еда, одежда, удовольствия не нужны тому, для кого и
тело -- незначащая часть обширного имения, вроде осла на привязи во дворе.
А потом наступает агония: прилив, отлив -- волны памяти бередят
сознание, омывают пережитым, вздымаются, опадают, приносят и уносят камешки
воспоминаний, звучащие раковины голосов, дотянулись, раскачали сердце, и,
словно нити водорослей, ожили сердечные привязанности. Но равноденствие уже
приготовило последний отлив, пустеет сердце, и волна пережитого отходит к
Господу.
Все, кто живы, -- я знаю, -- боятся смерти. Они заранее напуганы
предстоящей встречей. И поверьте, ни разу не видел, чтобы умереть боялся
умирающий.
Так за что же мне жалеть их? О чем плакать у их изголовья? Мне известно
и преимущество мертвых. Как легка была кончина той пленницы. Ее смерть стала
для меня откровением в мои шестнадцать лет. Когда ее принесли, она уже
умирала, кашляла в платок и, как загнанная газель, прерывисто, часто дышала.
Но не смерть занимала ее, ей хотелось одного -- улыбнуться. Улыбка реяла
возле ее губ, как ветерок над водой, мановение мечты, белоснежная лебедь.
День ото дня улыбка становилась все явственней, все драгоценней, и все
труднее становилось удерживать ее, пока однажды лебедь не улетела в небо,
оставив след на воде -- розовую полоску губ.
А мой отец? Смерть завершила его и уподобила изваянию из гранита.
Убийца поседел, его раздавило величие, которое обрела бренная земная
оболочка, прободенная его кинжалом. Не жертва -- царственный саркофаг
каменел перед ним, и безмолвие, которому сам убийца стал причиной,
обессилило и сковало его. На заре в царской опочивальне слуги нашли убийцу,
он стоял на коленях перед мертвым царем.
Цареубийца переместил моего отца в вечность, оборвал дыхание, и на
целых три дня дыхание затаили и мы. Даже после того, как мы опустили гроб в
землю, плечи у нас не расправились и нам не захотелось говорить. Царя не
было с нами, он нами не правил, но мы по-прежнему нуждались в нем, и,
опуская на скрипучих веревках в землю, мы знали, что заботливо укрываем
накопленное, а не хороним покойника. Тяжесть его была тяжестью краеугольного
камня храма. Мы не погребали, мы укрепляли землей опору, которой он был и
остался для нас.
Что такое смерть, мне тоже рассказал отец. Он заставил меня посмотреть
ей в лицо, когда я был совсем юным, ибо и сам никогда не опускал глаз. Кровь
орла текла в его жилах.
Случилось это в проклятый год, который назвали потом годом "солнечных
пиршеств". Солнце, пируя, растило пустыню. На слепящем глаза раскаленном
песке седела верблюжья трава, чернела колючка, белели скелеты, шуршали
прозрачные шкурки ящериц. Солнце, к которому прежде тянулись слабые стебли
цветов, губило свои творенья и, как ребенок сломанными игрушками, любовалось
раскиданными повсюду останками.
Дотянулось оно и до подземных вод, выпило редкие колодцы, высосало
желтизну песков, и за мертвенный серебряный блеск мы прозвали эти пески
Зеркалом. Ибо и зеркала бесплодны, а мелькающие в них отражения бестелесны и
мимолетны. Ибо и зеркала иногда больно слепят глаза, будто солончаки.
Сбившись с тропы, караваны попадали в зеркальную ловушку. Ловушку,
которая никогда не выпускает добычи. Но откуда им было знать об этом? Вокруг
ничего не изменилось, только жизнь превратилась в призрак, в тень,
отброшенную беспощадным солнцем. Караван тонул в белом мертвенном блеске и
верил, что идет вперед; переселялся в вечность, но считал себя живым.
Погонщики погоняли верблюдов, но разве преодолеть им бесконечность? Они шли
к колодцу, которого нет, и радовались вечерней прохладе. Они не знали, что
прохлада -- только отсрочка, которая им ничем не поможет. А они,
простодушные дети, верно, жаловались, что долго ждать ночи... Нет, ночи реют
над ними, как быстрые взмахи ресниц. Они гортанно негодовали на мелкие
трогательные несправедливости, не ведая, что последняя справедливость уже
воздана им.
Тебе кажется, караван идет? Вернись посмотреть на него через двадцать
столетий!
Отец посадил меня к себе в седло. Он хотел показать мне смерть. И я
увидел, что осталось от тех, кого выпило Зеркало: время рассеяло призраки,
от них остался песок.
-- Здесь, -- сказал мне отец, -- был когда-то колодец.
Так глубок был этот колодец, что вмещал в себя только одну звезду. Но
грязь закаменела в колодце, и звезда в нем погасла. Смерть звезды на пути
каравана губит его вернее, чем вражеская засада.
К узкому жерлу, как к пуповине, тесно прильнули верблюды и люди, тщетно
надеясь на животворную влагу земного чрева. Нашлись смельчаки и добрались до
дна колодезной бездны, но что толку царапать заскорузлую корку? Бабочка на
булавке блекнет, осыпав шелковистое золото пыльцы, выцвел и караван,
пригвожденный к земле пустотою колодца: истлела упряжь, развалилась кладь,
алмазы рассыпались речной галькой, булыжниками -- золотые слитки, и все это
припорошил песок.
Я смотрел, отец говорил:
-- Ты видел свадебный зал, когда ушли молодые и гости. Что, кроме
беспорядка, открыл нам бледный утренний свет? Черепки разбитых кувшинов,
сдвинутые с места столы, зола в очаге и пепел говорят, что люди здесь ели,
пили и суетились. Но, глядя на послепраздничный беспорядок, что узнаешь ты о
любви?
Подержав в руках и перелистав Книгу Пророка, -- продолжал отец --
посмотрев на буквицы и золото миниатюр, неграмотный миновал главное. Суть
Книги не в тщете зримого -- в Господней мудрости. И не воск который оставит
следы, главное для свечи, -- сияние света.
Но меня устрашил пиршественный стол Бога с остатками жертвенной
