человека, если трудится он для насущного хлеба, а не ради собственной
вечности? Я напрасно потратил бы время, обучая таких работников законам
архитектуры. Дом -- подспорье их жизни, и бессмысленно тратить на него эту
жизнь. Дом -- средство, и ничего больше. "Необходимость", -- говорят они о
доме и озабочены не домом, а его удобством. В доме они обогащаются. И
умирают нищими, не оставив после себя ни расшитых пелен, ни золоченой
утвари, сложенной в трюме каменного корабля. Их понуждали к трате, а они
захотели, чтобы их обслуживали. Они ушли и оставили после себя пустоту.
С такими мыслями бродил я среди людей моего народа тихим вечером,
который всех отпустил на свободу, и смотрел, как они сидят на пороге жалких
лачуг в измятой ветхой одежде, отдыхая после пчелиного усердия дня. Но думал
я не о них -- о душистом меде, который они все вместе собрали сегодня. Я
остановился и посмотрел на одного из них -- слепого старика калеку. При
малейшем движении он кряхтел, словно старое кресло, на вопросы отвечал не
сразу, потому что прожитые годы затуманили для него смысл слов. Но тем
осмысленней, тем проникновенней веяло от него работой, на которую он положил
жизнь, веяло от узловатых рук, от дрожащих пальцев -- работой уже не
вещественной, но ставшей благоуханным ароматом. Благодаря ей он чудесно
отъединялся от своей коснеющей плоти, становясь все счастливее, все
неуязвимей. Нетленнее. И, приближаясь к смерти, чувствовал не ее леденящее
дыхание, а дрожь мерцающих звезд у себя в руках...
Всю свою жизнь они трудились ради бесполезной роскоши, тратя себя на
нетленность вышивки... малая их часть истратилась на полезное, а все
остальное -- на оттачивание рисунка, совершенствование формы, чеканку,
ненужную серебру. Все это ничему не служит, а только вбирает отданную им
жизнь и живет дольше человеческой плоти.
Медленными шагами шел я вечером среди людей моего народа, укрывая их
своей молчаливой любовью. Я тревожился лишь за тех, кого снедал бесплодный
огонь, а значит, и тоска: за поэта, влюбленного в поэзию и не написавшего ни
строки, за женщину, влюбленную в любовь и не умеющую выбрать, -- она лишена
возможности стать собой. И понял: они излечатся, если я подарю им то, что
вынудит их выбирать, жертвовать собой и забывать обо всей Вселенной. Любимый
цветок -- это прежде всего отказ от всех остальных цветов. Иначе он не
покажется самым прекрасным. То же самое и с делом, на которое тратишь жизнь.
Когда безрассудный упрекает старуху за вышиванье, понуждая ее ткать, -- он
потворствует небытию, а не созиданию. Я иду по своему раскинутому в пустыне
лагерю. Потихоньку, незаметно и не спеша все обретает в нем форму и
вызревает, и я чувствую вместе с запахом дыма и пищи аромат молитвы.
Временем питаются плод, вышивка и цветок для того, чтобы родиться и быть.
Подолгу бродил я по лагерю и понял: не добротная пища облагораживает
царство -- добротные потребности жителей и усердие их в трудах. Не получая,
а отдавая, обретаешь благородство. Благородны ремесленники, о которых я
говорил, они не пожалели себя, трудясь денно и нощно, и получили взамен
вечность, избавившись от страха смерти. Благородны воины: пролив кровь, они
стали опорой царства и уже не умрут. Но не облагородишься, покупая себе
самые прекрасные вещи у лавочников и любуясь всю жизнь только безупречным.
Облагораживает творчество. Я видел вырождающиеся народы: они не пишут
стихов, они их читают, пока рабы обрабатывают для них землю. Скудные пески
Юга из года в год взращивают племена, жаждущие жить, -- наступает день, и
эти племена завладевают мертвыми сокровищами мертвого народа. Я не люблю
людей с омертвелым сердцем. Тот, кто не тратит себя, становится пустым
местом. Жизнь не принесет ему зрелости. Время для него -- струйка песка,
истирающая его плоть в прах. Что я верну Господу после его смерти?
Горе, когда разбивается сосуд, не успевший наполниться. Смерть старика
похожа на чудо, он истратил жизнь и себя на труды, он ушел в землю, а на
земле благоухают плоды его труда -- в земле лежит сработавшееся орудие. Но я
видел, как умирают дети моего народа, -- они умирали молча, задыхаясь, они
прикрывали глаза, удерживая пушистыми ресницами меркнущий в зрачках свет.
"У Ибрагима умирает ребенок", -- услышал я. Медленно проскользнул я,
никем не замеченный, в дом Ибрагима, зная, что молчаливая любовь понятна и
через завесу слов. Никто не обернулся, все вслушивались в шаги смерти.
Если в доме говорили, то шепотом, если ходили, то бесшумно, словно в
нем поселился кто-то очень пугливый, готовый исчезнуть при тишайшем звуке.
Не касались дверей, не открывали и не закрывали их, словно в доме трепетал
слабый огонек на текучей поверхности масла. Я посмотрел на ребенка и понял,
что он мчится где-то далеко-далеко, понял по учащенному дыханию и сжатым
кулачкам, вцепившимся в горячку, уносящую его от нас галопом, по упрямо
закрытым глазам, не желающим ни на что смотреть. Все вокруг старались
залучить его обратно и приручить, как приручают дикого лесного зверька. Ему
подставили чашку с молоком и, затаив дыхание, ждали: вдруг вкусный запах
остановит его, ему захочется молока и он напьется. Тогда можно будет
заговорить с ним, как заговаривают с ланью, лизнувшей ладонь.
Но он был по-прежнему невозмутим и серьезен. И если хотел чего-то, то
вовсе не молока. Тогда старые женщины тихо-тихо, будто приманивая голубку,
запели его любимую песню о девяти звездах, купавшихся в роднике, но он уже
так далеко ушел, что не услышал. Ушел и даже не обернулся. Смерть принудила
его к вероломству. И его умоляли о прощанье, беглом дружеском взгляде,
который бросает путник, не замедляя шаг... о каком-нибудь знаке
признательности. Его поворачивали с боку на бок, вытирали потное личико,
уговаривали попить воды, пытаясь во что бы то ни стало разбудить от смерти.
Я собрался уходить, а они раскидывали все новые и новые ловушки, чтобы
заманить малыша в жизнь. Но как легко малыш обходил все силки! Ему
протягивали игрушку, чтобы зачаровать его счастьем, но когда она оказывалась
слишком близко, маленькая ручка отстраняла ее, как отстраняют ветку, если
она мешает скачке.
Я побыл с ними. Мне пора было уходить. Этот дом лишь одна из минут,
одна из свечей, одна из крупиц жизни моего города. Ребенка окликнули, и он
нечаянно улыбнулся, отозвался на оклик. И опять отвернулся к стене.
Присутствие малыша стало невесомым присутствием птицы... Я оставил их
творить тишину, которая, может быть, поможет приручить ребенка, который
уходит в смерть.
Я шел вдоль узкой улочки. Я слышал, как за дверьми бранят служанок.
Дома приводили в порядок, собирая необходимое, чтобы безопасно переплыть
ночь. Мне не было дела, справедливо или нет бранят их. Я слушал голос
усердия. А чуть дальше, у колодца, уткнувшись лицом в ладошки, плакала
маленькая девочка. Я ласково погладил мягкие волосы и повернул ее к себе
личиком, но не спросил, какое у нее горе, понимая, что этого она еще не
знает. Горюют всегда об одном -- о времени; которое ушло, ничего по себе не
оставив, о даром ушедших днях. Когда плачут о потерянном браслете, плачут о
времени, заблудившемся неведомо где; когда оплакивают умершего брата, плачут
о времени, которое больше ничему не послужит. Девочка, повзрослев, будет
горевать об ушедшем возлюбленном, не понимая, что оплакивает утерянную
дорогу к жизни, к чайнику, к запертому дому, к ребенку, лежащему у груди. Не
понимая, что плачет о времени, которое будет течь сквозь нее бесплодно, как
песок в песочных часах.
Вот на порог дома вышла, улыбаясь, женщина. Я посмотрел на нее, и она в
ответ улыбнулась еще счастливее, радуясь, верно, тому, что наконец укачала
ребенка, сварила вкусный суп, или просто вернулась домой, или своей
свободной минутке. Я прохожу мимо знакомого сапожника без ноги. Он
старательно расшивает золотом бархатные туфельки, и, хотя у него
давным-давно нет голоса, я понимаю, что он поет.
-- Чему ты так рад, сапожник?
Но не вслушиваюсь в ответ, зная, что он ошибется, сказав о полученных
деньгах, скором ужине или отдыхе. Он не знает, что счастлив, истратив себя
самого на раззолоченные туфельки.
VII
И вот что я еще понял: ошибается обыватель, веря в незыблемость покоя,
защищенного стенами дома, -- любой из домов в опасности. Храм, построенный
на вершине горы, обдувает северный ветер, унося песчинку за песчинкой, и вот
он уже похож на изношенный форштевень и идет ко дну. Храм в пустыне осаждают
пески и мало-помалу возьмут над ним верх. Рано или поздно ты увидишь
пустынную гладь, сомкнувшуюся над остатками твоих построек. Все, что
строишь, -- в опасности. В опасности и мое царство. Я построил его своей
любовью из домов, овец, гор и коз, но если не будет меня, его средоточия и
творца, царство исчезнет, и останутся опять только горы, дома, козы и овцы.
Дробность вместо целостности, материал, ждущий нового ваятеля. И придут
племена из пустыни и построят другое царство. Любя всем сердцем другую
картину, они придут и по-новому расположат древние буквы в книге.
Ведь и я поступил точно так же. Я не устану славить вас, горделивые
ночи моих военных походов. Раскинув на бесплодных песках треугольный лагерь,
я поднимался на холм, ждал темноты и смотрел на темный треугольник внизу, --
треугольник чуть больше деревенской площади, где я разместил своих воинов,
верблюдов и оружие, -- смотрел и думал о его уязвимости. В самом деле, как
жалка эта горстка полуголых людей под голубыми шатрами: им грозит ночной
холод, уже заморозивший звезды, грозит жажда, ибо воды в бурдюках должно
хватить на девятидневный путь до колодца, грозят песчаные бури, неистовством
похожие на бунт, грозят сабельные удары, от которых плоть, как перезрелый
гранат, истекает алым соком. И человек уже ни на что не годен. Как жалки эти
голубые полотняные шатры, которые не стали прочнее от спрятанной в них
стали, которые стоят без защиты на запретной для них земле!
Но что мне до уязвимости? Я связал их всех в один узел и спас от
рассеяния и погибели. Построив свой треугольник в ожидании ночи, я уже
отъединил их от пустыни. Мой лагерь сжат, как кулак. Я видел: так защищался
кедр от бесплодных утесов, спасая от гибели зеленеющие ветви. Кедр не спит,
день и ночь он ведет борьбу, оборачивая в глубинах ствола себе на пользу те
же самые частички враждебного мира, которые могут послужить его погибели.
Кедр растит себя каждую секунду. И каждую секунду я укрепляю свой дом,
заботясь о его долговечности. Из дробности, которую развеяло бы одно
дуновение, я сложил треугольник, прочностью равный башне и неизменностью
форштевню. Опасаясь, как бы мой лагерь не погрузился в сон и не растворился
в забытьи, я поставил по его углам дозорных, чтобы они вслушивались в шорохи
пустыни. Словно кедр, уплотняющий свою древесину благодаря скале, мой лагерь
укрепляется благодаря грозящим ему со всех сторон опасностям. Благословенны
ночные молчаливые вестники, их шагов никто не слышит, они внезапно
появляются из темноты и, присев у костра, рассказывают, кто идет к Северу, а
кто к Югу, ища своих украденных верблюдов, о ропоте, поднявшемся из-за
убийства, и о замыслах тех, кто молчит в своем шатре, обдумывая, какой из
ночей напасть. Как внимательно ты их слушал, этих вестников, говорящих о
молчании молчаливых! Благословенны и те, другие, -- они неожиданно возникали
у нашего костра и приносили такую страшную весть, что мои воины, не медля,
