засыпали песком огонь и бросались плашмя с ружьем на землю, венчая лагерь
короной порохового дыма.
Ибо тьма, едва она только сгустится, чревата необычайным.
Каждый вечер смотрел я на свой лагерь, окруженный, словно корабль,
бескрайним простором, и знал, что заря вернет мне его невредимым и все в
нем, как бойцовые петухи, будут радостно приветствовать рассвет. Воины мои
вьючили верблюдов, голоса их в прохладе утра звучали, как трубы. Взбодренные
хмельной свежестью новорожденного дня, они дышали полной грудью, радуясь
необъятным просторам.
Я вел своих воинов на завоевание оазиса. Не знающий людей убежден, что
благоговение перед оазисом взращено в оазисе. Нет, живущие в нем не
задумываются, где живут. Благоговеет перед оазисом иссушенное песками сердце
бродяги. И я учил своих воинов любить оазисы.
Я говорил: "Вы увидите там душистую траву, журчащие родники, женщин в
цветных покрывалах. Они кинутся бежать от вас толпой испуганных ланей, но
сладостной будет ваша охота, ибо создали их, чтобы пленять".
Я говорил: "Им покажется, будто они ненавидят вас, и, защищаясь, они
будут царапаться и кусаться. Но чтобы покорить их, достаточно погрузить
мощную пятерню в их иссиня-черные волосы".
Я говорил: "Чтобы остановить их, ваша сила должна стать силой нежности.
Они закроют глаза, не желая вас видеть, но ваше молчаливое терпенье нависнет
над ними, как тень орла. И когда они поднимут на вас глаза, их слезы будут
слезами о вас.
Вы станете для них неизмеримостью, и они не смогут вас позабыть".
И еще я сказал, желая возбудить в них нетерпеливое желание завладеть
этим раем: "Вы узнаете там, что такое пальмовые рощи и пестрые птицы...
Оазис покорится вам, ибо вы боготворите его, а те, кого вы изгоните, стали
его недостойны. Их женщины, стирая белье в ручейке, журчащем по круглым
белым камням, исполняют тяжкую нерадостную повинность, позабыв, что
смеющийся ручей -- всегда праздник. Вас выдубили пески, иссушило солнце,
просолили жгучие солончаки, и, когда вы возьмете в жены этих женщин и,
подбоченившись, будете смотреть, как они стирают в голубой воде ручья, вы
узнаете сладость победы.
В бесплодных песках вы научились жить, как кедр, утверждаясь благодаря
врагам, которые окружили вас со всех сторон. Завоевав оазис, вы останетесь в
живых, если не превратите его в нору, куда забиваются и обо всем забывают.
Помните: оазис -- это каждодневная победа над пустыней.
Вы одержите победу, потому что жители оазиса закоснели в себялюбии и
довольстве накопленным. Пески, осаждающие оазис, кажутся им красивой золотой
короной. Они издеваются над докучающими им своим беспокойством. Они не хотят
сменить дозорных, задремавших у границы благословенной земли, рождающей
родники.
Их сгноило призрачное счастье потреблять готовое. Не бывает счастливых
без рабочего пота и творческих мук Отказавшись тратить себя и получая пищу
из чужих рук, изысканную пищу и утонченную, читая чужие стихи и не желая
писать свои они изнашивают Оазис, не продлевая ему жизнь, изнашивают
песнопения, которые им достались. Они сами привязали себя к кормушке в хлеву
и сделались домашней скотиной. Они приготовили себя к рабству".
И вот еще что я сказал: "Вы завоюете оазис, но суть вещей останется
прежней. Оазис -- тот же лагерь в пустыне, но только в ином обличье. Со всех
сторон опасности грозят моему царству. Оно построено из домов, гор, овец и
коз; стоит развязать узелок, связавший их воедино, как не останется ничего,
кроме груды строительных материалов -- подарка грабителям.
VIII
Мне показалось, что люди нередко ошибаются, требуя уважения к своим
правам, Я озабочен правами Господа в человеке и любого нищего, если он не
преувеличивает собственной значимости, чту как Его посланца.
Но я не признаю прав самого нищего, прав его гнойников и калечества,
чтимых нищим как божество.
Я не видел ничего грязнее городской окраины на склоне холма, она
сползала к морю, как нечистоты. Из дверей на узкие улочки влажными клубами
выползало смрадное дыхание домов. Человеческое отребье вылезало из вонючих
нор и без гнева и обиды, грязно, сипло перекорялось, как будто хлюпала и
лопалась пузырями болотная жижа.
Я вгляделся в хохочущих до слез, вытиравших глаза грязными лохмотьями
прокаженных, -- они были низки, и ничего больше. Они были довольны
собственной низостью.
"Сжечь!" -- решил мой отец. И весь сброд, вцепившись в затхлые свои
трущобы, завопил о своих правах. Правах гнойной язвы.
-- Иначе и быть не может, -- сказал мне отец. -- Они понимают
справедливость как нескончаемость сегодняшнего.
А сброд вопил, защищая свое право гнить. Созданный гниением, он за него
боролся.
-- Расплоди тараканов, -- сказал отец, -- и у тараканов появятся права.
Права, очевидные для всех. Набегут певцы, которые будут воспевать их. Они
придут к тебе и будут петь о великой скорби тараканов, обреченных на гибель.
Быть справедливым... -- продолжал отец, -- но сначала ты должен решить,
какая справедливость тебе ближе: Божественная или человеческая? Язвы или
здоровой кожи? И почему я должен прислушиваться к голосам, защищающим гниль?
Ради Господа я возьмусь лечить прогнившего. Ибо и в нем живет Господь.
Но слушать его я не буду, он говорит голосом своей болезни.
Когда я очищу, отмою и обучу его, он захочет совсем другого и сам
отвернется от того, каким был. Зачем же пособничать тому, от чего человек
потом откажется сам? Зачем, послушавшись низости и болезни, мешать здоровью
и благородству?
Зачем защищать то, что есть, и бороться против того, что будет?
Защищать гниение, а не цветение?
-- Каждый для меня хранитель сокровища, я чту сокровище в каждом, и в
этом моя справедливость, -- говорил отец. -- Чту я и самого себя. В нищем
теплится тот же свет, но его едва видно. Справедливо видеть в каждом путь и
повозку. Мое милосердие в том, чтобы каждый су мел воплотиться.
Но ползущая к морю грязь? Мне горько смотреть на гниющие отбросы. Как
исказился в них облик Господа! Я жду, что они однажды поступят
по-человечески, но жду напрасно.
-- Я видел среди них и тех, кто делился хлебом, нес мешок увечному,
жалел больного ребенка, -- возразил я отцу.
-- У них все общее, -- ответил отец, -- они свалили все в общую кучу,
так им видится милосердие. Так они его понимают. Они научились делиться и
хотят заменить милосердие дележкой добычи, какой заняты и шакалы. Но
милосердие -- высокое чувство. А они хотят убедить нас, что дележка и есть
благотворение. Нет. Главное, знать, кому творишь благо. Здесь низость
домогается низостей. Пьяница домогается водки, ему хочется одного -- пить.
Конечно, можно потворствовать и болезни. Но если я озабочен здоровьем, мне
приходится отсекать болезнь... и она меня ненавидит.
Своим милосердием они помогают гниению, -- добавил отец. -- А что
делать, если мне по душе здоровье?
Если тебе спасут жизнь, -- продолжал отец, -- не благодари. Не
преувеличивай собственной благодарности. Если твой спаситель ждет ее. от
тебя, он -- низок Неужели он полагает, что оказал услугу тебе? Нет, Господу,
если ты хоть чего-то стоишь. А если ты изнемогаешь от благодарности, значит,
у тебя нет гордости и нет скромности. В спасении твоей жизни значимо не твое
маленькое везенье, а дело, которому ты служишь и которое зависит и от тебя
тоже. Ты и твой спаситель трудитесь над одним, так за что же тебе
благодарить его? Его вознаградил собственный труд: он сумел спасти тебя. Это
я и называю сотрудничеством в общем деле.
У тебя нет гордости, если ты идешь на поводу низменных чувств твоего
спасителя. Потакая его мелочному самолюбию, ты продаешься ему в рабство.
Будь он благороден, он не нуждался бы в твоей благодарности.
Меня заботит одно: общее дело, где каждый в помощь благодаря другому.
Мне в помощь и ты, и камень. Кто благодарен камню, положенному в основу
храма?
Обитатели трущоб работают только на себя. Отбросы, сползающие к морю,
не тратят себя на песнопения, на статуи из мрамора, на самодисциплину во имя
грядущих завоеваний. Единственное их занятие -- поиск наивыгоднейших условий
для дележа. Смотри не споткнись тут. Пища необходима, но она куда опаснее
голода.
Они поделили все, даже жизнь они поделили на две части, и обе эти части
лишены всякого смысла: сперва они достигают, потом хотят наслаждаться
достигнутым. Все видели, как растет дерево. Но когда оно выросло, видел ли
кто-нибудь, чтобы оно наслаждалось своими плодами? Дерево растет и растет.
Запомни: завоеватель, превратившийся в обывателя, погиб...
В сотрудничестве -- милосердие моего царства.
Я приказываю хирургу изнурять себя долгим путем по пустыне ради того,
чтобы поправить сломанный инструмент. Пусть инструментом будет рука простого
работяги, который рубит камень в каменоломне. А хирург мой будет искуснейшим
врачом. Нет, я не возвеличиваю посредственность, я хочу, чтобы починили
повозку. А вожатый и у одного, и у другого -- один. Я забочусь о том, о чем
заботятся ухаживающие за беременной. Ради будущего ребенка они занимаются ее
тошнотой и недомоганиями. А благодарности она заслуживает только потому, что
родит. Но вот женщины начинают требовать внимания и ухода, потому что их
тошнит и они недомогают. Я отворачиваюсь, ибо сама по себе рвота
отвратительна. Женщина -- сосуд, сосуд не благодарят. И сама она, и ее
помощники служат рождению, так о какой благодарности может идти речь?
...К моему отцу пришел генерал:
-- Смешно смотреть на тебя! Ты возвеличиваешь царство и служишь ему. Но
я тебе помогу, я заставлю всех чтить прежде всего тебя, а во имя тебя и твое
царство!
Я видел и доброту моего отца. Он говорил:
-- Нельзя унижать тех, кто главенствовал и кому воздавали почести.
Нельзя отнимать у царя царство и превращать в нищего подававшего милостыню.
Если ты так поступишь, ты разрушишь остов своего корабля. Я всегда ищу
наказания, соразмерного виновнику. Я отрубаю голову, но не превращаю князя,
если он оступился, в раба. Однажды я повстречал принцессу, которую сделали
прачкой. Ее товарки издевались над ней: "Куда подевалось твое величие,
постирушка? Раньше ты могла казнить и наказывать, а теперь мы можем грязнить
тебя в свое удовольствие. Вот она, справедливость!" Ибо справедливостью они
считали возмездие.
Принцесса-прачка молчала в ответ. Она чувствовала свое унижение, но еще
больше унижение того, что куда значительнее нее. Бледная и прямая,
склонялась принцесса над корытом. Сама она вряд ли вызвала бы озлобление:
она была миловидна, скромна, молчалива. И я понял, издеваются не над ней --
над ее падением. Если вызывающий зависть сравняется с нами, мы его с
наслаждением разорвем. Я подозвал к себе принцессу.
"Я знаю, что ты царствовала. С сегодняшнего дня жизнь и смерть твоих
товарок в твоей власти. Я возвращаю тебе трон. Царствуй".
Возвысившись над низким сбродом, она презрела воспоминания о
перенесенных обидах. И прачки больше не злобились, потому что порядок был
восстановлен. Теперь они восхищались благородством принцессы. Они устроили
празднество в честь ее воцарения и кланялись, когда она проходила. Они
чувствовали, что возвысились, если могли коснуться ее платья.
Вот почему я не отдаю принцев на посмешище черни и издевательство
тюремщиков. Нет, под трубные звуки золоченых рогов им на круглой площади по
моему приказу отрубают голову.
Унижает тот, кто низок сам, -- говорил мне отец. -- И никогда не
позволяй слугам судить хозяина.
