IX
Отец говорил мне так:
-- Заставь их строить башню, и они почувствуют себя братьями. Но если
ты хочешь, чтобы они возненавидели друг друга, брось им маковое зерно.
И еще говорил мне отец:
-- Плоды их трудов -- вот моя забота. Жатва их ручейками должна
стекаться ко мне в житницу. Житница для них -- я. И пусть они служат моей
славе, обмолачивая зерно в ореоле золотой пыли. Только так попечение о хлебе
насущном можно сделать духовным песнопением. И тогда не жаль тех, кто
сгибается под тяжестью мешка по дороге на мельницу. Или идет с мельницы,
поседев от мучной пыли. Тяжелый мешок с зерном возвышает душу точно так же,
как молитва. Посмотри, как они счастливы, стоя со снопом в руках, похожим на
свечу, мерцающую золотом колосьев. Облагораживает взыскательность, а не
сытость. Что же до зерна, то конечно же они получат его и съедят. Но пища
для человека не самое насущное. Душа жива не тем, что получено от зерна, --
тем, что было ему отдано.
И я повторяю вновь и вновь: племена, что довольствуются чужими
сказаниями, едят чужой хлеб и нанимают за деньги архитекторов, желая
построить себе город, достойны презрения. Я называю их стоячим болотом. И не
вижу над ними золотящегося ореола пылинок, поднимающихся при молотьбе.
Разумеется, отдавая, я и получаю тоже. Иначе что я буду отдавать?
Благословен нескончаемый обмен отданного и полученного, благодаря ему можно
отдавать все больше и больше, полученное укрепляет тело, душу питает
отданное.
Я смотрел на танцовщиц, которые танцуют. Танец придуман, станцован. Кто
может воспользоваться им, унести и превратить в припас на будущее? Он
миновал, как пожар. Но я назову благородным народ, танцующий свои танцы,
хоть нет для них ни закромов, ни житниц. А тех, кто расставляет по полкам
прекраснейшие творения чужих рук, несмотря на умение восхищаться, я назову
варваром.
Мой отец говорил:
-- Человек -- это тот, кто творит. Сотворчество превращает людей в
братьев. Живущему не принесет покоя сделанный им запас.
Моему отцу возразили:
-- Ты говоришь о творчестве, что ты имеешь в виду? Немногие способны
создать что-то выдающееся. Ты, стало быть, обращаешься к немногим. А
остальные? Что делать им?
Отец ответил:
-- Творить -- значит оступиться в танце. Неудачно ударить резцом по
камню. Дело не в движении. Усилие показалось тебе бесплодным?
Слепец, отойди на несколько шагов. Посмотри издалека на суетливый
город. Что ты видишь, кроме усердия и золотистого ореола пыли над занятыми
работой? Как тут различить, кто ошибся? Народ занят, и мало-помалу возникают
дворцы, водоемы и висячие сады. Волшебство искусных рук сотворило шедевры,
не так ли? Но поверь мне, удачи и неудачи равно сотворили их, потому как,
подумай, можно ли расчленить человека? И если спасать только великих
ваятелей, можно остаться без ваятелей вообще. Кому достанет безумства
избрать себе ремесло, сулящее так мало шансов выжить? Великие ваятели
поднимаются на черноземе плохих. Они для них вместо лестницы и поднимают
вверх ступенька за ступенькой. Прекрасный танец рождается из желания
танцевать. Когда хочется, танцуют все, даже те, кто танцует плохо. А что
остается, если пропадает желание? Мертвая выучка, бессмысленное зрелище.
Историк судит об ошибках, он смотрит в прошлое. Но кто упрекнет кедр за
то, что он еще семечко, росток или растет не так, как надо? Его дело расти.
Ошибка за ошибкой, и поднимается кедровый лес, благоухающий в ветреный день
птицами.
-- Я тебе уже говорил, -- добавил отец, -- неудача одного, успех
другого, -- не утруждай себя, не дели. Плодотворно лишь сотрудничество всех
благодаря каждому. Любой неудачный шаг помогает удачному, а удача ведет к
цели и того, кто промахнулся, они идут к ней рука об руку. Нашедший Бога
находит Его для всех. Царство мое подобно храму, я бужу и побуждаю людей. Я
созываю их возводить его стены. И вот уже это их храм. Воздвигнутый храм
возвышает людей в собственных глазах. И они придумывают позолоту. Все
вместе, и тот, кто искал и не нашел, тоже. Потому что замысел позолоты
рожден всеобщим усердием.
В другой раз отец сказал мне:
-- Не желай государства, где царило бы совершенство. Безупречный вкус
-- добродетель хранителя в музее. Неоткуда ждать картин, садов, замков и
танцев, если презирать дурной вкус. Боязнь черной работы и грязной земли
рождает снобов. Праздное совершенство оставит тебя ни с чем. Заботься о
государстве, где все было бы проникнуто усердием.
Х
Словно от непосильной тяжести изнемогли мои воины. И офицеры пришли ко
мне:
-- Когда мы вернемся домой? Наши женщины лучше женщин завоеванного
оазиса.
Один из них сказал мне:
-- Господин мой, мне снится та, которой принадлежало мое время и с
которой я ссорился. Я хотел бы вернуться к себе и сажать деревья. Я перестал
видеть смысл вещей, мой господин. Позволь мне самому пуститься в рост в
тишине моей деревни. Я чувствую, для меня настала пора подумать, что же
такое моя жизнь.
И я понял: они нуждаются в тишине. В тишине каждый найдет свою истину и
укоренится в ней. Но для этого необходимо время, как при вскармливании
младенца. Материнская любовь поначалу и есть вскармливание. Кто видел, чтобы
ребенок вырос в одну секунду? Никто. Удивляются гости и говорят: "Как он
вырос!" Но ни мать, ни отец не видят, что ребенок вырос. Его неспешно лепит
время, и в каждый миг он таков, каким должен быть.
Теперь время понадобилось и моим воинам. Не для того ли, чтобы
постигнуть суть дерева? Чтобы из вечера в вечер садиться на пороге смотреть
на одно и то же дерево, с теми же самыми ветвями? Чтобы мало-помалу дерево
открылось им?
Как-то у костра в пустыне поэт рассказал нам о своем дереве. Мои воины
внимательно слушали его, хотя многие из них не видели ничего, кроме
верблюжьей колючки, кустарника и карликовых пальм.
-- Вы даже не представляете себе, что такое дерево, -- говорил он. --
Однажды по прихоти случая дерево выросло в заброшенной лачуге без окон и
отправилось на поиски света. Человеку нужен воздух, рыбе -- вода, а дереву
-- свет. Корнями оно уходит в землю, а ветвями к звездам, оно -- путь,
соединяющий нас с небом. Дерево, о котором я рассказываю, родилось слепым,
но и в темноте оно сумело набраться сил и поползло на ощупь от стены к
стене. Запечатлевая свою боль искривлениями ствола. Наконец оно добралось до
окна в потолке, разбило его и потянулось к солнцу, прямое, как колонна. Я
видел его победу со стороны и мог только засвидетельствовать ее с
бесстрастием историка.
Какое великолепное несходство -- искореженный усилиями узловатый ствол,
запертый в темном гробу, и разросшаяся в тишине и спокойствии мощная крона,
вскормленная небесным светом, обильно питаемая богами, похожая на обширный
стол, за который садится пировать солнце.
Каждое утро я видел, как просыпалось это дерево -- все, от ликующих
листьев до искривленных корней. Крона его была переполнена птицами. С зарей
они пробуждались и начинали петь. Но стоило показаться солнцу, как дерево,
словно добрый пастырь, отпускало своих обитательниц в небо; дерево-дом,
дерево-замок, опустевший до вечерней зари...
Поэт говорил, а мы вдруг ощутили, как долго нужно смотреть на деревья,
чтобы они проросли и в нас. И каждый позавидовал сердцу, отягощенному
птицами и листвой.
-- Когда же, -- спрашивали меня воины, -- кончится наконец война? Нам
тоже есть о чем подумать. Мы тоже хотим найти себя...
Случалось, что мои воины ловили лисенка, и он соглашался брать пищу из
рук, и его из рук кормили. Случалось, из рук кормили газель, которая
снизошла до жизни в неволе. День ото дня моим воинам становилось дороже их
сокровище: как радовала их солнечная шкурка, шалости и голод лисенка,
настоятельно требующего от них усердия. Они жили тщетной иллюзией, веря, что
зверек нуждается в них, что его создала, вскормила и питает их любовь.
Но приходил день, и лисенок, который любил только свою пустыню, убегал
к ней, и пустыней становилось человеческое сердце. Я видел, как посланный в
засаду воин погиб, потому что ему не захотелось защищаться. Нам принесли
весть о его гибели, и мне вспомнились загадочные слова, какими он ответил на
утешения товарищей после бегства его лисенка, -- ему советовали поймать
другого, а он ответил: "Нужно слишком много терпения не для того, чтобы
поймать, для того, чтобы любить его".
Они устали от лисят и газелей, когда поняли, что тратиться на них
бесполезно, потому что лисенок любит пустыню, но ни пустыня, ни лисенок не
нуждаются в человеке.
-- У меня три сына, -- говорил мне один из них, -- они растут, а я
ничему не научил их. Ничего им не передал. Что останется от меня после
смерти?
Укрывая всех моей молчаливой любовью, я смотрел, как моя армия
истаивает среди песков, подобно потоку, рожденному грозой. У такого потока
нет надежного русла, и он умирает бесплодным, не перевоплотившись дорогой в
дерево, траву, хлеб для деревень.
Ради блага моего царства мои воины хотели перевоплотиться в оазис,
украсить мой замок новым отдаленным владением, чтобы, рассказывая о нем,
можно было прибавить:
-- Сколько прелести придают ему зеленеющие на Юге пальмы, наши новые
пальмовые рощи и деревни, где режут слоновую кость...
Да, мы завоевали оазис, но ни для кого он не сделался домом, и каждый
теперь мечтал об одном: вернуться. Исчезло единое царство, оно разделилось,
дробность мира затуманила его облик.
-- Для чего нам чужой оазис? Что он нам прибавит? Чем обогатит? --
роптали они. -- Для чего он нам в деревне, куда мы вернемся и где проживем
до старости? Он для тех, кто поселится в нем, будет собирать инжир и стирать
белье в торопливом ручье...
XI
Они не правы, но я ничего не могу поделать. Угасает вера, и умирает
Бог. Он кажется никому не нужным. Истощилось рвение, распалось царство,
потому что скрепляло его усердие. Нет, оно не было обманом. Дорога под
оливами и дом, который любят от всего сердца и берегут, -- вот мое царство,
но если оливы точно такие же, как сотни других, а дом под ними защищает
только от дождя, то где оно, мое царство, и как уберечь его от разрушения? И
проданные оливы останутся оливами, а дом домом.
Посмотрите на князя, хозяина здешних мест, -- одинокий шагает он по
дороге, и плащ его влажен от утренней росы. Где богатства его? Что в них
толку? Он вязнет в грязи после вчерашнего дождя, он отводит палкой колючие
ветки, -- как бродяга, любой бродяга, бродяга из бродяг. Спустился в ложбину
и потерял из виду свои владения. Но несмотря ни на что он -- князь.
Ты встретишь его, он на тебя посмотрит, и это будет взгляд князя. Он
спокоен, он уверен в себе, опорой ему все, что сейчас ему не служит. Да,
сейчас он не пользуется ничем, но ничего и не утратил. Его владения:
пастбища, ячменные поля, пальмовые рощи -- прочная опора. Поля отдыхают.
Дремлют житницы. Молотильщики не вздымают цепами золотого ореола пылинок. Но
все это живет в сердце князя. И не кто-нибудь, а хозяин шагает по своей
люцерне...
Слеп тот, кто судит о человеке по его занятиям, плодам трудов или
достижениям. Значимо для человека совсем не то, чем он располагает в эту
секунду: на прогулке в руке у князя пучок колосьев или сорванное дорогой
яблоко. Воин, что ушел со мной воевать, полон своей любимой. Он не может
увидеть ее, обнять, коснуться -- ее как бы и не существует; в ранний,
предрассветный час она и не помнит о нем, шагающем где-то вдалеке с тяжким
