чужаком и с тем, кто здесь родился. Привычный взгляд не дивится выхваченным
частностям, он и не видит ничего, родная картина давно легла ему на сердце.
В разных мирах живут не ведающие о царстве Божием и ведающие о нем. Неверы
смеются над нами, предпочитая воздушным замкам реальные, осязаемые. Но
радует только неосязаемое. И если кому-то хочется завладеть лишним стадом
овец, то хочется из тщеславия. А утехи тщеславия нельзя потрогать.
Вот почему не находят сути моего царства те, кто перебирает то, что в
нем есть. "У тебя есть овцы, козы, ячмень, -- перечисляют они, -- жилища,
горы и что еще кроме этого?" Кроме этого нет ничего у них самих, они
чувствуют себя несчастными, им холодно. И я понял: они -- прозекторы в
мертвецкой. "Посмотрите, вот она, жизнь, -- говорят они, -- кости, мускулы,
внутренности, кровь -- и ничего больше". Жизнью светились глаза, но света
нет в мертвом прахе. И царство мое -- вовсе не овцы, не поля, не дома и не
горы, оно -- то, что объединяет их, превращая в единое целое. Оно то, что
питает во мне любовь. Те, кто любят его, как я, счастливы, как я, и мы живем
с ними в одном доме.
Дом противостоит пространству, традиции противостоят бегу времени.
Нехорошо, если быстротечное время истирает нас в пыль и пускает по ветру,
лучше, если оно нас совершенствует. Время тоже нужно обжить. Вот я и
перехожу от праздника к празднику, от годовщины к годовщине, от жатвы к
жатве, как в детстве переходил из зала совета в диванную, следуя по анфиладе
покоев в замке моего отца. Каждая комната его замке имела свое назначение,
каждый шаг в нем был осмыслен.
Законы служат стенами моей крепости, они определяют устройство моего
царства. Безрассудный пришел ко мне и стал просить: "Освободи нас от уз
своих запретов, и мы станем великими". Но я знал: вместе со скрепами они
потеряют ощущение целостности царства и перестанут его любить; ничего не
любя больше, они потеряют самих себя, -- и решил обогатить их любовью, пусть
даже вопреки их желанию. А они, затосковав по свежему ветру, пожелали
разрушить замок моего отца, где каждый шаг был исполнен смысла.
Велик был замок моего отца, одно крыло его занимали женщины, во
внутреннем дворике бормотал родник. (Я повелеваю: пусть в каждом доме бьется
подобие сердца, к нему можно приблизиться, отойти, покинуть и возвратиться.
Без сердца нет дома. Небытие не означает, что живешь на свободе.) Возле
замка были хлевы, были амбары. Случалось, закрома пустовали. Случалось, в
хлеве не было скота. Но никогда отец не позволял сделать амбар хлевом, хлев
-- амбаром. "Амбар должен оставаться амбаром, -- говорил отец, -- ты не
дома, если не знаешь, куда попал. Что мне за дело до выгод и невыгод?
Человек не скот на откорме, любовь для него важнее пользы. Но как любить
дом, если в нем хаос, если, идя по нему, не знаешь, куда придешь?"
Был в замке зал, где принимали важные посольства. Солнце заглядывало в
него лишь в те дни, когда пустыня пылила под копытами всадников и ветер
надувал знамена на горизонте, как паруса. Но он пустовал, если к нам
приезжали мелкие князьки. Был другой зал, где вершилось правосудие, и еще
один, куда приносили усопших. И была в замке пустая комната, назначения
которой не знал никто. Возможно, оно и было в том, чтобы сохранять вкус
тайны, напоминая, что все познать невозможно.
Рабы с подносами, с кувшинами пробегали по коридорам, отодвигали плечом
тяжелые завесы, поднимались вверх, открывали двери, спускались вниз,
говорили громко и, приближаясь к роднику, -- тише, и становились пугливыми
тенями, оказавшись возле женской половины, потому что один, пусть нечаянный,
шаг в ту сторону грозил им смертью. А женщины замка? Молчаливые, надменные
или боязливые, смотря по тому, кем они в нем были.
Я слышу голос безрассудного: "Сколько даром потерянного места,
неиспользованных богатств, неудобства, и все из-за нерадения! Разрушим
бесполезные стены, уничтожим лишние лестницы, они так мешают ходить, пусть
люди почувствуют себя свободными". И отвечаю ему:
"Нет, они почувствуют себя овцами на юру и собьются в стадо, им будет
плохо, и с тоски они напридумывают глупых игр. В них будут правила, и
жестокие, но не будет величия. Замок рождает стихи. Но какой поэзии ждать от
пошлого аккомпанемента игральных костей? Поначалу люди будут жить призраком
замка, читая о нем стихи, но со временем исчезнет и призрак, стихи станут
чужими, непонятными... Что тогда будет им в радость?"
Что порадует людей, затерявшихся в мелькании недель, в слепых годах без
праздников? Людей, позабывших благородную иерархию, ненавидящих успех соседа
и желающих одного, чтобы все вокруг были одинаково несчастны? Люди эти
создали смрадное болото, так откуда придет к ним радость?
А я? Я восстанавливаю силовые линии. Строю плотины в горах, удерживаю
воды. Я -- воплощенная несправедливость и стою на пути естественных
склонностей. Я восстанавливаю иерархию там, где люди стали похожи, как капли
воды, и растеклись болотом. Я сгибаю полосу в лук. Но несправедливость
сегодня окажется справедливостью завтра. Я торю дороги там, где о них
постарались забыть и назвали спячку счастьем. Что мне до стоячих вод их
справедливости? Я тружусь ради человека, созданного прекрасной
несправедливостью. Так облагораживаю я свое царство.
Логика доброжелателей мне знакома. Они в восхищении от человека,
который был создан моим отцом. "Можно ли притеснять подобное совершенство?"
-- твердят они. И во имя того, кто был создан столькими притеснениями,
уничтожают притеснения. Пока сердце помнит запреты, человек жив. Но
мало-помалу они забываются. И тот, кого хотели спасти, погибает.
Поэтому я ненавижу издевку -- достояние бездельника. Кто, как не
бездельник, говорит: "Были у вас и другие обычаи. Почему не переменить и
эти?" И еще слова бездельника: "Кто неволит вас держать хлеб в амбаре, овец
в хлеву? Можно ведь и наоборот..." Он меняет местами слова, он не знает, что
слова это не все, что существует на свете. Ему не понять, что человек живет,
а чтобы жить, ему нужен дом. Заслушавшись бездельников, люди теряют из виду
дом и разрушают его. Так расточают они самое драгоценное из своих сокровищ
-- смысл существующего. В праздник гордятся тем, что свободны от обычая, что
презрели традиции, что чужое им дороже своего. Святотатство радует их, пока
остается святотатством. Люди попирают то, что пока еще весомо и ощутимо для
них. Живут, пока дышит их враг. Тень закона еще так крепко держит их, что
они способны ею возмущаться. Но вот и тень исчезла. Радоваться нечему, забыт
даже вкус победы. Наступило царство скуки. Вместо замка они на рыночной
площади, исчерпав удовольствие хвастливо и высокомерно попирать былое, они
не знают, что им делать на этой ярмарке. И тогда просыпаются смутные мечты
об огромном доме с тысячью окон, с завесами, падающими на плечи, с
прохладными двориками. Мечты о потайной комнатке, которая придает вкус тайны
всему жилищу... Сами того не подозревая, они тоскуют о замке моего отца, где
каждый шаг был осмыслен, -- замке, который они успели позабыть.
Я знаю, что будет, и своим произволом мешаю обнищанию сущего, и не
желаю слушать твердящих мне о благодати естественных склонностей.
Естественные склонности питают лужи ледниковой водой, истирают скалы в
песок, разбивают бегущую к морю реку на сотни разбредающихся ручейков.
Естественные склонности ведут к разделению власти и уравниванию людей. Но
веду я, и я выбираю. Перед моими глазами кедр, торжествующий над бегом
времени. Время должно было обратить его в прах, но вопреки силе, гнущей
ствол к земле, год от года раздвигается гордый храм его кроны. Я -- жизнь, я
упорядочиваю. Я творю ледники вопреки интересам луж. И пусть лягушки квакают
о несправедливости. Я готовлю человека к тому, чтобы он жил.
Не мне обращать внимание на глупого болтуна, упрекающего кедр за то,
что он не пальма, и пальму за то, что она не кедр: книжное несварение
тяготеет к хаосу. Для закоснелости, позабывшей о жизни, болтун прав:
отвлеченно и кедр, и пальма одно и то же и одинаково превратятся в прах. Но
жизнь не терпит смешения и борется с естественными склонностями. Из праха
она созидает кедр.
Истинность моих законов -- в человеке, который порожден ими. Я не
считаю, что смысл вот в этом обычае, законе, наречии моего царства. Я знаю
другое: складывая камни, творишь тишину, но ничего о ней не узнаешь,
разглядывая камни. Знаю, что живит любовь, а бинты и мази только подспорье.
Знаю, что ничего не узнает о жизни тот, кто рассечет труп и ощупает печень,
сердце, кости. Сами по себе что они значат? Что значат чернила и бумага в
книге? Значима мудрость книги, но она вне вещности,
Я отвергаю споры, в них ничего не рождается. Язык моего народа, я хочу
сберечь и сохранить тебя. Помню нечестивца, который пришел к моему отцу:
-- Ты приказал молиться по четкам из тринадцати бусин. Но что есть
число тринадцать? Благодать останется благодатью, хотя число бусин
переменится...
И он стал приводить тончайшие доводы в пользу четок из двенадцати
бусин. Я был мал, а детство податливо на слова. Я смотрел на отца, я боялся,
что ответ его не затмит блеска этих доводов.
-- Так объясни мне, -- продолжал гость, -- чем так дороги тебе
тринадцать бусин?
-- Дороги платой, за них заплачено не одной головой, -- ответил отец.
Бог помог нечестивцу, он уверовал.
IV
Дом для людей! Рассудку ли тебя строить? И способен ли кто-нибудь
выстроить тебя как цепочку логических заключений? Ты -- реальность, но ты --
нереальность тоже. Ты есть, и тебя нет. Сущность твоя -- разнородность, и
для того, чтобы ты появился, нужно тебя сотворить. Тот, кто, желая понять
сущность дома, разбирает его, видит кирпичи, черепицу, но не находит ни
тишины, ни уюта, ни прохлады, которым служили кирпичные стены и черепичная
крыша. Кирпичи, черепица -- чему способны они научить, если распался замысел
зодчего, который объединил их воедино? Камень нуждается в сердце и душе
человека.
Логика привела нас к кирпичу, к черепице, но ничего не сказала ни о
душе, ни о сердце, которые соединили их и преобразили в тишину, Душа и
сердце вне логики. Они не подчиняются математическим законам. Вот почему
необходим я и мой произвол. Я -- зодчий. Душа и сердце. Я прихожу и берусь
за окружающий меня материал. Все вокруг -- глина, и я начинаю трудиться,
подчиняя ее творческому замыслу, рожденному во мне Господом, а не логикой. Я
творю свое царство, одержимый духом, который воплотится в нем, творю так же,
как пишутся стихи, не давая никому отчета, почему переставил запятую, почему
заменил слово, -- дух, открывшийся сердцу, ищет сказаться и ведет.
Я -- правитель. Я предписываю законы, учреждаю празднества, требую
жертв. Отары овец и коз, дома и горные кряжи я превращаю в царство, похожее
на замок моего отца, где каждый шаг был осмыслен.
Как распорядились бы они без меня доставшейся им кучей кирпича?
Перетащили бы справа налево, чтобы вовсе забыть о порядке? Но я взял в свои
руки бразды правления, я осуществил выбор. Выбрал за всех, и все теперь
могут молиться в тишине и прохладе, сотворенных мной из бессмысленной кучи
кирпичей. Кирпичей, которые я подчинил замыслу, рожденному моим сердцем.
Я веду. Я -- вождь. Я -- мастер. Я отвечаю за созидание. И зову всех
других себе на помощь. Потому что я понял: вождь не тот, кто способен
хранить ведомых; вождь -- тот, кто с помощью ведомых способен сохранить
