себя. Я, и только я, -- творец картины, собравшей воедино отары и дома, коз
и горные кряжи, -- картины, в которую мой народ влюбился, словно в юную
богиню, раскрывшую ему на заре объятия, -- картины, которой никто еще и
никогда не видел. Моему народу полюбилось царство, созданное произволом
моего творчества. Он полюбил его, а значит, полюбил и меня -- зодчего. В
статуе любят не глину, не бронзу, не мрамор, -- душу ваятеля. Теперь мне
хочется, чтобы народ чтил мое царство. Но чтить его он будет только после
того, как напитает кровью собственного сердца. Принесет ему жертвы. Новое
царство потребует от людей их плоти и крови, чтобы стать выражением их
самих. И когда так будет, люди не смогут жить вне Божественной
упорядоченности, явленной им как веление сердца зодчего. Вечера их
наполнятся усердием. И отец, как только у сына откроются глаза, будет учить
малыша различать облик царства, который не так-то легко разглядеть среди
дробности мира.
И если я сумею сделать мое царство таким высоким, что и звезды найдут в
нем свое место, то народ мой, встречая ночь на пороге, поднимет глаза к небу
и возблагодарит Господа за то, что Он мудро ведет Свои корабли. И если мое
царство окажется столь протяженным, что его хватит на всю человеческую
жизнь, то народ мой будет идти от праздника к празднику, словно от
преддверия к преддверию, зная, что будет за дверями, и различая среди
дробности мира лик Господа.
Царство мое! Я строил тебя, как корабль. Крепил, оснащал, и теперь ты
плывешь в потоке времени, который стал тебе попутным ветром. Корабль людей,
без него им не добраться до вечности! Но я вижу, сколько опасностей грозит
моему кораблю. Вокруг бушует беспокойное море неведомого. Мне предлагают все
новые и новые курсы. Любой путь возможен, потому что всегда возможно
разобрать построенный храм и сложить новый. Он не будет лживей старого и не
будет истинней, не будет грешней и не будет праведней. Камни не помнят,
какой была тишина, поэтому никого не коснется чувство утраты...
Вот почему я забочусь о мидель-шпангоутах моего корабля. Они должны
послужить не одному поколению. Никогда не украсить храм, если что ни год
возводить новый фундамент.
V
Да, я забочусь о мидель-шпангоутах и хочу, чтобы мой народ всегда
помнил о них. Мой корабль хрупок, он -- творение человеческих рук. А вокруг
слепые стихии, могучие и неведомые. Слишком много покоя окажется у того, кто
будет искать его посреди бушующего моря.
Вечным кажется людям доставшееся им царство. Очевидность всегда кажется
незыблемой. Обжившись на корабле, люди не замечают моря. Оно для них рама,
что обрамляет их корабль. Такова особенность человеческого рассудка. Ему
свойственно верить, что море создано для корабля. Но рассудок не прав.
Одному ваятелю видится в камне женское лицо, другому -- мужское. Каждый
видит свое. Ты убедишься в этом, разглядывая созвездия: вот одно из них --
лебедь. Но кто-то скажет тебе: эти звезды напоминают спящую женщину. Да,
напоминают, но мы увидели ее слишком поздно. Нам не избавиться от лебедя.
Лебедь -- игра фантазии, но он поймал нас и крепко держит. Однако если вдруг
забыть, что лебедь лишь прихоть воображения, и счесть, что он существует на
самом деле, мы перестанем оберегать его. И я понял, чем опасен для меня
безрассудный, чем -- фокусник. Им ничего не стоит сотворить множество новых
картинок. Главное для них -- ловкость собственных рук. Стоит понаблюдать за
их жонглерством, и мое царство вскоре тоже покажется пустой игрой. Я
приказываю схватить и четвертовать фокусника. Не потому, что мои законники
доказали, что картинки его лживы. Нет, не лживы. Но истины в них тоже нет. Я
не хочу, чтобы фокусник думал, будто он умнее и справедливее моих
законников. Неправота его в том, что он возомнил себя правым. В том, что
творения своих рук счел истиной, что ослепил всех эфемерным фейерверком, за
которым не стоит ни истории, ни традиций, ни религии. Он соблазняет
порядком, которого еще нет. Мой есть. И я убираю фокусника, оберегая мой
народ от хаоса.
Позабывший о том, что наше царство -- корабль посреди безбрежного моря,
обречен на гибель. Он увидит, как волны сметут все глупые игры вместе с
кораблем.
Это сравнение пришло ко мне в открытом море, когда я с небольшой частью
моего народа отправился на корабле путешествовать.
Вот он, мой народ, -- пленник корабля, затерянного посреди моря. Молча
и не спеша я обошел корабль. Люди сидели, склонившись над подносами с едой,
кормили детей, перебирали четки и молились. Мой народ жил. Царством ему стал
корабль.
Но однажды ночью стихия очнулась. В молчании моей любви я пошел
посмотреть, что делает мой народ, и увидел: он занят своей жизнью.
По-прежнему куются кольца, прядется шерсть, ведутся тихие разговоры, -- люди
без устали трудятся, чтобы не оборвались связующие их нити, чтобы преодолеть
отъединенность и стать единым целым, где смерть одного -- потеря для
каждого. С молчаливой любовью я слушал их голоса. Я не слушал, о чем они
говорят, о чайниках или болезни. Я знаю: смысл вещей не в вещах -- в
устремлении. И тот, кто с важностью улыбнулся, подарил сам себя, а другой,
которого томит тоска, не догадывается, что тоскует оттого, что напуган или
оставлен Господом. Вот какими я видел их в молчании моей любви.
А тем временем море, о котором и знать ничего невозможно, не спеша
раскачивало нас на своих плечах. Высоко подбрасывало вверх, и на миг мы
повисали в пустоте. Корабль сотрясался, словно разваливаясь на части.
Исчезала реальность, и люди замолкали, переставали молиться, кормить детей,
чеканить тусклое серебро. Оглушительный, похожий на раскат грома треск
раздирал деревянную обшивку. Корабль наливался тяжестью и, падая, был готов
раздавить сам себя. Его падение выжимало из людей рвоту.
Что же, они так и будут жаться друг к другу в этом скрипучем хлеве при
тошнотворном мигании керосиновых ламп? И я, опасаясь, как бы они не
отчаялись, сказал:
-- Пусть чеканщики вычеканят мне серебряный кувшин. Повара пусть
приготовят еду повкуснее. Здоровые позаботятся о больных. А молящиеся за
всех помолятся...
И когда я увидел у борта побледневшего как смерть человека, который
прислушивался в реве валов к священной песне моря, я сказал ему:
-- Спустись в трюм и пересчитай павших овец. Случается, что,
перепугавшись, они затаптывают друг друга. Он ответил:
-- Бог сызнова лепит море. Я слышу треск мидель-шпангоутов. У них не
должно быть голоса, они для нас основа основ, наш костяк и опора. Не должно
быть голоса и у опор в глубинах земли, которой мы доверили свои дома, аллеи
олив, кротких тонкорунных овец, медленно жующих в хлеву Господнюю траву.
Отрадно растить оливы, растить овец, заниматься едой и любовью у себя в
доме. Страшно, когда опасными для тебя становятся собственные стены. Когда
завершенное вновь пускают в работу. Вот и сейчас молчаливое обретает голос.
Что с нами будет, если забормочут горы? Я слышал их бормотанье, и мне его не
забыть.
-- Какое бормотанье? -- спросил я.
-- Господин мой, раньше я жил в деревне, раскинувшейся на покойной
спине холма, крепко стоящей на своей земле под своим небом, собиравшейся
долго жить и прожившей долго. Шероховатые каменные колодцы, пороги домов,
ложе родника благодаря вековому служению обрели благословенную гладкость. Но
однажды ночью что-то очнулось в земных глубинах. Мы поняли, что земля ожила
у нас под ногами и захотела стать другой. Завершенное вновь поступало в
работу. И мы испугались. Не за себя -- за плоды многолетних усилий. За то,
на что положили жизнь. Я -- чеканщик, и жалел чудесный кувшин, над которым
трудился два года. Два года бдений стали прекрасным кувшином. Сосед боялся
за пушистые ковры, которые ткал с такой радостью. Каждый день он просушивал
их на солнце, гордясь, что его заскорузлые руки превратились в эту
серебристую зыбь, кажущуюся бездонной. Другой сосед боялся за посаженную им
оливковую рощу. Поверь, никто из нас не боялся умереть, но все мы боялись,
что погибнут сделанные нами вещи, казалось бы, ничего не значащие и
ничтожные. Вот тогда мы поняли: смысл жизни в том, на что она потрачена.
Смерть садовника не подкосит дерева. Но сруби плодоносящее дерево, и
садовник будет убит. В нашей деревне жил один старик, он знал самые древние
легенды пустыни, и в его устах они становились еще прекраснее. Больше никто
не знал таких сказок и легенд, а сыновей у него не было. С того мига, как
зашевелилась земля, он боялся за свои бедные сказки, которых никто уже не
расскажет больше. А земля продолжала жить и искать себе новую форму.
Мало-помалу она превратилась в оползающую рыжую хлябь. Скажи, на что можно
тратить себя, если все вокруг уничтожается неподвластной тебе стихией? Что
можно построить, если все пришло в движение?
Перекосились дома, балки лопались, словно их начинили порохом. Стены
дрожали и рассыпались в прах. Мы выжили, но стали ненужными даже самим себе.
Кроме сказочника, -- он пел и рассказывал что-то, потому что утратил
рассудок
Зачем ты посадил нас на корабль? Корабль пойдет ко дну, и с ним вместе
все, над чем мы трудились. Я чувствую, как обтекает нас бесплодное время. Я
чувствую, как оно утекает. Время не должно течь так ощутимо. Оно должно
обрести форму, созреть и состариться. Оно должно стать вещью, постройкой. Но
какой формы ему ждать теперь, если мы ничего не можем, если от нас ничего не
останется?
VI
Я смотрел на свой народ и думал: никто теперь не тратит свою жизнь на
дело своих рук, нет наследия, которое неизменным передавало бы одно
поколение другому, время теперь течет бесплодно, словно песок. Я думал:
выстроенный нами дом слишком тесен, а дело, которому человек служит, слишком
недолговечно. И я вспомнил фараонов, принуждавших свой народ воздвигать
гигантские усыпальницы. Незыблемые и угловатые, плыли пирамиды по океану
времени, тихонько истирались в пыль. Вспомнил девственные пески, караван
вступил на них и увидел вдруг древний храм -- полузатонувший корабль,
потерявший снасти в голубой невидимой буре, еще плывущий, но уже обреченный.
И вот о чем я подумал: не так уж и долговечен храм, нагруженный драгоценной
утварью и позолотой, стоивший многих дней человеческой жизни, -- храм,
собравший мед множества поколений: золотую филигрань, священную позолоту, на
которую медленно тратили себя и старели ремесленники, расшитые пелены, --
день за днем отдавали им зоркость глаз юные женщины, превращаясь в старух,
пока, скрюченные, кашляющие, колеблемые дуновением смерти, не оставляли
после себя этот царственный шлейф, вечно цветущий луг. Тот, кто видит его
сейчас, шепчет: "Как прекрасна эта вышивка! Как же она прекрасна..." А я
знаю, что, вышивая, женщины день за днем преображали в вышивку самих себя. И
не догадывались, что так совершенны.
Нужен ларец, чтобы хранить их наследство. Нужна повозка, чтобы везти
его с собой. Я чту то, что долговременней человека. Я хочу сберечь смысл
потраченной жизни. Хочу выковать дарохранительницу, которой люди могли бы
доверить все, что в них есть.
И опять я смотрю на полузатонувшие корабли, медлящие в волнах пустыни.
Все-таки они плывут. И я понял: прежде всего нужно строить корабль,
снаряжать караван, возводить храм -- они долговечнее человека. Люди с
радостью будут тратить себя на то, что драгоценнее их самих. Только тогда
появятся художники, скульпторы, граверы, чеканщики. Но чего ждать от
