И я понял, зная, что в разговоре ничего не значат сами слова, а только
залог -- тот, что обеспечивает их смысл и весомость, зная, что житейское не
затрагивает ни души, ни сердца и просьба "передай мне чайник" взволнует
только потому, что перед глазами возникло любимое лицо, что чайник был
частичкой твоего домашнего царства, когда вы вдвоем пили чай после вашей
любви, или, наоборот, возлюбленная навещала тебя только изредка и чаепитие
для вас было редкостным праздником... Так вот, я понял, почему
берберы-изгнанники, для которых развязался Божественный узел, оставив их
среди хаоса разноликих вещей, стали похожи на бессмысленную скотину, --
кормили их хорошо, но они не преобразили хаос в незримую часовню, зримыми
камнями которой были бы сами, -- они были хуже скотины, потому что коровам
не нужны незримые часовни, их небогатая радость в переваривании малой толики
вещности.
Я понял, почему перевернула им душу песня сказителя, которого послал к
ним мой отец, -- сказитель пел о том, как безликие вещи, отражаясь друг в
друге, обретают лицо и значимость.
Какое богатство -- три белых камешка в руках мальчишки, хаос
разноликого мира ничто перед ним.
CIII
Мои тюремщики разбираются в людях лучше, чем геометры. Поручи им дело
-- и убедишься. А если речь зашла, кому править царством, я подумаю еще,
кому его поручить -- генералам или тюремщикам. Но уж, конечно, предпочту
тюремщика геометру.
Да, геометры научены вычислять, соразмерять, но они перепутали:
искусство вычислений вовсе не мудрость. "Мы владеем истиной", --
твердят они. Да, истиной вычислений. Конечно, можно попробовать управлять и
с помощью их языка, но как он неуклюж, как неприспособлен для управления! И
сложно и кропотливо ты будешь сопоставлять и соизмерять, прежде чем принять
меры, и меры твои будут всегда отвлеченными. Реальные меры умеют принимать
только танцоры и тюремщики. Потому что узники те же дети. И остальные люди
тоже.
CIV
Геометры донимали моего отца.
-- Править людьми должны мы, -- утверждали толкователи геометрии. -- Мы
владеем истиной.
-- Истиной геометров... -- отвечал им отец.
-- Так что же? Разве она не истинна?
-- Нет, -- отвечал отец.
-- Они знают истину треугольников, -- говорил он мне. -- Пекарь знает
истину хлеба. Если плохо вымесил тесто, хлеб не поднимется. Если перегрел
печь -- подгорит, если недогрел -- сядет. И хотя мой пекарь печет пышный
хлеб с хрустящей корочкой и есть его одно удовольствие, он почему-то не
приходит ко мне требовать, чтобы я поставил его управлять царством.
Ты можешь согласиться, что, возможно, я прав относительно геометров, но
есть еще историки, критики. Они показывают нам деяния людей. Они разбираются
в людях...
-- Но я, -- продолжал отец, -- отдаю управление государством тем, кто
сродни черту. Надо сказать, что с некоторых пор черт весьма
усовершенствовался и недурно проясняет тьму человеческих взаимоотношений. Но
скажи, есть ли чертовщина в пересечении линий? Потому-то я и не жду, что
геометры, копаясь в треугольниках, сообщат мне что-то новенькое о дьяволе. В
их треугольниках нет ничего такого, что помогло бы управлять людьми.
-- Ты говоришь темно, -- сказал я отцу. -- Выходит, ты веришь в
дьявола?
-- Нет, -- ответил отец.
И добавил:
-- Что, собственно, значит верить? Я верю, что летом вызревает ячмень,
вера моя не полезна и не вредна, потому что я просто обозначил лето как
время года, когда вызревает ячмень. Некая уверенность есть у меня и
относительно других времен года. Но вот я сопоставил свои уверенности и
вывел некоторую закономерность: рожь, оказывается, созревает раньше ячменя,
и я верю в это, потому что так оно и есть. Мне не важен ячмень, не важна
рожь, мне важно было соотношение летних месяцев, я поймал его, а ловушкой
были рожь и ячмень.
И он продолжил:
-- Я могу объяснить тебе то же самое на примере статуи. Вряд ли ты
думаешь, что для скульптора важнее всего нос именно такого рисунка, такой
вот рот и подбородок. Нет, конечно. Ему важно их соотношение, которое
воплотит, например, человеческую скорбь, потому что человек общается не с
вещами -- с тем узлом, который связывает их воедино.
Один дикарь верит, что звук спрятан в барабане. Он боготворит барабан.
Другой верит, что звук в палочках, он боготворит палочки. Третий верит, что
всему причиной его сильные руки, и посмотри, как он гордится ими, поднимая
их вверх. А ты уверен, что барабанная дробь прячется не в барабане, не в
палочках и не так уж зависит от силы рук;
искусство барабанщика -- вот для тебя главное.
Не будут править моим царством истолкователи геометрии, подспорье они
возвели в абсолют, их позвали помогать строить храм, а они обожествили свою
власть над камнями. И теперь с помощью законов о треугольниках хотят
управлять людьми.
Мне стало горько.
-- Что же, истины нет? -- спросил я.
-- Если бы ты сумел мне назвать то, что мучается в тебе от
безответности, -- улыбаясь, сказал мне отец, -- я заплакал бы вместе с
тобой, чувствуя себя калекой, лишенным возможности двигаться. Но я просто не
вижу, что же ты пытаешься поймать. Влюбленный читает письмо любимой и
счастлив независимо от качества бумаги и чернил. Любовь исходит не от
чернил, не от бумаги.
CV
И вот что я еще понял: люди попались в плен словесным фантомам, и они
убедили их, что знания добываются путем расчленения целого; теперь,
расчленяя, люди уничтожают собственное наследство. Уничтожают, потому что
все относительно верное для телесного неверно для духовного. А человек --
ничего не поделать -- создан так, что вещи для него пусты и мертвы, если не
связаны и с бестелесным тоже; богатый скупец выбирает для себя все-таки
самую красивую вещь, потому что собственный дом он представляет богатым и
прекрасным и золото для него -- средоточие незримых сокровищ; и его жена
просит драгоценную диадему не для того, чтобы прическа стала тяжелее, но
потому, что эта диадема -- условный знак, ступень иерархии, эмблема тайного
господства.
Я отыскал тот единственный родник, что утолит жажду твоей души и
сердца. Единственный хлеб, который напитает тебя. Единственное достояние,
которое нужно спасти. И если ты растратил его, то должен нажить непременно.
Оглянись, ты оказался среди кучи обломков, и если животному в тебе хорошо и
так, то человек в тебе голодает, не зная даже, какая пища утолит его голод,
-- ты так создан: чем больше ты пьешь, тем больше жаждешь, но если ослаб без
живительной влаги и трудов и погрузился в полудремоту, то уже не ищешь себе
ни трудов, ни чистой воды.
Поэтому нет у тебя возможности узнать, в чем твое спасение, и кто-то
должен спуститься с горы и осветить тебе путь. Как не узнать тебе, сколь бы
умно тебе ни рассказывали, -- какого ты наработаешь в себе человека, его же
еще пока нет.
Мое принуждение сродни власти растущего дерева, дерево -- это путь,
преображающий и песок, и камни.
Ступень за ступенью приобщаю я тебя к сокровищам все более весомым и
всеобъемлющим. Хороши любовь, дом, царство, храм и год, что похож на
часовню, освященную праздниками, но если ты позволишь мне помочь тебе
подняться на самую высокую из вершин, ты увидишь, есть у меня и другие
сокровища, но добыть их так трудно, что многие отказываются от них по
дороге, ибо новую картину я складываю из камней, взятых от тех храмов, что
дороги их сердцу.
Но те, кто все-таки рассмотрел мою новую картину, так вдохновлены ею,
что в душе их пламенеет огонь. Открывшаяся цельность так светла, что кажется
душе пламенем. Пылающими любовью назвал бы я этих людей.
Доверься мне и позволь созидать тебя, в душе твоей загорится свет.
Но тускнеет и ощущение Господа. Я уже говорил тебе: приходит день -- и
стихи смолкают. Как бы ни были они хороши, они не в силах питать тебя каждый
день... Дозорный, что день и ночь ходит взад и вперед, не может все время
пламенеть усердием во имя царства. То и дело развязывается для человека
Божественный узел, что связует все воедино. Загляни к ваятелю. Ему сегодня
грустно. Глядя на мрамор, он покачивает головой: "К чему этот нос,
подбородок, ухо?" -- он не видит того, что хотел поймать. Сомнение -- тоже
твоя дань Господу, тебе недостает Его, и ты страдаешь.
CVI
Исполняя ритуал, ты приобщаешься. Рассеянно послушав музыку, обведя
глазами храм, ты остаешься прежним, в тебе ничего не рождается, не
напитывается. У меня нет иного способа открыть тебе жизнь, которой я хочу
для тебя. я могу только принудить тебя к ней, чтобы ты почувствовал ее вкус.
Как мне объяснить тебе эту музыку? Ты слышишь и не слышишь ее, сердце у тебя
не готово, ему некуда принять ее и напитаться. Как уязвима твоя картина
царства, от одного дуновения рассыпается она в пыль. Насмешка бездельника,
недосып, капанье воды из крана -- и вот ты уже лишился Господа. Ты уже
оставлен. Сидишь на пороге у запертых дверей, ты в разладе с миром, и мир --
только свалка ненужных вещей. Потому что привязан ты не к вещам -- к
Божественному узлу, связующему все воедино.
Как мне приживить тебя, когда ты так легко выскальзываешь? Вот почему я
заставляю чтить мои ритуалы, я хочу упасти тебя от поражения, когда выпадет
тебе час сидеть на пороге у запертых дверей. Вот почему я так не люблю
беспорядочного чтения. Я строю тебя изо дня в день, поддерживаю твой дух
бодрствующим, чтобы ты приникал к источнику не по минутной слабости сердца,
а пил из него постоянно, чтобы стал торной дорогой, открытой дверью,
благодатным храмом, всегда готовым принять. Стань скрипкой, которая ждет
скрипача.
И стихи, что я приготовил для тебя, это тоже твой путь наверх.
Истинное знание -- у тех, кто восстанавливает позабытые дороги и
подбирает людей, раскатившихся, словно щебень,
Я хочу, чтобы ты нашел свою родину, под стать и душе твоей, и складу. И
опять и опять я повторяю: принуждение мое освобождает тебя, принося
единственно ощутимую свободу. Ты зовешь свободой возможность разрушить храм,
перемешать слова в стихотворении, уравнять дни года, который я с помощью
ритуалов превратил в часовню. Твоя свобода сродни пустоте пустыни. И где
тебе обрести себя? А я? Я зову свободой высвобождение тебя из тебя. Потому и
спрашиваю у тебя: какая свобода? Свобода раба или человека? Свобода язвы или
здоровья? Справедливость для человека или для грабителя? Против тебя, через
тебя и ради тебя моя несправедливость. И конечно, раз я принуждаю отказаться
от привычного и искать себя, я несправедлив к грабителю и бездельнику --
гусеницам, которые не желают преобразиться, и заставляю их силой отказаться
от привычного и все-таки обрести самих себя.
CVII
Приучить -- уже принудить. Но принуждение, ставшее привычкой,
незаметно; ты не станешь упрекать меня и жаловаться на то, что коридор
поворачивает, ведя к выходу.
Правила детских игр -- тоже принуждение. Но детям нравится подчиняться
им. Как интригуют мои именитые граждане ради почетных обязанностей, а что
они, как не принуждение? А женщины? Как послушны они моде, выбирая свои
наряды, а мода меняется что ни год. Мода -- тоже язык, а значит, и
принуждение. Никто не хочет остаться непонятым, хотя это обещает свободу.
Если камни, сложенные таким образом, я называю домом, ты не волен
именовать их по-другому, потому что иначе останешься в пустыне непонимания.
Если я объявил этот день веселым и радостным праздником, ты не волен
