твоем заботливо обихоженном винограднике? И много ли было у тебя радости,
когда ты поедал запасенное впрок? Праздник -- всегда завершение
изнурительного пути. Что праздновать, если ты не сдвинулся с места?
Карабкайся! Карабкайся вверх каждый день, не обживайся в чужой музыке,
стихах, завоеванной женщине, картине, открывшейся с вершины горы! Если дни
твои станут ровной гладью, я потеряю тебя среди этой равнины. Дни должны
надуваться, как паруса корабля, плывущего в неизведанное. Если ты одолел
стихи, они -- праздник. Праздник -- храм, потому что укрыл тебя от сует. Что
ни день, город дробит тебя своим торопливым бегом. Подгоняет тебя нужда в
куске хлеба, хвори близких, тот вопрос, та проблема, ты нужен здесь, нужен
там, с одним горюешь, с другим радуешься. Но приходит безмятежный час
тишины. Ты поднимаешься по ступеням, толкаешь дверь и оказываешься в
небесной безбрежности, мерцающей звездами Млечного Пути, в безмолвии,
отрешенном от насущного. Безмолвие, безбрежность, как ты нуждаешься в них!
Они тебе вместо пищи, потому что измучила тебя дробная конкретность событий,
дел, вещей, которая тебе не впрок. Тебе нужно сосредоточиться, собрать
самого себя воедино, протянуть между вещами связующие нити и, насытив
смыслом дробную Драму дня, сложить ее в целостную картину. Но на что тебе
храм, если ты не жил жизнью города? Не боролся, не преодолевал, не страдал?
Если не принес с собой камней, из которых можешь себя построить? Мы уже
говорили о войне и любви. Если ты влюбленный, и только, чем жить в тебе?
Женщина с тобой соскучится. Любят воинов. Но если ты только воин, некому
умирать в тебе, ты -- насекомое и хитиновом панцире. Только человек, любящий
человек согласен на гибель. И если в моих словах тебе чудится противоречие,
то это по вине неуклюжих слов, что дразнят друг друга. Противоречит ли плод
корням дерева?
CXIII
Беда в том, что мы никак не можем согласиться между собой, что же такое
действительность. Для меня действительно совсем не то, что можно положить на
весы (весомость такого рода смешна мне, раз я не весы, действительность веса
меня не интересует). Действительно для меня то, что весомо ложится на
сердце, -- твое огорченное лицо, песня, усердие моего царства, жалость к
людям, благородный поступок, желание жить, оскорбление, сожаление, разлука,
дружество, родившееся во время сбора винограда. (Оно мне дороже урожая,
собранные грозди могут увезти и продать где угодно -- главную драгоценность
я уже получил. Я похож на представленного королем к награде: он празднует,
греется в лучах пролившейся на него славы, его поздравляют друзья, он
горделиво наслаждается триумфом, но король упал с лошади и умер, не успев
приколоть к его груди металлической побрякушки. Неужели ты считаешь, что
человек не получил награды?)
Кости -- действительность для твоей собаки. Тяжесть гири --
действительность для весов. Природа твоей действительности иная.
Потому мне и кажется легкомысленным финансист и мудрой танцовщица. Я
совсем не гнушаюсь ремеслом финансистов, мне смешны их самодовольство спесь,
самоуверенность, они не сомневаются, что в них соль земли, они -- альфа и
омега Вселенной, но они только обслуга, и обслуживают они танцовщиц.
Смотри не ошибись в значимости трудов. Есть насущные труды, вроде
стряпни у меня во дворце. Без еды нет человека. Необходимо, чтобы человек
был сыт, одет, имел крышу над головой. Необходимо, но не больше. Насущное не
есть существенное. Не ищи в необходимом существенного, оно для тебя в ином.
Питают человека, насыщая его жизнь смыслом, танцевание танцев, писание
стихов, чеканка кувшинов, решение геометрических задач, наблюдение за
звездами -- занятия, которым можно предаваться благодаря стряпухам.
Но когда ко мне приходит стряпуха, ничего не видавшая, кроме своей
кухни, снабжающая действительность лишь тем, что кладут на весы, да еще
костями для собак, я не слушаю ее рассуждений о человеческих нуждах, потому
что главное осталось вне ее разумения, она будет судить
о человеке со своего шестка, как фельдфебель: для него человек -- это
тот, кто умеет стрелять из винтовки.
Казалось бы: танец бесполезен, а отправь танцовщиц на кухню, на обед
они состряпают лишнее блюдо. Для чего золотые кувшины? Прикажи штамповать
оловянные, и у тебя будет куда больше необходимой посуды. Для чего гранить
алмазы, писать стихи, смотреть на звезды? Если всех отправить пахать землю,
станет куда больше хлеба...
Но когда в твоем городе обнаружится нехватка чего-то -- чего-то
насущного для души, а не для глаз, не для рук, -- ты станешь искусственно
восполнять его, и не восполнишь. Хотя наймешь сочинителей, чтобы писали
стихи, наделаешь механических кукол, чтобы танцевали, заплатишь мошенникам,
чтобы выдавали граненые стекляшки за бриллианты, желая помочь людям жить. Но
кому в помощь жалкая уродливая пародия? Суть танца, стихотворения, алмаза в
преодолении. Незримое, оно насыщает твои труды смыслом. Любая подделка --
солома для подстилки в хлеву. Танец -- это поединок, совращение, убийство,
раскаяние. Стихотворение -- восхождение на вершину горы. Алмаз -- год
трудов, засиявший звездой. Подделка -- оболочка без нутра.
Посмотри на игру в кегли: как ты рад, сбив еще одну в ряду. Но вот ты
изобрел машину, чтобы сбивать их сотнями, много ли прибавилось тебе
радости?..
CXIV
Не подумай, что я считаю пустяком твои нужды. Не считай, что
противопоставляю существенное насущному. Нет, я просто излагаю тебе мою
истину при помощи слов, а они дразнят друг друга и показывают языки:
насущное отталкивает бесполезное, причина мешает следствию, кухня --
танцевальному залу. Я ничего не противопоставляю, противопоставляют
неуклюжие слова. Гора слов мешает рассмотреть человека.
Если Господь изострит взор и слух часового, он увидит существо города и
не станет противопоставлять крик новорожденного плачу по умершему, ярмарку
-- храму, веселый квартал -- супружеской верности:
все это вместе ощутит он как город, поглощающий, сливающий,
объединяющий, -- город, похожий на дерево, растящее себя из чуждых ему и
разнородных крупиц; похожий на храм, что обнял молитвенной тишиной статуи,
колонны, алтарь и своды. Вот и я тоже, размышляя о человеке, вижу его совсем
не на той ступеньке, где певец противопоставлен жнецу, танцор молотильщику,
астроном кузнецу, -- если я стану делить тебя, человек, я ничего в тебе не
пойму и тебя потеряю.
Поэтому я затворился в молчании моей любви и наблюдаю за людьми. Я хочу
понять их.
Заметка для памяти: не подчинишь работу заранее продуманной идее.
Рассудок слеп. А творение совсем не сумма составляющих его частей. Нужно
семечко, чтобы возникло тело. Оно будет таким, какова двигающая тебя любовь.
Но предвидеть заранее, каким оно будет, невозможно. Однако логики, историки,
критики, пользуясь нелепым языком логики, разнимут твое творение на
составляющие и докажут, что одно в нем надо было бы увеличить, а все
остальное уменьшить, и с той же логичностью докажут совершенно
противоположное, ведь когда живешь в царстве абстракций, когда кухня и
танцевальный зал для тебя только слова, между ними нет особой разницы,
ничего не стоит что-то уменьшать, что-то увеличивать. Слова и есть слова.
Что бы мы ни говорили о будущем, разговоры наши бессмыслица. Тебя заботит
будущее? Строй сегодня. Пробуди страсть, она изменит настоящее, а следом и
будущее. Не занимай сегодняшний день завтрашними заботами. Питает тебя
настоящее, а если ты отвернешься от него, ты умрешь. Жизнь -- это осваивание
настоящего, оно сплетено из множества продлевающихся нитей, устоявшихся
связей, но язык не в силах вместить их и выразить. Равновесие настоящего
составлено из тысячи равновесий. И если ты, проводя задуманный эксперимент,
нарушишь одно из них, -- у слона-великана рассечешь одну узенькую жилку, --
слон умрет.
Нет, я не о том, чтобы ты ничего не менял. Ты можешь изменить все. На
бесплодной равнине вырастить кедровый лес. Но важно, чтобы ты не
конструировал кедры, а сажал семена. И тогда в каждый миг семечко или то,
что растет из него, будет в равновесии с настоящим.
С множества точек зрения можно судить об одном и том же. И если с моей
вершины я примусь делить людей с точки зрения их права быть сытыми, вряд ли
кто-то сочтет мою точку зрения несправедливой. Но если я поднимусь на другую
гору и по-иному взгляну на людей, то, полагаю, справедливым мне покажется
что-то иное. А мне хотелось бы не позабыть ни об одной из справедливостей.
Поэтому я наблюдаю за людьми.
(Справедливость не одна, их бесконечное множество. Я могу распределить
моих генералов по возрасту и старейшим воздавать почести и назначать их на
все более ответственные посты. Или, наоборот, могу вознаграждать их отдыхом,
с годами предоставляя им все больше прав на него и перекладывая
ответственность и обязанности на плечи более молодых. Я могу судить обо всем
с точки зрения царства. Могу судить с точки зрения частного лица. Могу
судить с общечеловеческой точки зрения, ратуя за частное лицо или против
него.)
Основа моей армии -- иерархия, но стоит мне попытаться определить, что
для моей армии справедливо, а что несправедливо, как я попадаю в сеть
неразрешимых противоречий. О человеке можно судить по заслугам, по
способностям и исходя из соображений высшего блага. Вот я построил лестницу
неоспоримых достоинств, но стоило поместить их в другое измерение, как они
оказались спорными. И если мне наглядно доказывают, что решения мои
чудовищны, я не впадаю в смятение. Я знаю заранее, непременно найдется точка
зрения, с которой
они поразят именно своей чудовищностью, но я хочу, чтобы новое
прижилось к уже существующему, чтобы оно пустило корни, чтобы истина не была
словесной, чтобы в ней была ощутимая для всех весомость.
CXV
Мне показалось бессмысленным выяснять, кто и какими привилегиями
пользуется в моем городе. Права каждого можно оспорить. Не это моя задача.
Вернее, она второстепенна. Главное для меня, чтобы привилегии облагораживали
обладателя, а не превращали его в скотину. Поэтому мне важно узнать, каков
он, мой город.
И вот я отправился на прогулку, и меня сопровождал лейтенант, который
расспрашивал прохожих.
-- Чем ты зарабатываешь на жизнь? -- спрашивал он наугад у одного, у
другого.
-- Плотничаю, -- ответил один.
-- Огородничаю, -- сказал другой.
-- Кую, -- сказал третий.
-- Пасу, -- ответил четвертый.
Рою колодцы. Ухаживаю за больными. Пишу за неграмотных прошения и
письма. Разделываю туши. Чеканю чайные подносы. Тку полотно. Шью одежду.
Или...
Я подумал: каждый из них трудится для всех. Потому что каждый ест мясо,
нуждается в воде, лекарствах, досках, чае, одежде. И никому из них ремесло
не приносит больших избытков, потому что мясо едят раз в день, раз в жизни
тяжело болеют, носят один костюм, пьют раз в день чай, отправляют одно-два
письма, спят на одной постели, в одном и том же доме.
Но слышал я и другие ответы:
"Строю дворцы, граню алмазы, ваяю из мрамора статуи..."
Эти работают не для всех, они трудятся для избранных, ибо сделанное ими
поделить невозможно.
Да и как иначе? Художник потратил на роспись вазы год, и возможно ли
оделить всех его расписными вазами? Получается, что в городе один работает
на многих, потому что есть в нем женщины, есть больные, калеки, есть дети,
