CXL
Если ты собрал жандармов и поручил им построить царство, как бы ни было
оно желанно, царство не выстроится, потому что жандармы не из тех, кто
воодушевляет людей. Жандармы занять! не людьми, а исполнением твоих
приказов, конкретных приказов: необходимостью платить налоги, не воровать у
ближнего, соблюдать такие вот правила. Душа твоего царства -- его внутренний
уклад, он лепит такого вот человека, а не иного, он напрягает силовые линии,
которые одухотворяют человека. Что смыслят жандармы в одухотворенности?
Жандармы -- стены, жандармы -- опорные столбы. Они безжалостны, но не ставь
им безжалостность в вину, столь же безжалостна ночная тьма, лишившая нас
солнца, необходимость иметь корабль, чтобы переплыть море, выходить через
дверь справа, раз нет двери слева. Так оно есть, и ничего больше.
Но если ты расширишь полномочия жандармов и поручишь им судить, каковы
люди, изничтожая то, что они сочтут по собственному разумению злом, то
получится вот что: поскольку нет в мире ничего одномерного, поскольку мысль
человеческая текуча и не вмещается в слова, поскольку слова противоречат
друг другу, а жизнь не знает противоречий, в твоем царстве останутся на
свободе и будут распоряжаться одни пустозвоны и негодяи -- те, кого не
отвратила от соучастия твоя безобразная пародия на жизнь. В твоем царстве
порядок будет предшествовать усердию дерева, а дерево должно будет вырастать
не из семечка, а из разработок логиков. Упорядоченность -- следствие
жизнедеятельности, а никак не ее причина. Порядок -- свидетельство силы
города, но никак не источник этой силы. Жизнь, страсть и усердие создают
порядок. Но порядок не создает ни жизни, ни усердия, ни страсти.
В твоем царстве возвеличатся те, кто из низости души согласился жить в
послушании у пискливой разноголосицы идей, которую жандармы возвели в закон
и объявили руководством для жизни, кто принес в жертву свою душу и сердце
пустому громыханию слов. Как бы ни был высок твой идеал человека, как бы ни
была благородна цель, знай -- все станет низко и тупо в руках жандармов. Не
облагораживание дело жандарма -- запрет, и жандарм запрещает, не ища понять
почему.
Свободный человек, направляемый силовыми линиями безусловных
принуждений, которые и есть незримые жандармы, -- вот справедливость моего
царства.
Поэтому я созвал жандармов и сказал:
-- В вашем ведении только те поступки, которые поименованы в уложении.
Я принимаю вашу несправедливость, хотя она может быть ужасной, в вашей стене
нет ворот, и порой она в помощь грабителям:
ограбленная женщина зовет на помощь за стенами города. Но стена есть
стена, и закон есть закон.
Однако я запрещаю вам судить и осуждать людей. В молчании моей любви я
понял: если хочешь понять человека, не слушай его. Не в моих силах понять,
где добро, где зло, искореняя зло, я и добро могу бросить в топку А тебе,
откуда видеть тебе, что хорошо и что плохо, если я тебя сделал слепой
стеной?
Пытая, я узнал, что вместе со злом выжигаю и добро, оно видно при
вспышке огня. Но спасая целое, я жертвую ему частью. Казнью преступника я
подтягиваю рессоры, которые не должны ослабнуть в пути.
CXLI
Я начну свою речь так
-- Человек! Тебе мешают осуществить свои желания, ты тяготишься своей
силой, тебе не дают выпрямиться и расти!
И ты согласишься со мной, потому что и впрямь неудовлетворен в своих
желаниях, тяготишься нерастраченными силами и тебе мешают выпрямиться и
расти.
И ты пойдешь за мной сражаться против государя за общее равенство.
Или я скажу по-другому:
-- Человек! Ты нуждаешься в любви, а она рождается вместе с деревом,
которым вы станете, став единым целым.
И ты согласишься со мной, потому что и впрямь нуждаешься в любви, а она
возникает вместе с общим делом, которому служишь и ты.
И ты пойдешь за мной сражаться за то, чтобы вернуть государю трон.
Теперь ты видишь: я могу сказать тебе все, что угодно, потому что все --
правда. Но если ты спросишь меня, как узнать заранее, какая из правд будет
живительней и плодотворней, я отвечу: та, что может стать ключом свода,
общим для всех языком и разрешением твоих противоречий. Мне неважно, красивы
мои слова или нет. Важно, чтобы они помогли тебе обрести позицию. И если,
приняв мою точку зрения, ты увидишь, что непримиримые для тебя противоречия
исчезли и ты можешь смотреть на вещи по-новому, то что за беда, если здесь я
выразился неуклюже, а там ошибся? Ты прозрел, только этого мне и хотелось, я
принес тебе не цепочку рассуждений -- привел на вершину горы, откуда тебе
открылись новые просторы и ты можешь по-иному рассуждать.
Да, существует множество языков, объясняющих тебе устройство мира и
тебя самого. Языки эти враждуют друг с другом, и пусть. Связные языки,
основательные. Равноправные. Ты не осилишь противника доводами, у него
правоты не меньше, чем у тебя. И враждуете вы во имя Господа.
-- Человек производит и потребляет... Правда, производит и
потребляет...
-- Человек пишет стихи и читает по звездам... Правда, пишет стихи и
читает по звездам...
-- Человек обретает высшее блаженство в Господе...
Правда, радости он учится в монастыре...
Но нужны слова, которые уместили бы все высказанное разом, отдельные
суждения -- повод для взаимной ненависти. Светлое поле сознания слишком
узко, и каждый, кто обрел для себя истину, не сомневается, что все остальное
человечество лжет или заблуждается. Но правы и правдивы все.
Я живу каждый день и убедился: производить и потреблять насущно, но не
сущностно, кухня в замке насущна, но существа его она не определяет. Это
соотношение важно для меня. Насущное мне не в помощь для главного. Почему бы
мне не решить: "Главное для человека -- здоровье" -- и на этой основе
построить свое царство, сделав врача судьей поступков и мыслей? Но на
собственном опыте я убедился: здоровье -- средство, оно не цель, и пусть так
оно и будет у меня в царстве. Если ты не поглупел окончательно, ты увидишь и
так: существуют производство и потребление, незачем их возводить в главный
принцип, незачем внедрять особый режим для сохранения всеобщего здоровья.
Семечко было единым, но как преобразилось по мере роста; единой была картина
мира, но как разнообразна выросшая на ее основе культура, и вы будете все
разными в соответствии со своим складом и состоянием, но, чтобы расти, все
вы нуждаетесь в сущностном, внятном для души животворящем семени.
Вот что я скажу о человеке: "Человек сбывается лишь благодаря
напряжению силового поля, человек понимает других, когда все вы вместе чтите
одно божество, человек радуется, тратя себя на любимое дело,
он умирает счастливым, если осуществил себя в нем, человек расточает
запасы, вдохновляет его целостная картина мира, человек всегда стремится
узнать и воодушевляется тем, что узнает, человек..."
Определяя человека, главное не исказить, не нарушить воодушевляющей его
устремленности. Если во имя порядка я должен жертвовать духом творчества,
мне не нужен такой порядок. Если должен пожертвовать силовым полем в угоду
желудку, не стану потворствовать культу желудка. Но не желаю и порчи
человека среди хаоса в угоду творческому духу, мне не нужно сам ^сжигающее
творчество. Так же, как не нужны жертвы ради силового поля. Если нет
человека, то для чего оно мне, силовое поле?
Я -- капитан, я бодрствую над своим городом. В этот вечер я намерен
говорить о человеке, наше странствие будет зависеть от устремленности,
которую я создам.
CXLII
Кому, как не мне, знать, что я никогда не достигну той очевидной
непререкаемой истины, которая убедит всех моих противников, я и не ищу ее--
я творю картину, творю образ человека, преисполненного сил, поощряю все, что
мне кажется благородным, подчиняя благородству все остальное.
А значит, мне неинтересен человек-производитель, человек-потребитель, я
не пожертвую ему в угоду пылкостью любви, драгоценностью познаний, сиянием
радостей, хотя постараюсь по мере сил ублажить и желудок, -- я не вижу тут
противоречия или хитрости, ведь и радетели собственного брюха всегда
твердят, что не чужды духовности.
Если в моей картине достаточно силы, она пустится в рост, словно зерно,
и, набрав в конце концов весу, перетянет колеблющихся на свою сторону. Скажи
мне, разве страсть к морю не преображается в корабль?
Никогда я не считал познания сущностным. Образованность и благородство
-- разные вещи, не знания облагораживают человека, благороден инструмент,
который их накапливает.
Под рукой у тебя всегда одни и те же составляющие, пренебречь нельзя ни
одной, но картин из них можно составить великое множество.
Ты упрекнул мою картину в произвольности, упрекнул, что я подчиняю
произволу людей, заставляя их, к примеру, умирать ради никому не нужного
оазиса, только из-за того, что схватка -- прекрасна; я отвечу:
ничего не подтверждают твои доводы, картина моя сосуществует со
множеством других, столь же подлинных, -- боремся мы за божества, которым
хотим служить и которые превращают дробность в целостность, а составляющие
целостности всегда одни и те же.
Но если ты будешь рассказывать мне, что видишь ангелов, я не пойму
тебя. Что-то от дешевого балагана видится мне в твоих ангелах. Если Бог так
похож на меня, что я могу смотреть на Него, Он не Бог. А если Бог, то
восчувствовать Его способен мой дух, но не чувство. Знание моего духа о Боге
-- трепет сродни трепету перед величавой красотой храма. Я -- слепец, ищущий
огонь, протянув ладони, мое знание об огне -- тихое радование оттого, что
вот я искал его и теперь нашел. (И если я говорю, что я изошел из Бога, то
Бог и приведет меня к себе.) Посмотри на благоденствие кедра, он
благоденствует благодаря солнцу, погружаясь в него и не зная, что же такое
солнце.
Единственный подлинный геометр, мой друг, говорил: "Нам свойственно
уподоблять связующие нити, которые мы отыскиваем на ощупь, какому-то образу,
картине, ибо путь нам неведом и неведомо, что за родник утоляет томящую нас
жажду. И если я именую Богом неведомое мне солнце, что питает во мне жизнь,
то правильность моего понимания картины мира может подтвердить только язык,
которым я пользуюсь: если он снимает противоречия, картина моя достоверна.
Я стою и смотрю на город, этой ночью я -- капитан корабля в открытом
море. Ты уверен, что правит человеком выгода, стремление к счастью и
рассудок. Я отвергаю выгоду, счастье и рассудок как главных властителей
человека. Я понял: выгодой или счастьем ты привык именовать то, к чему
человек тяготеет, и именуешь так самые разные вещи; мне нечего делать с
медузами, что постоянно меняют форму. А рассудок, который найдет разумное
обоснование для любого желания, кажется мне цепочкой следов на песке --
оставило их неведомое. Разве рассудку понять, разве охватить его?
Нет, не рассудком руководствовался мой друг, единственный подлинный
геометр. Рассудок толкует, выводит закономерности, упорядочивает, от причины
к следствию доводит он дерево -- от семечка до того дня, когда оно засыхает,
но дальше рассудок бессилен, ибо нужно новое семечко.
Но я, стоя над городом, словно капитан корабля в открытом море, знаю:
только дух ведет и управляет человеком, управляет им безраздельно. И если
человек ощутил связующие нити и выразил их стихотворением, он заронил зерно
в человеческое сердце, и зерну этому, словно слуги, будут служить выгода,
стремление к счастью и рассудок, воплощая изменения растущего в тебе дерева
